Место женщины — в ЦК

Надежда плунгян

Запретить в России феминизм как экстремистскую западную идеологию предложил депутат Госдумы Олег Матвейчев. Историк искусства Надежда Плунгян разбирается, чем западный феминизм отличается от советского, и обнаруживает, что высказывания депутата, если он намерен подтвердить слова делом, обещают нашим женщинам даже больше прав, чем есть у них сейчас. 

так, Blueprint предложил и мне написать колонку о том, почему феминизм в России — не экстремизм. Повод — высказывания депутата Матвейчева. Звучит как приглашение оправдываться, но попробую пойти своим путем и взглянуть чуть глубже исторически на содержание этого вброса и главное — на его прагматику.

Сейчас мир переживает геополитический раскол, двигаясь к новому распределению сил. Место России в этой картине будущего определяется на наших глазах, и самым острым образом оно зависит от осмысления и переработки советского политического наследия, где женский вопрос принципиален.

Советский феминизм был оригинальной, новой политической формой. XX век менял ее контуры, но некоторые элементы сохранялись прочно. Среди них — четкая партийная традиция противопоставлять советское равноправие и западный буржуазный феминизм. Я вижу ее основания так: революция создала особую политическую нишу для советской женщины, сделав ее опорой и субъектом нового государства. Советская женщина имела неотъемлемые политические права, но также — и политические обязанности, которые, пожалуй, и отличали ее от западных феминисток. К 1950-м стало ясно, что она выступает за мир во всем мире, но уверенно займет ястребиную позицию во время войн и революций, отстаивая не столько себя, сколько свое государство. Образ женщины у власти едва ли был советским изобретением, в нем кроется купчиха, княгиня, императрица. А вот милитаризованная женщина-сверхчеловек с политическими правами (снайпер, космонавт, министр) уже была новой и угрожающей фигурой в шахматах холодной войны.

Советские достижения велики, но у них был недостаток, который пытались обсуждать и в семидесятых, и в девяностых. Западный феминизм исходил из того, что женщины — социально уязвимая группа, требующая особых условий, особой государственной заботы, которая защитит от гендерного насилия. Но советская женщина уже получила паспорт, избирательное право, гарантированное политическое место, а потому гендерное насилие в СССР воспринималось и описывалось как эксцесс уровня дедовщины в армии — и считалось «пережитком прошлого». Так было в 1930-е, когда осуждали «чубаровщину»; в 1940-1950-е, когда разводы разбирались в парткомах; в 1970-е и 1980-е, когда причину искали в бытовом пьянстве. «Легально» уязвимой советская женщина становилась только в момент родов: для этого в СССР существовала охрана материнства и детства. С точки зрения советского проекта построить какую-то дополнительную гендерную охрану означало, по сути, ослабить советскую женщину как идею: вредительски внушить ей, что она недостаточно защищена государством. Наследство этих убеждений во многом объясняет и глухое нежелание уже современной российской власти принимать закон против домашнего насилия.

Но если предложение депутата состоит не в том, чтобы возвращать домострой, а отменять 8 Марта или увольнять всех женщин с руководящих постов он тоже не собирается, что же тогда это за экстремизм, занесенный с Запада?

Матвейчев объясняет: «Речь, я думаю, коснется просто их идеологии мужененавистничества. Защита прав женщин никуда не денется. Государство обязано защищать права граждан. Если кто-то занимается конкретно проблемами женщин без распространения какой-то идеологии, сеющей рознь, пропагандирующей чайлдфри, аборты и все на свете, то, мне кажется, вполне нормально эти организации и дальше будут существовать <...> Само отстаивание прав как таковое без их конкретного какого-то нарушения — это всегда плохо пахнет. Здесь мы всегда можем увидеть идеологический заказ...»

Звучит противоречиво. Получается, экстремизм — это идея о женской политической несамостоятельности и управляемости: готовность ходить под чужими флагами, озвучивая ту или другую повестку, спущенную сверху. В этом усматривается не просто «вредительство», о котором я писала выше, но и политическое дезертирство постсоветских женщин: их уклонение от участия в государственном строительстве.

При чем тут Запад? А есть другое хорошо узнаваемое агитационное клише XX века. Это образ обездоленной работницы капиталистических стран, выброшенной из политики после краткой вспышки суфражизма. Эта женщина пытается лишь выжить и найти заступника, в отчаянии обнажает свои раны, тогда как в советской России действует сильная женщина-мать и революционерка, которая у мужчин ничего не просит, а требует и даже приказывает. Западная женщина — «несознательная», руководствуется эмоциями, а не прагматикой, и феминизм ее такой же. Советская «сознательная» женщина в любой момент заменит мужчину или выступит с ним на равных, разбирается и в том, как управлять государством.

