Торг, депрессия, вина
В последние недели наши соотечественники, как уехавшие «пережить власть», так и оставшиеся «беречь Россию», без устали спорят друг с другом о справедливости коллективной вины, строгости коллективной ответственности и необходимости общего покаяния. Мария Бессмертная напоминает, что даже особый русский путь не повод отказываться от международного опыта, и предлагает изучить его повнимательнее.
В связи с последними событиями тема коллективной вины снова вернулась в общественное сознание во всех своих противоречиях — распределенная ответственность, нежелание ассоциироваться с действиями государства, стыд, страх. Тема для России, мягко говоря, не нова, хотя в ее новейшей истории опыта проживания коллективной вины или принятия коллективной ответственности так, несмотря на все попытки, и не случилось. После распада Советского Союза у нас обсуждали (безрезультатно) принятие закона о люстрации по восточноевропейскому образцу, согласно которому от государственных должностей и общественно-политической жизни должны были быть отстранены люди, проводившие в стране политику тоталитаризма. За разговор о жертвах политических репрессий в советское время до сих пор отвечают немногочисленные гражданские, а не государственные инициативы. Тем не менее международный опыт, и опыт успешный, в сфере «политики памяти» существует. Рассказываем, как с проблемой работали в послевоенной Германии, что значит коллективная вина для современной Америки и при чем здесь Black Lives Matter и «позитивная дискриминация».
Как феномен коллективной вины привел к власти Гитлера?
17 июля 1917 года произошло беспрецедентное событие: британский король Георг V под давлением националистических настроений в стране издал королевскую прокламацию, в которой объявил, что меняет свое родовое имя Саксен-Кобург-Гот на Виндзор. Немецкая фамилия в тех обстоятельствах могла сильно навредить его семье. Одновременно с этим похожие решения принимались и в куда менее важных отраслях: так, например, порода собак, в Англии известная как «немецкая овчарка», стала именоваться «эльзасцем» (и продолжила им быть аж до 1977 года).
За два года до этого в Москве прошла волна немецких погромов, в которых, по самым скромным подсчетам, принимало участие более пятидесяти тысяч человек. В городе начались массовые беспорядки, были разгромлены сотни предприятий и частных домов, в которых проживали немецкие и австрийские подданные или их потомки. Не устоял даже знаменитый на всю страну музыкальный магазин Zimmermann на Кузнецком Мосту. Владельца Юлия Циммермана не спас даже статус эксклюзивного поставщика музыкального оборудования для российской армии. Протестующие разгромили магазин и сбрасывали рояли в окна. А император России Николай II вскоре после этих событий и вовсе издал указ, запрещавший принимать на работу немцев.
Это и еще многие многие случаи — вплоть до знаменитого самосуда над шахтером немецкого происхождения в американском городке Коллинзвилл — были проявлениями международной германофобии, которая охватила весь мир во время Первой мировой войны. Катастрофические для страны результаты войны и соглашения, принятые при заключении Версальского мира, в результате которых Германия оказывалась в полной изоляции, выплата огромных репараций, приведшая к одному из самых значительных обесцениваний денег в истории, когда один доллар был равен 150 млн марок, рост инфляции, бесконечная внутриполитическая борьба германского руководства с коммунистической партией и тотальная германофобия многими учеными (среди сторонников — профессор истории Гарварда Нил Фергюсон) считаются одной из главных причин роста радикальных настроений внутри страны. Которые закончились, как известно, приходом к власти Адольфа Гитлера и началом Второй мировой войны.
Когда стал активно использоваться термин коллективной вины?
«Проблема коллективной вины» как феномен впервые появилась в рамках разговора о денацификации Германии, которая обсуждалась на конференции «большой тройки» союзников (СССР, США и Великобритания) в Потсдаме — там главы стран вырабатывали планы для поддержания мира в Европе. Но идея о том, что активных сторонников нацизма по всей стране надо тут же перевоспитать или наказать, не встретила поддержки у немецкой стороны: только официальных членов НСДАП в Германии насчитывалось около 8 млн (еще 4 млн составляли члены нижестоящих организаций). И это был только приблизительный минимум. И при этом, согласно опросу, проведенному в 1945–1946 годах американским военным командованием, более трети немцев заявили, что национал-социализм был хорошей идеей, которая лишь была плохо реализована.
В оккупационной зоне США в Германии многие бывшие члены НСДАП продолжили занимать высокие посты, более того, некоторые из них получили американское гражданство и уехали работать в Америку (например, генерал-майор вермахта Вальтер Дорнбергер, который стал советником министра обороны США). В советской зоне бывшие члены НСДАП были полностью отстранены от государственной службы. В Австрии, где в первые несколько лет после завершения войны около ста тысяч бывших членов НСДАП были уволены с руководящих постов, особые суды вынесли приговоры в отношении 13 тысяч человек, виновных в военных преступлениях, 43 человека были приговорены к смертной казни. Остальные в 1948 году попали под закон об амнистии.
