«Прекрасный мир, где же ты» Салли Руни

В издательстве «Синдбад» выходит новый роман Салли Руни, главной литературной звезды поколения миллениалов, автора «Нормальных людей» и «Бесед с друзьями». Новая книга тридцатилетней ирландки — это вновь беседы, и в том числе о человеческой нормальности. Если быть точными, перед нами переписка двух тридцатилетних подруг — о сексе, искусстве, политике и поиске себя. С разрешения издательства публикуем отрывок из романа.

Писать роман «Прекрасный мир, где же ты», названный в честь стихотворения немецкого классика Фридриха Шиллера, Салли Руни начала в 2018-м. С выхода дебютной книги «Беседы с друзьями», которая закрепила за ирландкой почетные звания «Сэлинджера эпохи Snapchat» и «первой великой писательницы поколения миллениалов», прошел год. До публикации «Нормальных людей» — романа, попавшего в лонглист Букеровской премии (а после премьеры одноименного сериала Hulu х BBC Three еще и принесшего Салли Руни мировую известность) — оставалось несколько месяцев. «Оглядываясь назад, я понимаю, что тогда даже не представляла, что меня ждет, — говорила Салли Руни в одном из последних интервью.

После успеха «Нормальных людей» (к концу 2020-го сериал посмотрели рекордные для BBC 62,7 млн зрителей) Салли Руни взглянула на «Прекрасный мир» другими глазами и начисто переписала первые главы. «Я почувствовала, что моя жизнь слишком изменилась из-за успеха двух предыдущих романов и сериала», — признавалась Руни. Логичным образом метаморфозы претерпела и главная героиня — 29-летняя писательница Элис Келлехер (самой Салли Руни в этом году стукнуло 31), выпустившая два романа и сколотившая на них миллионное состояние. Она только вернулась из психиатрической клиники, куда попала после изнурительной жизни в Нью-Йорке. Там же, кстати, и была написана большая часть романа «Прекрасный мир, где же ты» — Салли Руни отправилась в Нью-Йорк, получив стипендию Центра Каллмана при публичной библиотеке (до этого момента писательнице не доводилось жить за пределами Ирландии). Элис снимает дом в отдаленном городке на берегу моря и знакомится в тиндере с Феликсом, рабочим склада компании по доставке товаров. Как и убежденная марксистка Салли Руни (уверенная, что ей должны платить не больше, чем ее мужу, учителю математики Джону Прасифке), Элис с трудом переживает обрушившиеся на нее миллионы и популярность. Элис периодически строчит имейлы подруге — бывшей одногруппнице Айлин, которая трудится помощницей редактора дублинского литературного журнала — и задается вопросами про отношения, политику, поиски себя, будущее и книги. Ответ на один из них — кому нужна литература и искусство в принципе, когда планета находится на грани катастрофы — Салли Руни сформулировала в интервью The New York Times: «Я хочу жить в мире, в котором люди занимаются искусством, даже когда все вокруг разваливается на части. Это придает моей жизни смысл».

Публикуем отрывок из десятой главы — в нем главная героиня Элис пишет имейл своей подруге Айлин и рассуждает о сексе, отношениях и современных романах.

В продолжение моего письма про незнакомца: Феликс примерно наших лет, ему двадцать девять. Если тебе интересно, переспала ли я с ним, то нет, но, мне кажется, ситуацию это не проясняет. Мы с ним сходили на неудачное свидание, про которое я тебе уже писала, и с тех пор больше ничего. Я догадываюсь, что на самом деле ты спрашиваешь не про собственно секс — был он или не был, но есть ли сексуальный подтекст в наших отношениях. По-моему, есть. Но я так думаю про любые отношения. Где бы найти стоящую теорию сексуальности — я бы почитала. Существующие теории в большинстве своем о гендере — а как же секс сам по себе? В смысле что он вообще такое? Для меня нормально при знакомстве с людьми думать о них в сексуальном смысле, при этом даже не фантазировать о том, как я занялась бы с ними сексом, даже не воображая, что я могу начать фантазировать. Получается, «сексуальность» подразумевает что-то «другое», не связанное непосредственно с сексом. И возможно, почти весь наш сексуальный опыт связан с этим «другим». Так что же это другое? Что же такое я чувствую к Феликсу — который, на минуточку, ни разу меня даже не коснулся, — почему предполагаю, что в наших отношениях есть секс?

