Благородное
собрание

Текст:

ксения коробейникова

С начала спецоперации культурная общественность возбуждена из-за опасности ареста шедевров с выставки «Коллекция Морозовых. Иконы современного искусства» парижского фонда Louis Vuitton. То, что для проекта знаковые полотна передали Пушкинский музей, Эрмитаж и Третьяковка, всем известно. А вот что детально представляет собой коллекция богатейших купцов, братьев Михаила и Ивана Морозовых, как она формировалась и как оказалась в наших флагманских музеях, стоит разобраться. Искусствовед  Ксения Коробейникова начертила траекторию коллекции важнейших собирателей искусства модернизма, которых Россия дала ХХ веку. 

Начало коллекции: чутье, азарт и много денег

В начале ХХ века Европа и Америка не знала коллекционеров уровня Михаила и Ивана Морозовых, планомерно и целенаправленно собиравших современную французскую живопись. Сравниться с ними могли разве что Лео и Гертруда Стайн. Писательница и критик, подарившая миру определение «потерянное поколение», и ее брат одними из первых стали покупать Матисса и Пикассо, а не старых мастеров, на которых у Стайнов все равно не было денег. Но они, уступавшие Морозовым в финансовых возможностях, действовали спонтанно и необдуманно и в конце концов распылили свою коллекцию — «Девочка на шаре» Пикассо досталась Ивану Морозову именно от Стайнов.

Помимо финансовых возможностей — братья владели среди прочего Тверской мануфактурой — им помогал и тот факт, что к коллекционированию они подходили абсолютно с разных позиций. Иван долго присматривался к новым художникам и только потом начинал системно покупать работы полюбившегося автора. Денег при этом не жалел — во Франции за ним даже закрепилось прозвище «русский, который не торгуется». Он делал это не на эмоциях, а осознанно, так, чтобы каждая работа занимала свое место в коллекции, которая сразу формировалась как музей французского искусства начала ХХ века. При этом собственным мифотворчеством он не занимался: вел закрытый и непубличный образ жизни, воспоминаний не оставил, в свой особняк на Пречистенке, где располагалась коллекция, особо никого не водил. Не распространялся и о семье (жене, певице кафе-шантана Евдокии и внебрачной дочери Наталье, выдаваемой за племянницу), даже точная дата его рождения прояснилась недавно, а могила в свое время затерялась на кладбище в Карлсбаде.

Один из немногих документов Ивана Морозова, дошедших до нас, — это каталоги парижских салонов с его карандашными пометками: «так себе», «недурно», «неважно». Он подсел на импрессионистов в 1903 году — с покупки Альфреда Сислея, Пьера Огюста Ренуара и Клода Моне. С тех пор каждый год он брал отпуск на текстильных фабриках и мчался в Париж за покупками. Сразу же из вагона отправлялся не в гостиницу, а по галереям, где проводил почти весь отпуск с перерывами на сон и еду. Приобретал редкие произведения «своих» художников, интересовался появлением новых, изучал багетные новшества. В Москву возвращался с отборными вещами и за всего-то десять лет сформировал всемирно известную коллекцию.

Михаил же по характеру больше напоминал их знаменитого кузена Савву Морозова. Тоже жил у всех на виду и на широкую ногу (балы, устрицы, шампанское), выбрал в жены завидную невесту (Маргариту Мамонтову) и умел удивить (писал пьесы на злобу дня, которые ставились в столичных и провинциальных театрах). Коллекцию хранил в роскошном особняке на Смоленском бульваре с зимним садом. Для собирательства у него было все — «чутье, парадоксальность мышления, азарт и образование». Во многом поэтому его часть коллекции вышла эклектичной. Михаил покупал все, что нравилось и попадалось под руку: от «Боярыни Морозовой» Василия Сурикова до «Моря в Сент-Мари» Ван Гога и «Девушки на мосту» Эдварда Мунка.

Первая мировая война: национализация и диктатура пролетариата

Поначалу Первая мировая война никак не влияла на дела Тверской мануфактуры — шли гигантские заказы на ткани и чехлы для гранат. Другое дело — коллекция. Связи с Парижем прекратились, и покупать уже удавалось только русское искусство. К 1916 году начались перебои с поставкой хлопка, краски и шерсти на фабриках, часть рабочих мобилизовали. А в августе 1918 года «Товарищество Тверской мануфактуры» национализировали.