В Германии, после войны разделенной надвое, и отношение к событиям войны было разное. В ФРГ общество так или иначе сумело принять свою недавнюю историю, в том числе с помощью принудительных лекций и уроков, на которых людей знакомили со свидетельствами преступлений нацистов. В ГДР преступления нацизма не обсуждались и маркировались как максимально далекие от ценностей и истории социалистического общества.
Переломный момент произошел в начале 1960-х, когда начался так называемый франкфуртский процесс над 22 офицерами СС, сотрудниками администрации и охраны концлагеря Аушвиц. Процесс, в результате которого пятеро обвиняемых были оправданы, а пятеро получили пожизненный срок заключения, поставил перед немецким обществом новые неудобные вопросы, а идея немецкого философа Карла Ясперса, который писал о коллективной вине еще в 1946 году, наконец дошли, что называется, до широкой публики.
В центре книге Ясперса «Вопрос о виновности. О политической ответственности Германии» — идея о том, что одной «общей» вины не существует. Есть — уголовная, юридическая, политическая, моральная и метафизическая. Какая-то из них может быть коллективной (политическая), а какая-то — нет (моральная). Задача выживших немцев и их потомков, по Ясперсу, если говорить упрощенно, заключалась в том, чтобы не просто перечеркнуть или забыть прошлое, но по-настоящему раскаяться. Таким образом, Ясперс и его сторонники (среди которых были, например, Генрих Бёлль и Гюнтер Грасс) отказывались признавать тот факт, что Нюрнбергский процесс и проведенная оккупационными войсками денацификация зафиксировали итоги войны — якобы все преступники наказаны, остальные живут как прежде. Они говорили, что процесс осмысления Второй мировой только начат и решающую роль здесь сыграют не «власти», а общество. Они оказались правы — но с одной поправкой — важнее в данной истории оказалась не способность к раскаянию, а информирование и образование общества.
Коллективная вина = коллективная ответственность?
Нет, если читать один из программных текстов по теме. Работу Ясперса продолжила его ученица Ханна Арендт (у Ясперса двадцатилетняя Арендт училась философии в Гейдельберге в 1926 году, после окончания Второй мировой они возобновили переписку и стали друзьями). В разговоре о феномене «коллективной вины» нельзя не упомянуть ее знаменитую книгу «Банальность зла: Эйхман в Иерусалиме». В 1961 году Арендт присутствовала на суде над бывшим подполковником СС, отвечавшим за «окончательное решение еврейского вопроса», в качестве корреспондента The New Yorker. В очень жесткой по тону книге, за которую Арендт не проклял только ленивый и из-за которой ее в Израиле бойкотировали больше тридцати лет, она одной из первых попыталась описать процесс самообмана, которому подвергло себя немецкое общество.
Арендт, следуя и уточняя Ясперса, принципиально разделяла вину и ответственность. Первую, по Арендт, нельзя распространить на общество — таким образом так называемая «коллективная вина» размывает сам факт совершенного преступления, за которое его участники, свидетели или пособники должны нести наказание. Виноваты все и одновременно с этим как будто никто. По Арендт разговаривать стоит только о личной вине. Другой разговор — это ответственность, которую как раз может (и должно) нести именно общество. Пассивное соучастие в государственных преступлениях, согласно Арендт, — существующая вещь, и именно здесь уместно говорить об ответственности, но — опять же — не вине. При этом демонстрация готовности нести ответственность за преступления, совершенные «от лица» наций, должны проявлять главы государств — тут на помощь должны прийти проверенные легальные средства — выплата компенсаций жертвам преступлений, принесение официальных извенений и так далее.
Какой следующий после апатии этап в обществе, которое разбирается со своим прошлым?
Сейчас считается, что немецкий опыт по преодолению нацизма — один из самых успешных примеров в области «политики памяти». При этом, разумеется, впечатляющие современные результаты не могли быть достигнуты сразу: в 1970-е после франкфуртского процесса в немецкое общество снова пришли радикальные течения. В ГДР, отчасти в противовес тотальному контролю за населением министерства государственной безопасности Штази, возникали неонацистские группы (и до сих пор статистически их больше в восточной части страны, но связывать это только с проблемами денацификации в ГДР было бы некорректно). В ФРГ — наоборот — появлялись леворадикальные группы. В частности — «Фракция Красной Армии», чьи участники (не без помощи вышеупомянутой Штази) боролись с господствующим классом буржуазии в жанре городской партизанской войны (проще говоря — терактов).
Может ли личная ответственность противостоять коллективной вине?
