Арт деко…

Валентин Дьяконов

В области искусства прошедшие десять лет не дали нам никаких однозначных ответов. Зато проблематику, стоящую перед художниками и институциями, обозначили максимально четко. Готовы ли западные музеи к деколонизации? Будет ли она проведена полностью или останется трендом на несколько лет? И кто в итоге от этого выиграет? Куратор музея Уитворт в Манчестере Валентин Дьяконов отвечает на проклятые вопросы современности с чисто практической точки зрения.

очему вопросы деколонизации, возникшие еще сто лет назад, стали так популярны в последнюю декаду? Прошлая биеннале в Венеции называлась «Иностранцы повсюду», и в самом деле на ней присутствовало больше трехсот художников с географической периферии относительно Венеции (Африка, Азия, Латинская Америка) и диагностической периферии относительно условной нормы (Мэдж Гилл, Алоиз Корбаз и другие). В 2026 году куратором Венеции станет Койо Куо, директор Музея современного искусства Цайца в Кейптауне. От нее можно ожидать дальнейших усилий по деколонизации Европы. Вероятно, на биеннале вовсе не будет художников, родившихся в первом мире. В той или иной степени деколониальными были все биеннале последних лет. В чем причины такого стремления скорректировать курс в пользу представителей бывших колоний больших империй?

В первую очередь это попытка выработать новую культурную норму в эпоху, когда экономическое и политическое превосходство Европы и США уже не так очевидно. Созданием новой нормы занимаются организации, аналогов которым во втором и третьем мире почти нет. Это большие исследовательские университеты, огромные фабрики по выработке дискурсов, помогающих оформить стандарты общественного согласия. В первую очередь университеты США, где работали или работают крупнейшие теоретики деколонизации разных национальностей — индийцы Дипеш Чакрабарти и Гаятри Спивак (Университет Чикаго и Колумбийский университет соответственно), аргентинцы Вальтер Миньоло и Мария Лугонес (Университет Дюка и Университет Бингемптона), и так далее. Западные бизнес-практики в эпоху колониального захвата Африки, Азии и Латинской Америки были довольно-таки наглыми и жестокими. И для того чтобы сохранять продуктивные отношения с бывшими колониями и их союзниками в двадцать первом веке, нужны новые подходы. Некая удобная форма компенсации, не слишком дорогая, но эффективная. Деколонизация — самое то. Она не производное абстрактных гуманитарных ценностей, а динамичное приспособление к обстоятельствам. При этом деколонизация несет конкретные, и весьма весомые, выгоды для западного мира, представляя собой форму «мягкой силы». Я ни в коем случае не хочу сказать, что адаптация университетами и культурными организациями борьбы за свободу и значимость в разных концах света есть только циничный расчет. Полное равенство возможно только на пустой шахматной доске. Как только на ней появляются фигуры, возникают отношения, борьба за власть, хитрые комбинации, в общем — интерес. Деколониальный гамбит еще не разыгран полностью, и до завершения партии далеко. Можно, конечно, просто смести все фигуры с доски и перевернуть ее. Купить элиты. Полностью запретить все разговоры о правах на землю и культуру, посадить и выслать активистов, поменять конституцию, ужесточить миграционное законодательство. Так действовали западные правительства на протяжении двадцатого века, пока не поняли, что сложной и красивой дипломатией добиваешься большего.

П

Валентин Дьяконов • есть тема

Валентин Дьяконов • есть тема

Деколонизация как культурная норма превращается в набор стереотипов, которые используются для адаптации к новому времени

В дни, когда я пишу этот текст, журнал ArtReview в очередной раз опубликовал рейтинг самых влиятельных людей в мире современного искусства. На этот раз его возглавляет шейха Хур аль-Касими, директриса биеннале в Шардже. За двадцать лет существования списка ближневосточные арт-функционеры занимали первую строчку два раза, включая 2024 год: шейха Аль-Маясса бинт-Хамад бин-Халифа аль-Тани, руководительница музейных комплексов Катара, была первой в 2013-м (в этом году она на двадцать первой строчке). Биеннале в Шардже уже несколько лет считается самым политически острым событием в череде ему подобных. С одной стороны, это эффект дистанции. Европейский арт-мир плохо знает жизнь за пределами НАТО, выхватывая отдельные имена, а в Шардже фокус как раз на территориях и практиках, которые до сих пор вызывают приступ культурного расизма. С другой, Шарджа в силу своей локации показывает работы, комментирующие нынешние конфликты, включая войну в Палестине и в целом положение Ближнего Востока, с точки зрения региона. А этот ракурс выглядит рискованным для большинства культурных институций на условном Западе. И несмотря на то что у Шарджи есть множество цензурных барьеров, а условия для рабочих на великих стройках региона остаются тяжелыми, биеннале стараются увидеть почти все сколько-нибудь значимые профессионалы.

