Данини о мире своего искусства

интервью: 

ирина петракова

фото:

ник гаврилов

продюсер:

Саша Рожкова

The Blueprint встретился с художницей на ее выставке «Этот смех кончится слезами» в HSE ART Gallery.

Странные ковры с узнаваемыми отсылками к 1990-м, необычные наряды и причудливые перформансы стали визитной карточкой молодой художницы. Ее главные темы — сбои в цифровой и физической реальности, а излюбленный прием — перенести элементы компьютерных игр 1990-х в детали повседневной жизни. Одну из стен «Винзавода», покрытую строительными лесами, она украсила летающими картами из пасьянса «косынка», а детали заставок Windows и программы Paint в ее работах появляются на как будто бы советских коврах. Специально для The Blueprint Ирина Петракова встретилась с художницей на монтаже групповой выставки «Этот смех кончится слезами» в HSE ART Gallery, чтобы поговорить о том, как связаны гопники и горгульи, о прекрасном и медитативной вышивке, о борьбе с энергией ковра, а также о чувстве автокатастрофы, которое возникает во время перформанса.  

Скажи, как ты представляешься, когда впервые знакомишься с человеком?

Данини. Хотя это не очень удобно, потому что не сразу понятно, что это, — такое имя? Кличка? Фамилия? Хотя, конечно, сейчас уже проще, чем в детстве.

Это твой псевдоним?

Нет. Это моя настоящая фамилия. И в детстве это иногда было проблемой — особенно с какими-нибудь коммунальными или социальными службами. Там по десять раз могли переспрашивать. Сейчас, конечно, уже как-то на слух проще воспринимается. У меня есть внутренний конфликт, несоответствие себя с именем — я не чувствую себя Наташей, мне не нравится быть ни Наташей ни Натальей. Когда ко мне обращаются «Наталья», мне сразу кажется, что меня хотят наругать.

А друзья тебя как называют?

Данини. Мне нравится в том числе, что в этом слове нет однозначной гендерной коннотации. Плюс одно и то же короткое имя в быту и на работе — это удобно. Я не отделяю обычную жизнь от жизни художника, быт — от занятий искусством и перформативных практик. Поэтому одно слово, которое как-то меня описывает, для меня звучит уместно.

Ты помнишь, с чего все началось? Момент, когда ты перестала быть Наташей и стала Данини, художником?

Не могу этого никак вычленить. Многие разделяют это занятие на несколько периодов: сначала ты просто ребенок и рисуешь, как все дети в детстве. А потом приобретаешь профессию. Для меня такого разделения нет: практика рисования всегда была для меня на первом месте, а потом она постепенно обросла другими.

То есть ты всегда была художником?

Прошлое для меня размыто и размазано, неоднозначно. Я не люблю хронологии, разделения на года и периоды. Для меня есть тотально важные события. Смерть родителей, например, еще что-то, что определяет меня и мое самоощущение очень сильно. «До» и «после» для меня не важны. Я чувствую себя таким разорванным, разобщенным в пространстве существом.

Ты училась искусству где-то?

Моя первая школа была Вальдорфская — там творческому развитию уделялось большое внимание. Методика Штайнера, вся эта его метафизика и антропософия в наложении на русскую действительность 1990-х дают еще более кислотный эффект (как, наверное, любая привнесенная извне вещь в момент смешения с русской действительностью). Эта школа очень сильно на меня повлияла. Еще параллельно я занималась во дворце пионеров. Потом последние два класса я училась в школе, которая была вроде как при Мухинском училище. Потом я поступила в Театральную академию, но я проучилась там полтора или два года, и меня отчислили. О чем не жалею вообще.

Почему?

Там была в целом странная обстановка. И мне не очень нравилась эстетика этого института. Представь, ты заходишь в столовую, и туда заходят эти ***дюки 5 минут режиссеры с накрученными такими шарфами, надевают шляпы и говорят наигранными голосами. И ты сидишь и думаешь, что вообще происходит? Мне казалось, там должна царить атмосфера свободы самовыражения, а не стереотипного мышления.

Давай про 90-е и ковры поговорим? Когда смотрю на твои работы, то понимаю, что это очень считываемый образ коврика, который у многих висел над кроватью. У тебя такой был? Или это просто образ времени?

Такие вещи были у моей бабушки на Урале, где я много проводила времени на каникулах. У нее было много таких штук — вышитые подушки, репродукция Шишкина с грязной дорогой и соснами. И ты сидишь каждое утро, ешь кашу, которую, чтобы ты ее всю съел, ложкой разрезают на лепестки, и пялишься все время на эту дорогу. Дома у родителей такого не было: у нас царил немного другой стиль и более антикварные штуки.

А вышивке ты где-то училась?

В основном в первой школе. Потом я просто в какой-то момент подумала: почему бы не перевести графику в другой материал? И начала делать вышивки по своим рисункам, повторяя стежками штрихи и рисованные линии и не пытаясь сделать вышивку идеальной, как это принято при вышивке гладью или крестом.