После объединения Германии в стране постоянно шел процесс информирования. С 1990-х годов по всей Германии, например, стали работать WerkStadt — небольшие краеведческие лаборатории, которые связывают друг с другом историков-любителей и профессионалов, которые помогают им изучать истории и собственных семей, и мест, в которых они живут в период Второй мировой. Или, например, еще одна частная инициатива — «Камни преткновения» в мостовых и тротуарах, на которых содержится информация о судьбах жертв нацизма, тех, кто был убит, выслан или вынужден пойти на самоубийство. Проект придумал в 1992 году художник Гюнтер Демниг — первый такой камень был установлен в Кельне. А сейчас в Германии их больше пятидесяти тысяч (именно этот проект Демнига, кстати говоря, называют среди своих источников вдохновения создатели «Последнего адреса» в России, гражданской инициативы, которая занимается сохранением памяти о жертвах политических репрессий в Советском Союзе).
Таких проектов в Германии тысячи, на частные деньги также устанавливаются информационные стелы в городах, на которых рассказывается о массовых убийствах, которые происходили по этим адресам во время Второй мировой войны. При этом, разумеется, нельзя говорить о том, что на государственном уровне не производится никакой работы по этой части: отрицание Холокоста, например, является в Германии уголовным преступлением. Тем не менее основной труд по осмыслению истории Второй мировой проделало само общество.
Какие существуют современные примеры работы с «коллективной виной»?
В современном разговоре о «коллективной вине» чаще всего фигурирует понятие white guilt — идея о том, что белокожие жители США и Европы несут ответственность за политику расовой дискриминации, европейский колониализм и геноцид коренных народов. Этот разговор развивается в первую очередь в США, Канаде, ЮАР, Франции и Англии (масштабный разговор о колониальной политике России и СССР, например, еще не начат).
В США один из программных текстов по теме написал в 1965 году писатель и один из главных участников борьбы за гражданские права для чернокожего населения, Джеймс Болдуин, которому пришлось уехать из США во Францию в 1948 году. В эссе «Вина белого человека» он писал: «Большинство белого населения США смутно или, наоборот, ясно осознают, что истории, которыми они сами себя успокаивают, — это ложь. Но как освободиться от этой лжи, они не знают, и она становится причиной тотальной непоследовательности. Эта непоследовательность ярче всего проявляет себя в диалогах, в которые они вступают с чернокожими. Они говорят: „Не надо винить меня. Меня там не было, я не совершал всех этих поступков. Я не ответственен за хлопковые плантации Миссисипи, я презираю губернаторов и шерифов южных штатов, я хочу, чтобы ваши дети могли получать образование. Что вы от меня хотите?“ Но в то же время во время других, может быть, менее публичных разговоров они признают, что гордятся историей своей страны, за которую они не хотят платить и за счет которой они, конечно, достигли всего того, чего достигли».
В 1978 году вышел другой важный текст о проблеме — написанный с «другой» стороны — «Осведомленность белых: руководство по антирасистскому обучению» знаменитого социолога Джудит Кац, первое системное исследование проявлений бытового расизма и руководство по их устранению. В ней Кац, которая всю жизнь разрабатывает именно что корпоративные стратегии по работе с дискриминируемыми группами и людьми, пережившими насилие (в 1984 году она написала тоже эпохальную книгу о собственном опыте изнасилования), пришла к некоторым неожиданным выводам. Так, например, групповые встречи были признаны контрпродуктивными — по Кац чувство вины и желание получить «прощение», о котором писал Болдуин, полностью блокировали любые рациональные соображения.
Как связана «коллективная вина» и «позитивная дискриминация»?
В начале года Верховный суд США принял к рассмотрению иск против Гарвардского университета, поданный организацией американо-китайских студентов «Студенты за справедливое поступление». Члены организации обвинили университет в расовой дискриминации азиатских студентов — согласно их иску, результаты их вступительных экзаменов якобы специально занижались, тогда как баллы афроамериканских и испаноамериканских студентов — завышались. Таким образом, студенту азиатского происхождения для поступления в Гарвард необходимо получить значительно более высокий балл, чем афроамериканцу или выходцу из Латинской Америки. Этот случай — один из многочисленных примеров одной и той же проблемы, с которой сталкивается современное американское общество, которое пытается решить вопрос о «коллективной вине» с помощью так называемой позитивной дискриминации.
Но для начала разберемся с терминами. Расовая дискриминация определяется в Международной конвенции о ликвидации всех форм расовой дискриминации 1965 года как любое различие, исключение, ограничение или предпочтение, основанное на признаках расы, цвета кожи, родового, национального или этнического происхождения, имеющие целью или следствием уничтожение или умаление признания, использования или осуществления на равных началах прав человека и основных свобод в политической, экономической, социальной, культурной или любых других областях общественной жизни.