Показательно и то, что шейха Хур аль-Касими — выпускница лондонских Слейда, Королевской академии художеств и Королевского колледжа искусств. Пункт второй в списке — «тайский» художник Риркрит Тираванийя, родившийся в Аргентине, — окончил Школу Художественного института в Чикаго. Пункт шестой — египтянин Ваэль Шауки — отучился в Университете Пенсильвании, входящем в Лигу плюща. Крупнейший деколониальный теоретик современности камерунец Ашиль Мбембе (номер 12) окончил Сорбонну и работал в нескольких американских университетах, включая Йель. Койо Куо, тоже родившаяся в Камеруне, жила и училась в Швейцарии. Из первой двадцатки только ганский художник Ибрагим Махама и конголезец Самми Балоджи не окончили в молодости какой-нибудь западный университет. Это не значит, что деколонизацию или мультикультурализм вывели в Оксфорде в пробирке. Деколонизация — это результат компромисса европейской юридической и университетской среды с активными представителями колоний. В двадцатом веке теоретики и практики борьбы с империализмом часто и подолгу жили и работали в Европе — первый президент Сенегала Леопольд Сенгор, поэт и политик Эме Сезар и публицист Франц Фанон тому яркие примеры. Для них универсальные рецепты эпохи Просвещения и в особенности теоретическое обещание равенства были приемлемы, но недостаточно универсальны. Правила игры должны быть едины для всех. Если народ хочет своей государственности, он имеет на нее право даже без университетов западного образца. Если культура настаивает на своей значимости, она не обязана подчиняться музейным стандартам художественного качества.

Самая абстрактная абстракция написана
уже сто раз, то же и с концептуализмом, и с минимализмом

Помимо налаживания глобальных связей деколонизация частично компенсирует социальное неравенство. Большинство приезжих пополняют ряды дешевой рабочей силы, но для их детей нужны понятные перспективы.Талантливые программисты, биологи и математики найдут себе применение. Для гуманитариев нужно создавать среду, и вложения оправданны. Деколониальный академик-гуманитарий создает вокруг себя сообщество, вовлекает в процесс репрезентации тех, кто был бы изолирован, и — осознанно или нет — выпускает пар недовольства. Важны и не западные модели сообществ и взаимоотношений, утерянные в комфорте, безопасности и, как следствие, одиночестве урбанизированного мира. Но на социологии одиночества я подробно останавливаться не буду, ибо не владею аналитическим инструментарием.

Конкретно для мира искусства деколонизация — бесценный ресурс. Задачи европейского и евроцентричного искусства в целом решены. Проблемы модернизма и его наследия уже никого особо не интересуют, потому что там не о чем спорить. Трудно продолжать беседы о «жесте», «высказывании», да и «языке» искусства через лет пятьдесят после того, как совершена самая-самая последняя редукция изображения в пользу текста (этикетки). Самая абстрактная абстракция написана уже сто раз, то же и с концептуализмом, и с минимализмом, и с эклектическими парадоксами постмодерна. Все это может восприниматься всерьез только в контексте героического преодоления «стеклянных потолков» людьми, не принадлежащими к закрытой монокультуре белых мужчин из среднего класса. И это тоже вопрос труда и социализации. Делать работы по линиям, проложенным в «Искусстве после 1900 года», очень просто. Но постиндустриальная экономика даже на Западе не вывозит критическое количество одинаковых скульпторов и живописцев. В ход идут иные критерии качества, почти совпадающие с критериями аутентичности. В этой логике забытая женщина-минималистка, например, имеет больше прав на видимость просто потому, что ее исключили из рынка труда и оставили на вторых ролях, а значит, она занимается абстрактным искусством, не ожидая комфортных условий. Героический нарратив преодоления, возникающий в связи с Ван Гогом, остается привлекательным и сегодня. Деколониальный импульс, основанный на рассказывании историй, обещает превратить культуру в бесконечно пульсирующую «Панчатантру», где в одной сказке скрывается другая, в той — третья, и так далее.