Коллекцию Ивана настигла та же участь спустя четыре месяца. В 1919 году ему с семьей удалось сбежать из России и со временем осесть в Швейцарии. Там через год коллекционер дал интервью французскому критику и галеристу Феликсу Фенеону, в чьей парижской галерее он оставил в свое время немало денег:

— Ни одно из 430 русских произведений, ни одно из 240 французских не пострадало. Коллекция находится в том же дворце, где я ее собирал и который украшают «Весна» и «Осень» Боннара и «История Психеи» Дени. Но она национализирована — так же, как и мои фабрики, и теперь это Второй музей западного искусства.

— Второй?.. А какой же Первый?

— Первый музей создан на основе коллекции нашего общего друга Сергея Щукина, и им заведует его дочь Екатерина Келлер.

— А вы имеете возможность контролировать Второй музей?

— Государство назначило... как бы вы перевели saveduouchi?... Управляющим скульптора Бориса Терновца, ученика Бурделя, а меня — помощником управляющего, сохранив за мной три комнаты. Остальные помещения открыты для публики. При царе по воскресеньям я с утра пускал всех желающих, а для художников и критиков таких формальностей и вовсе не было — они могли приходить в любые дни, кроме понедельника. Новый заведующий только усовершенствовал эту систему.

— Наверное, ваши соотечественники-художники не могут заниматься творчеством в эпоху диктатуры пролетариата?

— Некоторые молодые предприимчивые художники уехали в провинцию — в Саратов, Вятку и так далее, — чтобы там создать центр популяризации искусства. Провинция иногда бывает опасна для Второго музея. Я общался с прибывшим оттуда эмиссаром, который заявил, что у него в городе нет Сезанна и Дерена и он приехал, чтобы реквизировать одну картину в Москве, где их слишком много. Пришлось защищать музей, бороться, прибегнуть к авторитету Грабаря, художника и историка искусства. Он — новый управляющий Третьяковской галереи.

— Не могли бы вы пояснить, из чего, собственно, состоит коллекция?

— Это собрание двух братьев: Павла — он коллекционер русских художников, и Сергея — тот собирал иностранцев, в том числе пейзажи ваших мастеров (Коро, Руссо, Дюпре и прочих). В 1910 году к ним добавилось собрание Михаила Морозова, в котором находился один Мане, портрет в рост Самари Ренуара, один Моне, два Гогена, один Каррьер, Ван Гог, Боннар и Дени.

— Вы с Мишелем Морозовым родственники?

— Ближайшие. Он мой брат. Старше меня на год. Я родился в 1871 году. Но он умер в 1903-м, в 33 года. Он написал несколько книг, в том числе «Жизнь Карла Пятого», печатал критические статьи об искусстве и египетской письменности. В юности мы с ним два года еженедельно брали уроки у Коровина.

— Так вы художник?

— Конечно, художник! В 1892, 1893 и 1894 году я учился в Политехнической школе в Цюрихе и, когда уставал от черчения проектов, писал по воскресеньям пейзажи маслом. С тех пор не держал в руках кисти. Я слишком хорошо знаю живопись, чтобы осмелиться заниматься ею.

— Однако теперь, когда у вас столько свободного времени и не мучает ревматизм...

— Ну что же, я подумаю, — улыбнулся Иван Абрамович. — Не дадите ли мне адрес торговца с красками?

Наталья Семенова

«Братья Морозовы. Коллекционеры, которые не торгуются?»

Сталинский период: обвинения
в низкопоклонстве
перед Западом
и распыление коллекции

Судя по оптимистичной концовке интервью Фенеону младший Морозов был спокоен за свои произведения. Он не дожил двух лет до 1923 года, когда Второе (морозовское) отделение Государственного музея новой западной живописи «организованно объединили» с Первым (Щукинским) и переименовали, вспомнив, что в морозовском собрании помимо живописи была еще и скульптура. Так появился Государственный музей нового западного искусства (ГМНЗИ), ставший первым в мире музеем современного искусства (МоМА в Нью-Йорке возник только через пять лет). Тогда он еще располагался в двух особняках коллекционеров, которые до предела уплотнили: вторые этажи оставили под экспозиции, а первые нарезали на десятки комнаток для жильцов.

Иван Абрамович не настолько дорожил своей отечественной коллекцией, как иностранной, хотя та была в полтора раза меньше. Если брат Михаил сходил с ума по Врубелю, которого, по сути, и открыл, то Иван, судя по количеству работ, — по Александру Головину (40 вещей) и Константину Коровину (50 живописных полотен и 20 театральных эскизов). Все это досталось Третьяковке. Руководство ГМНЗИ пыталось сохранить хотя бы несколько гуашей Марка Шагала, ссылаясь на то, что художник долго прожил в Париже, но не помогло. Передача произведений Третьяковке случилась летом 1928 года — тогда же, когда прикрыли Щукинское отделение ГМНЗИ.