Речь депутата сбивчива, но между строк виден все же контур социалистической программы: женщины в России должны бороться не за абстрактные ценности, а за конкретные политические права, профессии, позиции — с полным пониманием внутреннего устройства своего государства. И Матвейчев, как я понимаю, за все это будет голосовать, иначе он западный экстремист.

Недавно я смотрела фильм-биографию Галины Старовойтовой, и меня привлек эпизодик в ее интервью, оставленный без комментария. В 1989 году на II Съезде народных депутатов Старовойтова призывала отменить наследие женсоветов — «унизительные» парламентские квоты для женщин, и с ней вступила в спор Валентина Матвиенко. Факт яркий, хотя позиции по квотам впоследствии слегка менялись у обеих (ссылка раз, ссылка два). Сейчас можно сказать, что Старовойтова предполагала, что советскую женщину надо по дефолту вывести из партийного поля в некое идеальное, демократическое пространство самоопределения, но не подумала о том, какие механизмы обеспечат ей теперь права и социальную защиту. Все это вполне явно отразилось на поколении детей 1990-х. Идею о том, что квоты бесполезны и ведут к рассаживанию повсюду «советских теток», все мы многократно слышали на бытовом уровне, как и жалобы на «уравниловку». Однако разрушенные диким капитализмом советские учреждения уже никого и ничего не квотировали. А вот гендерное насилие и харассмент в 2000-2010-х оказались вполне реальными, особенно в профессиональных средах. Двигать-то нас в профессии никто не собирался, закрепив в вечных «девочках». Вдобавок в обществе тех лет активно искоренялось любое уважение к молодым женщинам-специалистам, и работу это не упрощало. Закономерно, что попытка поднять эти темы вызывала у женщин старшего возраста огромный страх и отрицание — мол, мы ни с чем подобным не сталкивались. Готова поверить, может, они и правда сталкивались в меньшей степени.

Какой тут вывод? По своему опыту мы уже знаем, что демонтаж отдельных «кусков» советской инфраструктуры создал многие очаги злоупотреблений. Женщинам, которые прошли через весь этот постсоветский хаос, нужна устойчивая позитивная программа, и вопросы защиты от гендерного насилия обсуждать все равно придется. Второе: даже если прямо сейчас политика мыслится категориями холодной войны, всем нам изнутри России нужно смотреть далеко вперед, за пределы XX века. Мы уже не можем себе позволить исходить из идей «объективно правильных» или «объективно неправильных» политических систем — это будет бегством от проблем, российский феминизм нельзя взять и сделать американским или просто взять и стереть из истории, потому что он неидеален. Исходить имеет смысл только из идеи исторического синтеза.

Я искусствовед, поэтому идеи гражданских форм будущего черпаю в новом искусстве. Пока я придумывала эту заметку, в голове маячило здание московского делового центра «Суперметалл» (2021), о котором много писали в прошлом году. Пусть оно и будет моей метафорой. Имеет значение, что автор проекта — молодая женщина, архитектор Мария Яско.

Первоначально «Суперметалл» был промышленным зданием 1950-х годов, корпусом бывшего Института черной металлургии им. Бардина, где находился цех разработки спецсплавов. В нем были элементы и сталинского ампира, и оттепельной архитектуры. Так вот: обновляя здание, архитектор решила оставить и модернистскую лестницу, и части цехового оборудования (в том числе огромную кран-балку). Отреставрировала фасад с дубовыми дверями пятидесятых и высокими индустриальными окнами из стеклоблоков. А внутрь добавила длинные волнообразные бетонные перегородки — и футуристические, и биоморфные. Встроила зеленые зоны с реальными деревьями и мягкие скамьи. Никаких пластиковых фасадов внутри нет, но интересно, что само слово «Суперметалл» взято из девяностых, когда в здании размещалось юрлицо с таким названием.

Проект Марии Яско — характерный пример именно творческого синтеза нового типа, где историческое наследие не опровергнуто, а очищено от устарелых частей и очень функционально и выразительно дополнено новыми оригинальными находками. Сама Яско говорит так: «Все вместе формирует харизматичное пространство, с одной стороны, подчеркнуто современное по своему наполнению и характеру, а с другой — очень тактичное и честное по отношению к прошлому».

Напомню, совсем недавно ни оттепельная архитектура, ни поздний сталинизм, ни девяностые не вызывали ни малейшего интереса и отправлялись под снос. Теперь приходит другое понимание. Так почему бы не применить ту же тактичность, честность и профессионализм и к переосмыслению советского политического проекта и в частности — советского феминизма. Почему бы не увидеть в нем наследие, фундамент современной России, обстроенный большим количеством поновлений, частью руинированный или обшитый пластиком. Это и есть вопрос развития, которого мы определенно заслуживаем гораздо больше, чем пустопорожних дискуссий о запрете феминизма — или о его западном происхождении.

И

надежда плунгян  • есть тема

надежда плунгян  • есть тема