Это не значит, что деколонизацию или мультикультурализм вывели в Оксфорде в пробирке

Формальный анализ историками искусства тоже освоен полностью, и включить тот или иной артефакт в линию развития формы и пространства можно без труда. Оказывается теперь, что артефакт намного интереснее с историей, а рассказать ее могут те, у кого интересная жизнь. Или прямая связь с сообществом, пережившим те или иные потрясения. И только когда истории всех артефактов будут рассказаны людьми, имеющими непосредственное отношение к культурам, в которых эти артефакты возникли, начнется что-то новое. Возможно, мы окажемся в выдуманной Антоненом Арто Мексике, где «искусства нет, и каждый предмет имеет смысл» и где «мир ... пребывает в состоянии вечной экзальтации». Если доживем, конечно.

Возможно, самый выгодный аспект деколонизации заключается в том, что она чаще всего жест символический и передела собственности не предполагает. Это тем более удобно, что основная масса деколониального искусства постулирует особую связь с территорией. Своя земля, место предков, духи рек и другие формы постиндустриального анимизма в искусстве и мышлении художников третьего мира и не белых сообществ занимают центральное место. В американских университетах, особенно частных, теперь принято ритуально признавать, что здание, в котором читается лекция, стоит на земле того или иного племени коренных народов. Это не значит, что университеты собираются эту землю отдавать. Есть, конечно, исключения. Франция в этом году вернула несколько артефактов, незаконно вывезенных в конце XIX века военными, в Бенин. Правда, скудное число объектов вызвало оживленную дискуссию в Бенине, о чем свидетельствует документальный фильм Мати Диоп «Дагомей», получивший «Золотого медведя» на Берлинском кинофестивале. В США не отдают земли, но иногда возвращают ритуальные объекты и статуи наследникам тех или иных племен. Разговоры о реституции ведутся и в других странах, но пока на уровне юридических процедур и оценки рисков. В качестве компенсации за то, что артефакты, скорее всего, останутся в музеях, усиливается контроль за культурной апроприацией, то есть использованием культурной идентичности какого-либо сообщества теми, кто не является частью этого сообщества. С точки зрения деколонизации каждый художник должен совпадать со своим культурным полем и пользоваться только теми приемами, которые не отбирают у малоимущих то, что является их традиционным ремеслом или выработанным в сообществе знанием. Каждый человек имеет право на то, чтобы торговать своим прошлым.

артефакт намного интереснее с историей, а рассказать ее могут те, у кого интересная жизнь

Что будет дальше? Деколонизация как культурная норма превращается в набор стереотипов, которые используются для адаптации к новому времени. Выставки, научные работы, книги пишутся исходя из того, что колонизация была преступлением, а жертвам полагается компенсация, пускай и символическая, в форме видимости — как формулируют это в активистской среде, «ничего о нас без нас». Это все чаще приводит к автоматическому зачислению на выставки и в музеи художников с правильной биографией. В какой-то момент с потоком одинакового искусства, выставленного из лучших побуждений, придется справляться, используя критерии качества. Музеи Европы продолжат возвращать исторические произведения, по чуть-чуть, чтобы не нарушить тонкий баланс между культурной дипломатией и нуждами университетского класса. Центры влияния в искусстве будут двигаться дальше от Европы, но США вряд ли потеряет позиции — это и экономический гигант, и страна мигрантов, в ткань которой зашито уважение ко всем искателям счастья и комфорта.

За два года, которые я провел в Штатах, я встретил с десяток художников из Ирана, которые являются лицом иранского искусства в то время, как страна подвергает себя относительно добровольной изоляции. Китайские музеи все больше и важнее, значимость биеннале в Шардже будет только расти, а иностранцы на выставочных площадках Запада будут повсюду, как вьетнамский суп фо на улицах Берлина и Манчестера. Следует ожидать и массовой профессиональной миграции деятелей культуры в страны условного третьего мира. Но столь же неизбежен и кризис идентичности. Попытки выразить солидарность Палестине с деколониальных позиций вызывают быструю и жесткую реакцию институций, которые ранее этот дискурс полностью поддерживали. Они резко против того, чтобы превращать земли государства, признанного первым миром, в спорную территорию. Безопасность разговоров о «своей земле» обеспечивается, пока война за нее идет на конференциях, а не в условиях угрозы жизни. Выбор между последовательностью и риском потерять место, с одной стороны, и дипломатичным молчанием, с другой, уже становится проверкой на прочность основных нарративов деколониальности. (Разумеется, среди активистов и теоретиков деколониальности могут быть и произраильские взгляды, в этом случае им ничего не угрожает, кроме агрессии пропалестинских активистов.) Правые правительства, надвигающиеся на Европу и США, в деколониальность играть не хотят. Их задача — реально и/или ритуально защитить монокультуру белого и/или консервативного среднего класса, который за них голосует. В тонкости культурной дипломатии они вдаваться не будут.