Blueprint
T

«Дни нашей жизни»

В издательстве Popcorn Books выходит книга Микиты Франко «Дни нашей жизни» — основанный на личном опыте роман о жизни мальчика-сироты в приемной семье, выросший из рукописи «ВКонтакте». У всех есть мама и папа, а у Микиты — больше нет мамы, зато есть два любящих папы. Редкую для России ситуацию герою приходится сначала объяснить самому себе, а затем и скрывать от остальных. С разрешения издательства The Blueprint публикует отрывок из книги — о том, в каком вынужденном обмане приходится жить ЛГБТ-семьям в России.

Дома я не рассказывал, что обстановка в классе оставляет желать лучшего. Говорил, что никто никого не обижает, а учительница мной довольна. Про учительницу — правда. Ей понравилось мое сочинение «Как я провел лето». В нем я написал, что отдыхал с бабушкой на даче, ел немытые огурцы и брызгался из шланга. Все это, конечно, я выдумал.


Будь сочинение правдивым, я бы написал, что днем ходил на пляж со Славой. Но плавать я не любил, поэтому мы не купались, а строили дворцы из песка. Однажды мы построили настоящий замок с комнатами и балконом. Слава — очень талантливый, и шедевры у него получаются не только на бумаге, но и когда он творит руками.


Если у него было много работы, то днем мы обычно никуда не ходили; тогда я либо смотрел, как он рисует, либо выходил во двор один — иногда даже играл с другими детьми в прятки или казаки-разбойники, но не часто.


Вечером Лев возвращался с работы, и мы шли гулять втроем на набережную — мое любимое место в городе.


Но рассказывать об этом было нельзя. Поэтому я выдумал дачу, которой у бабушки даже нет. В одном советском фильме я видел, как дети проводят лето на даче, и мне понравилось. Поэтому я решил об этом написать. Инна Константиновна сказала, что сочинение очень хорошее. Хотя, по-моему, если бы я написал правду, вышло бы еще лучше. Я бы тогда смог рассказать ей, как мы однажды кинули «Ментос» в колу, может, она бы тоже попробовала.


Однако это было не самое тяжелое испытание для моего воображения. Через неделю нам задали сочинение о семье. Хорошо, что дали его на дом, потому что, если бы пришлось писать все на уроке, я бы запаниковал и ничего не успел придумать.


Дома я сидел над ним до позднего вечера. Было уже десять часов, а передо мной лежал лист всего с двумя предложениями: «В моей семье только я и папа. Моего папу зовут Слава».


Тогда я не в полной мере понимал всю серьезность происходящего. Мне было не ясно до конца, почему же все-таки важно не раскрываться. Я постоянно заключал сделки с совестью: мол, если расскажу, какие они классные, — все будет нормально.


Измотанный, сонный, уставший, не способный выдавить из себя ничего, я решил пойти по пути наименьшего сопротивления. Изложить все так, как есть.


Я не стал писать на черновик, потому что на переписывание не было сил. Я сразу открыл тетрадь:


«У меня два отца. Они говорят, что другие люди думают, что это плохо, но мне так не кажется. На самом деле один из них мой дядя, а другой — человек, которого он любит, но я стал называть их папами, потому что им это нравится и потому что мы живем вместе уже сто лет, как одна семья. Моя мама умерла, и я ее почти не помню. Она умерла от рака, но это не животное, а болезнь. Иногда я хожу на место, где она теперь лежит, и оставляю там рисунки. А еще мы с папой Славой иногда отправляем деньги на лечение людям, которые тоже болеют. Я думаю, что моя мама — тоже моя семья, хоть я и все про нее забыл. Просто она не может быть со мной рядом и воспитывает меня с небес, а на планете меня воспитывают Слава и Лев — так зовут моих пап. Кстати, они работают художником и врачом. Еще у меня есть бабушка, но на самом деле у нее нет дачи, я вас обманул. Я люблю бабушку, но иногда она ругается. И я люблю свою семью».


Поставив точку, я отложил ручку и почти на автомате поплелся к кровати. Когда я переоделся в пижаму и пошел чистить зубы, в коридоре меня остановил Лев.


