Пока все дома
ФОТО:
АРХИВЫ ПРЕСС-СЛУЖБ
В «ГЭС-2» открылась выставка художника и фотографа Сергея Сапожникова «Дом и сад» — тотальная инсталляция, в которой воспроизведен мир художника образца 2020 года. Галерея в «ГЭС-2» превращена в подъезд, квартиру и домашний сад Сапожникова, который три года назад вместе со всем миром сидел на карантине из-за эпидемии коронавируса. Создать портрет художника (и времени), запертого в своем доме, Сапожникову помогли режиссер Дмитрий Цупко и композитор Алексей Хевелев. The Blueprint рассказывает, в какую традицию выставок попадает «Дом и сад» и как музеи становились домами культуры, а не храмами искусств.
«Дом и сад», СЕРГЕй САПОЖНИКОВ
Дом как страна
Томас Хиршхорн, «Срез»
В июле 2014 года, спустя четыре месяца после проведения референдума о статусе Крыма, в Эрмитаже (тогда это еще было возможно) открылась биеннале современного искусства Manifesta 10, центральной работой которой стал «Срез» швейцарского классика инсталляции Томаса Хиршхорна.
В самом большом дворе Главного штаба Эрмитажа соорудили огромную полуразрушенную советскую пятиэтажку, упиравшуюся крышей в потолок музея. То ли недоснесенный, то ли разбомбленный дом был построен из любимых художником нарочито дешевых материалов — картона, фанеры, пенопласта, фольги, скотча. Внутри «квартир», в которых воссоздавался «среднестатистический» советский интерьер, висели любимые картины художника: «Октябрь» и «Победа над вечностью» Павла Филонова, «Плотник» Казимира Малевича и две беспредметные композиции Ольги Розановой, взятые из коллекции Русского музея.
Хиршхорн в свое время выстроил в Пале-де-Токио город-баррикаду из покрышек в честь событий 1968 года, и если вспомнить его манифест «Что значит „делать искусство политически“?», то ответ на вопрос, срез чего показывали тогда в Эрмитаже, становится очевидным. «Моя работа должна быть дверью, окном или даже просто дырой — пробоиной в реальность сегодняшнего дня», — писал он.
Дом как художественный манифест
Трейси Эмин, «Все, с кем я спала в 1965—1995»
Сказать, что Трейси Эмин из банды Young British Artists, взорвавших художественную сцену в 1990-х, работает с личным материалом, было бы некоторым преуменьшением. Ее самая знаменитая работа, которая тут же стала вехой в феминистском искусстве, «Моя кровать», представляла собой буквально — выставленную в музее кровать Трейси с пятнами мочи на простынях, вокруг лежали использованные презервативы, пустые пачки сигарет, трусы с пятнами менструальной крови, пустые бутылки из-под водки и противозачаточные таблетки. Кровать, тут же купленная Чарльзом Саатчи, прямо говорила своему зрителю — да, у женщин тоже бывают депрессии.
«Кровать» продолжала курс, намеченный в предыдущей работе художницы «Все, с кем я спала в 1965–1995» (следом была еще и хижина «Последнее, что я сказала тебе, — не оставляй меня здесь») — тогда Эмин расставила в галерее палатку, в которой она жила со своим партнером художником Карлом Фридманом, и написала внутри, как можно догадаться по названию, имена своих бывших любовников. Храм женского интимного опыта, летописцем которого стала Эмин, получился максимально эргономичным, мобильным и эффектным.
Дом как оппонент
Маурицио Каттелан, «Победа не вариант»
Дворец Бленхейм — родовое поместье герцогов Мальборо и место рождения Уинстона Черчилля, один из главных символов британской аристократии (во время официального визита в Соединенное Королевство Дональд Трамп встречался с премьер-министром Терезой Мэй не на Даунинг-стрит, а именно в Бленхейме) — в 2019 году принял в свои покои гостя куда более (для себя) опасного — одного из самых известных современных художников Маурицио Каттелана. Он выбрал Бленхейм как плацдарм для своей хулиганской выставки и этим выбором дал понять публике все, что думает о современном политическом климате и его главных игроках.
В галерее семейных портретов династии Мальборо оказался автопортрет художника (кукла-висельник), скульптура молящегося Гитлера «Он» уютно расположилась у камина, а перед входом в дворец были услужливо расстелены «Юнион-Джеки», по которым зрителям надо было пройтись, чтобы попасть на выставку. Всему проекту дала название — разумеется — именно эта работа.
Дом как портрет
Юбер Живанши, «Юбер Живанши: коллекционер»
Нельзя забыть и такой почтенный жанр, как исторически точная музейная реконструкция домов великих современников — тут соперников у аукционного дома Christie’s не найдется. Подобные выставки традиционно устраиваются перед большими торгами и становятся редкой возможностью увидеть, как произведения искусства встраивались в повседневную жизнь тех, кто кое-что в них понимал.
Эталонный образец жанра — выставка «Юбер Живанши: коллекционер» прошла в прошлом году. Воссоздали не только интерьеры его дома, наполненные французской живописью XVIII века, работами Пабло Пикассо, Хоана Миро, Макса Эрнста и Альберто Джакометти, но даже сад (!) с садовыми скульптурами, подаренными коллегой и ментором Кристобалем Баленсиагой.
Дом как утопия
Илья Кабаков, «Человек, который улетел в космос из своей комнаты»
Специальное упоминание — классик московского концептуализма, который, собственно, и придумал «тотальные инсталляции». Свою первую и самую знаменитую, «Человек, который улетел в космос из своей комнаты», Кабаков построил в 1985 году, не имея возможности покинуть страну — в то время как в Кунстхалле Берна шла его первая персональная выставка.
«Улететь в космос», то есть — эмигрировать, Кабакову удалось спустя несколько лет, а его работа — комната, увешанная советскими пропагандистскими плакатами о покорении космоса с катапультой по центру, стала символом утопического побега из жуткой советской действительности — герой воплотил советскую мечту о покорении космоса и радостно избежал унизительного существования в коммунальной квартире.
«Мир за стенами коммуналки прекрасен и един. Только мы живем раздробленно, мы говно. Так было при Сталине. Очень важен был репродуктор — Левитан и бодрые голоса. В коммуналке звучало: „Утро красит...“, то есть позитив идет непрерывный из громкоговорителя. А здесь вы, ..., нассали в уборной и не могли, ..., за собой убрать, а кто за вами будет убирать? И в этот момент раздается: „Москва моя, страна моя“», — говорил он потом.