Идея «позитивной дискриминации» (affirmative action) как часть государственной политики США начала развиваться в 1960-е годы — на фоне борьбы темнокожего населения страны за свои гражданские права (здесь стоит отметить, что принятый в России перевод «позитивная дискриминация» — не совсем точен, хотя и демонстрирует, насколько противоречива была и есть эта идея, affirmative action, если дословно — это «позитивное действие»). США в начале 1960-х переживали один из самых тяжелых внутриполитических кризисов за всю свою историю: с идеей о собственном «моральном превосходстве» надо было прощаться, и приходило время платить за годы политики расовой дискриминации, которая включала в себя сегрегацию, линчевание и поражение в правах значительной части населения (надо сказать, что в Европу идея affirmative action пришла позже и широко использовалась не только в разговоре о борьбе за права национальных меньшинств, в сферу ее применения попали и права женщин).
Выбор, который сделала Америка, — а он заключался в отказе от строительства colour blind общества, был зафиксирован в эпохальном эссе великого социолога, активиста, почетного профессора политологии Колумбийского университета Чарльза В. Гамильтона для The New York Times. В нем он писал: «К настоящему времени должно быть ясно, что общество, которое всю свою жизнь по расовому признаку ущемляло одну группу, не может в одночасье стать дальтоником и ожидать от этой группы, что она будет конкурировать с остальным обществом на равных. История борьбы за гражданские права чернокожего населения уяснила для общества необходимость увековечивания цветного сознания — но в позитивном ключе. Наша задача — помочь этой группе, а не подчинить ее».
Сам термин affirmative action впервые был озвучен за семь лет до эссе Гамильтона — в документе 1961 года — в черновике указа о создании Комиссии по равным возможностям трудоустройства, который для президента Линдона Джонсона подготовил юрист Хобарт Тейлор-младший. В задачи комиссии входило наблюдение за тем, как бизнес реагирует на новую политическую обстановку в стране, и какие усилия прикладывают работодатели для того, чтобы дискриминация по расовому признаку при приеме на работу осталась в прошлом. За бизнесом последовали и учебные заведения.
В конце 1960-х — начале 1970-х американские университеты стали массово облегчать условия для поступления для «цветного населения США». Этот процесс сопровождался недовольством среди абитуриентов. Выигранный иск, поданный против Колумбийского университета в 1978 году, ознаменовал конец эпохи официальных расовых квот в американских университетах. Суд признал, что система расовых квот является неконституционной, поскольку противоречит положению о равной защите законом, содержащемуся в 14-й поправке к конституции США. Тем не менее в решении по делу суд подчеркнул, что учет расы приемными комиссиями университетов при определенных условиях не нарушает гарантированного конституцией права, таким образом предоставив университетам определенную свободу действий в этом вопросе.
Может ли общество одновременно признавать и отрицать «коллективную вину»?
Еще как. Здесь опять же показателен пример США. Этот вопрос довольно давно интересует работников Института Гэллапа — института общественного мнения, основанного профессором-социологом Джорджем Гэллапом в 1935 году. Согласно его исследованию, опубликованному в 2016 году, чуть больше половины опрошенных были согласны с политикой affirmative action и признавали ее необходимость, а спустя два года процент ее одобривших вырос до 61%. Но при этом те же цифры, но в обратном варианте институт получал при опросах о конкретных случаях применения affirmative action. Таким образом, выявилось противоречие — люди в большинстве поддерживают политику в целом, но недовольны ее средствами. То же самое можно сказать и протестах в поддержку движения Black Lives Matter, которые проходили по всей стране в 2020 году после убийства афроамериканца Джорджа Флойда полицейским Дереком Шовином. Проблему полицейского произвола по отношению к темнокожему населению страны как наследие системного расизма в США, признают, кажется, все, но когда дело дошло до массовых и порой очень агрессивных протестов, выяснилось, что поддерживать их хочет гораздо меньшее количество человек.
Может ли признание «коллективной вины» положительно влиять на политику?
Последние президентские выборы в США продемонстрировали, что да — когда речь о давлении общественного запроса, на который политики не могут не ответить. Когда некоторые представители Демократической партии стали прямо называть президента Трампа с его жесткой антииммиграционной политикой сторонником «белого превосходства» или «расистом» (за последнее определение в основном отвечал любимец всей американской университетской публики сенатор Берни Сандерс), то выяснилось, что американский избиратель к этим словам готов. Более того, как показывают исследования, что члены Демократической партии США начали системно занимать более прогрессивные позиции по ряду вопросов — в том числе — иммиграционной политики и расового разнообразия на рабочих местах. Одни из исследователей вопроса, профессор Университета Джорджии Зак Голдберг и Эндрю Энгельхардт из Университета Брауна говорят, что в наши дни подавляющее большинство белых либералов признают, что системная дискриминация по расовому признаку — все еще одна из главных проблем современной Америки.