Он спросил: — Ты написал сочинение? — Да. — Покажи. Он говорил почти приказным тоном. У него всегда был такой тон, когда речь шла об уроках. Будто считает меня обманщиком, который ничего не делает и которого нужно постоянно контролировать.


Мы вернулись в комнату, и я отдал ему свою тетрадь.


Думаю, он не дочитал до конца. Он смотрел в нее буквально секунд двадцать. Потом резко закрыл и кинул на стол.


— Ты что, придурок? — Этот тон не был похож ни на какой другой, который я слышал от него раньше.


Он не кричал. И не было похоже, что ругался. Но говорил так, словно... ненавидит меня.


Никогда раньше они меня не обзывали. У меня противно ослабели руки и ноги, как бывает от понимания, что сейчас случится что-то очень плохое.


— Какого хрена ты об этом написал? — Он снова поднял мою тетрадь и посмотрел на аккуратно подписанную обложку. — Даже не в черновик!


— Я не знал, что писать, — пробормотал я. И чувствовал, как у меня дрожат губы.


— В смысле — ты не знал, что писать... Тебе сто раз объясняли, что писать!


Я стоял, прижавшись спиной к дверце шкафа, и смотрел на него мокрыми глазами. Мне казалось, что я смотрю на чужого человека.


— И если бы я не перепроверил, ты бы просто сдал это завтра?


Я молчал. Сердце бешено колотилось от страха. Он снова бросил мою тетрадь на стол. — Вырывай лист и переписывай, — вдруг очень спокойно сказал он. Но это было какое-то пугающее спокойствие.


Я медленно подошел к столу, открыл тетрадь. — Тут с обратной стороны классная работа... — Значит, ее тоже переписывай. Сочинение не вместилось на одну страницу и заходило на второй лист. — Мне тогда придется вырвать два листа, — сказал я. — Да. И два с конца, потому что они все равно не будут держаться. — Тогда тетрадь станет совсем тонкой! — возмутился я.


Лев приблизился ко мне. Светила только настольная лампа, и его тень нависала надо мной так, будто вот-вот поглотит. А еще я подумал, что он ударит меня.


— Тогда будешь переписывать всю тетрадь, — сказал он.


Когда он вышел, я наконец-то смог расплакаться. Рыдая, я яростно вырывал листы ненавистного сочинения, комкал их и бросал под стол. Я понял, что мне действительно придется переписывать всю тетрадь — хотя бы потому, что от моих резких движений скрепляющие ее скобы совсем расшатались.


Когда я, заплаканный, сел переписывать все с самого начала, в комнату зашел Слава. Я сидел спиной к двери, поэтому, когда она со скрипом открылась, сначала вздрогнул от страха — подумал, что это Лев вернулся. Но я различаю их по шагам.


— Уходи! — буркнул я ему через плечо, не оборачиваясь. Славу я не боялся. — Я хочу прочитать твое сочинение, — сказал он. — Я его выкинул!


— Куда? — Никуда! Он прошел к столу и присел возле моего стула — начал доставать скомканные листы. Затем принялся разворачивать их в поисках сочинения. В какой-то миг он затих и перестал шуршать — видимо, нашел.


Мне было все равно, что он скажет. Даже если тоже начнет ругаться — плевать.


— Это очень хорошо, — наконец сказал он. — Нет. Это плохо!


— Это нельзя никому показывать, но это хорошо. — Выкинь его! — Не буду. Я его сохраню. — Зачем?


— Буду перечитывать, когда стану старым. Сидя в кресле-качалке у камина.


— Надеюсь, что без него, — съязвил я.


Слава ничего не ответил. Он поцеловал меня в макушку и вышел из комнаты вместе с моим сочинением.


А меня охватило злое, яростное вдохновение. Я был счастлив написать новое сочинение. Злорадно я рассказывал, что у меня только один папа, что его зовут Слава и что люблю я только его.


Перед тем как лечь спать, я специально оставил тетрадь открытой. Пускай зайдет утром и прочитает.

{"width":1200,"column_width":90,"columns_n":12,"gutter":10,"line":40}
false
767
1300
false
true
true
{"mode":"page","transition_type":"slide","transition_direction":"horizontal","transition_look":"belt","slides_form":{}}
{"css":".editor {font-family: tautz; font-size: 16px; font-weight: 400; line-height: 21px;}"}