Что ты читала в детстве? Что тебя сформировало, кроме бабушкиного ковра?

Я читала все подряд: дома было очень много книг. Папа в детстве нам очень много читал перед сном. Если говорить о каких-то моих приемах или некоей одержимости рабочим процессом, то, как мне кажется, это мне досталось от папы, потому что он был таким немного безумным инженером. Дома у нас была чертежная доска, которая спускалась с потолка, и он постоянно даже в рамках дома осуществлял утопические проекты. У нас был дачный участок, дорога до которого была непростой: несколько электричек с пересадками и потом еще долго-долго идти от станции по разбитой дороге. Из-за дождей ее размывало так, что ноги увязали по колено в грязи, а в жару за одним и тем же поворотом очень жестоко нападали оводы — в общем, по дороге нужно было пережить целый библейский сюжет. Папин проект заключался в том, чтобы построить дом, и, приезжая туда, мы всегда жили в палатке и никогда там не жили иначе. Он построил времянку, потом она ему не понравилась, он передумал и начал строить другую, и так далее. Он любил выдумывать, и для нас с сестрой постоянно изобретал разные штуки дома, строил мачты из одеял и тоннели из стульев.

Почему именно вышивка для тебя оказалась так важна? Это форма ухода от реальности и мира? Для меня, например, вышивка — это в каком-то роде медитация.

У меня немного по-другому. Еще до того как я стала вести активную выставочную деятельность, я какое-то время просто вышивала, пока сидела дома.

А когда у тебя началась активная выставочная деятельность? После переезда в Москву?

Она началась в Петербурге, но это было уже накануне переезда в Москву. Вышивка раньше для меня действительно была чем-то вроде медитации и эскапизма. Сейчас все немного изменилось: это связано с этим проектом «Окна», который я показывала во «Фрагменте», и он продолжается до сих пор. До него вышивки я создавала с нуля. А когда начала делать проект с переработкой старых гобеленов, у которых есть своя память и история, то вышивание превратилось в совсем другой процесс. Когда ты взаимодействуешь с предметом, у которого уже накоплена своя мощная энергетика, еще и с личными вещами каких-то людей, то процесс работает совсем иначе. В этом уже нет того спокойствия: тебе нужно усмирить этот предмет, переделать его и подчинить. Иногда он сопротивляется, это более утомительно.

Мне дико нравится, как ты одеваешься, как ты выглядишь. Ты вообще всегда любила наряжаться?

С детства. Хотя, когда была совсем маленькая, много стеснялась, и для меня было большим стрессом выступать перед публикой. Я очень хорошо помню момент, когда мы с семьей были в гостях, и я была в костюме Красной Шапочки и так переживала, что весь вечер просидела под столом. В школе были спектакли, в которых почему-то не было стандартных ролей вроде зайчика и волка, а были более абстрактные роли. Я, например, один раз была водой, и у меня был плащ из струящейся ткани с бубенчиками. Когда родителям стало лень продолжать игру в то, что Дед Мороз существует, я сама дома наряжалась Дедом Морозом.

Я понимаю, что ты не разделяешь образ Данини — обычного человека и Данини-художника, но все-таки для тебя существует грань нарядной девушки и перформера? Как эти образы возникают, например, образ персонажа фильма «Маска»?

Тема с переодеваниями и костюмами была всегда. Но более сложная и осознанная работа в этом направлении началась не так давно, и мне нравится усугублять эти образы. Дело в том, что я не чувствую, что я сильно «перевоплощаюсь». Эти образы и перформансы для меня — скорее попытка отобразить себя. Свои физические внешность, лицо, тело — их я не отождествляю с собой. И есть много разных интересных наблюдений со стороны друзей, например, Юля Юсма (друг и куратор выставки в ВШЭ) вообще не замечает разницы, когда я в образе, например, того же гопника или когда у меня зеленое лицо. Она только через 10 минут порой может понять, что я полностью сменила внешность, даже если мое лицо в этот момент абсолютно неестественного цвета, а на голове пропали волосы.

Для тебя этот образ гопника тоже естественный и гармоничный?

Да, так я себя больше чувствую собой, чем в обычном виде. Мне нравится склеивать узнаваемые образы. Например, узнаваемая Маска из фильма соединяется с образом гопника. В гопниках мне нравится сочетание потенциальной агрессии с чем-то искренним и наивным. Не зря многих этот образ будоражит. Вообще этот образ появился впервые в проекте про субкультуры начала нулевых — проект про исчезающие виды — и назывался «Красная книга героев меча и магии». Когда мы еще учились в школе, было принято разделяться — кто-то гот, кто-то эмо, говнарь и так далее. Это был такой ролевой бестиарий. Сегодняшние субкультуры более сложные, они сильнее смешаны между собой. Образ гопника я соединила с мифической горгульей — их ведь так и называют из-за позы на кортах. Сейчас он трансформируется дальше и уже становится чем-то другим, как и четвероногое существо без головы.