Именно в этот момент музей стал объединенным. Он поражал сотнями первоклассных вещей, среди которых было 53 полотна Матисса и столько же Пикассо, 29 — Гогена, 26 — Сезанна, 22 — Дерена, 19 — Моне, 14 — Боннара, 11 — Ренуара, 10 — Ван Гога, 9 — Дега... «Впечатление от такого музея было ошеломляющим», — вспоминал его директор Терновец. Однако музей прожил всего 20 лет — до 1948 года.

Сталин расформировал его по идеологическим соображениям — за формализм и буржуазность. В постановлении коллекцию обвиняли в «низкопоклонстве перед упадочной буржуазной культурой эпохи империализма» и утверждали, что она «нанесла большой вред развитию русского и советского искусства». Если в декрете 1918 года коллекция характеризовалась как «исключительное собрание великих европейских мастеров», которое «по своей высокой художественной ценности имеет общегосударственное значение в деле народного просвещения», то теперь она была объявлена общественно вредной и социально опасной и распалась.

Схожие, но разные коллекции Сергея Щукина и Ивана Морозова сначала «перетасовали, как колоду карт», а потом распределили между Эрмитажем и Пушкинским. Последний, созданный как музей слепков и получивший картинную галерею, нуждался в произведениях старых мастеров, которых в Эрмитаже было предостаточно. Тогда и придумали схему с обменом. Чтобы петербургские коллеги расстались с высококачественными произведениями, им взамен нужно было предложить что-то стоящее, так что картины для Эрмитажа изымали у ГМНЗИ. Обмен продолжался два года, пока его коллекцию окончательно не расформировали.

Делили работы два директора: от Эрмитажа — востоковед Иосиф Орбели, от Пушкинского — скульптор Сергей Меркуров. По словам очевидцев, в Ленинград уехали наиболее «острые» работы Матисса и Пикассо, в Москве же оставляли «безусловные вещи, которые могли быть сразу включены в экспозицию», не навлекая проблем. Хотя все происходило по согласованным спискам, их постоянно пытались уточнить, кто-то из музейщиков боролся и сопротивлялся.

Из-за нехватки места в музее на Волхонке в Ленинград пришлось отдать морозовскую «Историю Психеи» Дени и средиземноморский триптих Боннара. В итоге каждый музей посчитал себя обделенным. В Петербург отправилось почти 80 работ. Среди них: «Чудесный источник» Гогена, «Букет» Матисса, «Берег пруда в Монжероне» и «Мост Ватерлоо» Моне, «Девушка с веером» и «Мадам Самари» Ренуара.

Кому же достались «Портрет мадам Сезанн» и «Ночное кафе» Ван Гога из коллекции Морозова? А они оказались в Йельском университете. В 1933 году импортно-экспортная контора «Антиквариат», сбывавшая отечественные произведения искусства и пополнявшая за счет этого казну советской России, затребовала их еще из ГМНЗИ и продала американскому коллекционеру Стивену Кларку за $260 тысяч. Сделку еле успели провести до заключения дипотношений с США. Иначе бы вместо купюр полетели бы иски от бывших собственников и наследников. У Кларка же их не было, поэтому он завещал работы своей альма-матер.

Партия, которую «Антиквариат» получил в 1933 году и в которую входили полотна Ван Гога, насчитывала более 40 работ. Остаток так и не вернулся в музей. Из-за неразберихи все отправили в Ленинград вместе со старыми мастерами, тоже не проданными за рубеж. В итоге Эрмитажу случайно достались важнейшие произведения, которые музей уже не вернул в Москву. ГМНЗИ отстоял только одну работу из той партии — «Равнина у горы Святой Виктории» Сезанна, которую купил в свое время Иван Морозов и которую «Антиквариат» отправил назад по просьбе Терновца.

Оттепель:
возвращение имен 

В 1949 году, когда Академия наук СССР призвала к борьбе против «космополитизма и низкопоклонства перед Западом», главный очаг формализма — ГМНЗИ — уже нейтрализовали. Только сотрудники Пушкинского собрались разместить новые поступления в залы, как пришел приказ об организации выставки подарков к 70-летию Сталина. Храм искусств заполнили бюсты вождя, вазы, ковры и другие бесконечные подарки сомнительной ценности.