Расскажи подробнее про этот четвероногий перформанс.

Это целая серия перформансов. Для меня важно, что перформанс взаимодействует со средой, в которой он происходит, он не может существовать отдельно от зрителя, места, контекста. Этот перформанс никогда не повторяется, и даже если формально выглядит очень похоже, в каждом новом пространстве происходит что-то новое. Например, когда я делала «приватные» перформансы, они происходили не в институциональной обстановке, а в деревне, или на вечеринке, или у меня в мастерской для строго обозначенного круга людей. Или даже в присутствии только одного человека, и в этом случае происходит более интимный контакт со зрителем. И для меня это важно.

 А как было в самый первый раз?

Самый первый раз пип-шоу происходило на ярмарке современного искусства. Тогда была построена такая типичная кабинка, где стекло отделяет зрителя от танцовщицы. В кабинку его заводят в темноте, он садится и ждет. У зрителя в голове возникает сценарий — сейчас я сяду, и меня будут развлекать, разденутся и устроят развлекательный танец. Но вместо этого он видит странное пугающее существо, которое ему этот сценарий ломает. В этот момент и происходит то, что меня занимает как принцип и становится основой многих моих перформансов. Я называю этот момент сбоем. Это интересный опыт и для меня, и для зрителя.

Но и жутковатый.

Даже само это существо выглядит как сбой программы: у него нет головы и рук, и несмотря на то, что технически понятно, как это сделано, у зрителя все равно возникает саднящее чувство непонимания. Многие думают, что внутри костюма находятся два человека, хотя часть костюма открывает обнаженное тело, по которому понятно, что двоим внутри этого костюма уместиться совершенно невозможно. Это одновременно выглядит и жутко, и комично. Лично мне этот образ напоминает такого робота-собаку, который очень реалистично двигается, настолько, что это уже пугает, но не обладает прямыми признаками живого существа. Этот образ тоже трансформируется, и на выставке я показываю следующую версию. В ней симметрия ног нарушена, с одной стороны тела — хвост русалки, а с другой пират, но такой бытовой, в трениках и с сиськой пива вместо одной ноги. Этот образ еще больше сбивает с толку. Во время монтажа Ваня Горшков зашел в момент, когда мы как раз снимали этот перформанс, а я замерла рядом с его инсталляцией. Он подумал, что это какая-то скульптура новая стоит неподвижно — я как раз ждала момента, чтобы войти в кадр. И вдруг это несуразное тело начало двигаться. Это было, по его словам, очень жестко.

Зачем тебе этот опыт?

Перформанс для меня — это всегда работа с внутренними границами, расшатывание их. Мне нравится, что это может выглядеть как шутка, хотя на самом деле для меня все это очень серьезная работа как с физическим телом, так и с сознанием. Это утопическая попытка перемещения из физического тела в другие формы, в том числе через боль и дискомфорт. Зритель тоже испытывает некий дискомфорт в момент перформанса, и это уравнивает наше положение. Часто со мной случаются разные комические травмы. Во время перформанса даже само время идет совсем по-другому, замедляется, как в момент автокатастрофы. И иногда возникает чувство, что примерно такие эмоции испытывает человек в момент смерти. Это очень сильные состояния.

Зачем тебе этот опыт?

Перформанс для меня — это всегда работа с внутренними границами, расшатывание их. Мне нравится, что это может выглядеть как шутка, хотя на самом деле для меня все это очень серьезная работа как с физическим телом, так и с сознанием. Это утопическая попытка перемещения из физического тела в другие формы, в том числе через боль и дискомфорт. Зритель тоже испытывает некий дискомфорт в момент перформанса, и это уравнивает наше положение. Часто со мной случаются разные комические травмы. Во время перформанса даже само время идет совсем по-другому, замедляется, как в момент автокатастрофы. И иногда возникает чувство, что примерно такие эмоции испытывает человек в момент смерти. Это очень сильные состояния.

Ты любишь красивые вещи?

О да. В детстве дома было много антиквариата: резное кресло, зеркало в витиеватой раме. Мне было грустно, когда папа решил их продать — семье нужны были деньги. И я люблю красивую одежду. Но во мне это сочетается с каким-то абсолютным безразличием. Я могу неделю не думать о том, как я выгляжу, а иногда могу десять часов подряд наряжаться. Этот диссонанс, невозможность отождествлять себя со своей внешностью и телом — в этом есть печаль. Люди — это подвижные и расшатанные конструкции, а не статичные законченные скульптуры; наверное, для меня в этом их красота.

Как думаешь, мог бы тебе подойти образ принцессы-воина?

Почему бы нет. Но я не могу сказать, что я с чем-то борюсь. Мне нравится расшатывать.