Через полгода после смерти Сталина в 1953 году на стенах музея появилось несколько картин модернистов. С тех пор работы французов постепенно начали развешивать в ГМИИ и Эрмитаже. А через три года на Волхонке устроили выставку «Французская живопись XIX века» из парижских музеев. Именно там снова вслух стали произносить имена Матисса и Пикассо. Но о том, кто привез их произведения в Россию, говорить еще было небезопасно. Через несколько лет о московских коллекционерах вообще забудут.

Их имена всплыли в 1960-х, когда на Западе заинтересовались Ван Гогом, Гогеном, Моне, Ренуаром, и коллекции Щукина и Морозова начали ездить по миру. С конца 1980-х коллекционерами начинают всерьез заниматься исследователи: прежде всего это искусствовед Наталия Семенова, ставшая ключевым экспертом по братьям. Их торжественное «возвращение» в историю искусства произошло в 1993 году, когда в музее Фолькванг в Эссене проходила выставка «От Моне до Пикассо». Ее собрали на основе собраний Щукина и Морозовых.

1990-е: музейный передел
и война за коллекцию между Москвой
и Петербургом

Щукин в плеяде московских коллекционеров всегда старшинствовал, и оно и понятно: он был старше Ивана Морозова на 17 лет и раньше попал в сети коллекционирования. Оба мецената при этом связывали свои коллекции с Москвой, а Щукин вообще указывал, что она должна принадлежать городу, — как в свое время Третьяков. В том числе поэтому директор ГМИИ Ирина Антонова начиная с 1990-х активно заявляла о необходимости возврата щукинского-морозовских французов из Эрмитажа в Москву и воссоздании ГМНЗИ.

Самым громким заявлением стала речь Ирины Александровны на прямой линии с президентом в 2013 году. Глава Эрмитажа Михаил Пиотровский высказался против этой идеи и сослался на опасность новых музейных переделов. Однако Антонову это не остановило, и она даже наметила план по воссозданию грандиозного музея, которым поделилась в интервью «Коммерсанту»: «Щукин и Морозов — это московские коллекционеры, в конце XIX — начале XX века в Петербурге не могли такого собирать. Я надеюсь, мы восстановим этот великий музей Европы, куда будут ехать со всего света». Тогда на вопрос о том, не боится ли она того, что Эрмитаж в обмен попросит вернуть Рембрандта и старых мастеров, она отвечала отрицательно (тем более что возврат работ из Эрмитажа означал бы отмену закона о национализации коллекции): «Разрушение ГМНЗИ — это не была национализация, его разрушили по идеологическим причинам, так же, как храм Христа Спасителя. Храм сейчас восстановили, и надо восстанавливать музей. В Эрмитаже сейчас есть замечательная коллекция из перемещенных ценностей — она останется в Петербурге навсегда. Там есть все: прекрасный Ренуар, замечательный Дега. Эрмитаж так велик и грандиозен, что коллекции Щукина и Морозова для них не принципиальные вещи. А для нас это совсем другое дело».

2000-е: перемирие
благодаря Фонду
Louis Vuitton

Оно возобновилось благодаря дипломатии французов со стороны Фонда Louis Vuitton — когда он инициировал обсуждение действительно исторического события — воссоединения спустя 90 лет в Париже сначала коллекции Щукина, а потом и Морозовых. Первая выставка отгремела пять лет назад, прошла с хвостом до Булонского леса и сделала на какой-то момент Фонд второй по посещаемости институцией в Париже после Лувра.

То же произошло почти два месяца назад с коллекцией Морозовых. Из-за переаншлага французская сторона решила продлить проект, чему российская не противилась. В итоге вывезти вещи до начала спецоперации и прекращения авиасообщения не удалось. Организаторы уверяют, что «неприкосновенность коллекции гарантирована на правительственном уровне указом об освобождении экспонатов от ареста» и ее возврат должен произойти до 15 мая.

А там недалеко и до выставки коллекции Морозовых в Пушкинском, которую музей наметил на это лето и уже вовсю к ней готовится. Там и убедимся вживую, сколь впечатляющей была коллекция и почему она сделала своих собирателей всемирно известными коллекционерами, чьи фамилии до сих пор с придыханием произносят и в России, и во Франции. Того глядишь Морозовы, вопреки всему, напомнят и о том, что если и был у России и ее граждан «особый путь», то он заключался в том, чтобы смотреть, учиться и ценить Пикассо не меньше Верещагина.