Чем больше я думаю о сексуальности, тем она запутаннее и разнообразнее и тем беспомощнее кажутся наши способы говорить о ней. «Осознание» собственной сексуальности, видимо, предполагает выбор, нравятся тебе мужчины или женщины. Для меня понимание, что мне нравятся и мужчины, и женщины, — это лишь один процент «осознания», а может, и меньше. Я знаю, что бисексуальна, но это не моя идентичность — это не делает меня похожей на других бисексуальных людей. По-моему, почти все остальные вопросы о моей сексуальной идентичности гораздо сложнее, и я не вижу ни способа найти ответы на них, ни даже языка, на котором эти ответы могут быть сформулированы, если я вдруг на них наткнусь. Как нам определить, какой секс мы любим и почему? Или что секс значит для нас, и сколько его нужно в нашей жизни, и при каких обстоятельствах? Что мы можем узнать о себе через эти аспекты сексуальности? И где слова для всего этого? Мне кажется, мы постоянно топчемся вокруг да около, испытывая эти абсурдно сильные импульсы и желания, их мощь заставляет нас рушить собственные жизни, браки и карьеры, но никто на самом деле не пытается объяснить, что это за желания и откуда они. Наши способы думать и говорить о сексуальности ограничены в сравнении с опустошающей и изнуряющей силой самой сексуальности, с которой мы сталкиваемся в реальности. И вот, написав все это тебе, хочу спросить: не кажусь ли я тебе сумасшедшей? Может, твои сексуальные желания не так сокрушительны, как мои, — может, вообще никто так не ощущает, не знаю. Об этом почти не говорят.

Порой я представляю себе человеческие отношения как нечто податливое, вроде песка или воды, и будто мы придаем им форму, наполняя ими определенные сосуды. Например, отношения матери с дочерью помещаются в сосуд «мать и дитя», и приобретают его контуры, и ограничиваются им, к худу или к добру. Может, из каких-то несчастливых друзей получились бы довольные жизнью сестры, а из женатой пары — родители и дети, как знать. Но какими стали бы отношения, если не отливать их ни в какую заданную форму? Просто открыть воду и пусть льется. Подозреваю, что она не примет никакой формы, а потечет во все стороны. Немного похоже на то, как у нас с Феликсом. Нет очевидного сценария, как могут развиваться наши отношения. Вряд ли он назвал бы меня подругой, потому что друзья у него есть и отношения с ними совсем не такие. Он общается с ними гораздо теснее, и одновременно мы с ним в каком-то смысле гораздо ближе, потому что в наших отношениях нет никаких границ и условностей. У нас все по-другому — и не потому, что он какой-то уникальный или я, наши личные особенности и их комбинация тут вообще ни при чем, — но из-за самого метода взаимодействия, точнее говоря, из-за отсутствия метода. Может, в конце концов мы просто исчезнем из жизни друг друга, или все же станем друзьями, или еще кем-то. Но что бы ни случилось, это станет результатом эксперимента, который порой кажется крайне неудачным, а порой — единственным типом отношений, в которые стоит вступать.

Последнее не касается наших с тобой отношений, спешу добавить. Но насчет инстинкта красоты, я думаю, ты ошибаешься. Люди утратили его, когда рухнула Берлинская стена. Я не собираюсь опять спорить с тобой про Советский Союз, но когда он умер, умерла и история. Двадцатый век видится мне одним большим вопросом, и в итоге мы ответили неверно. Ведь мы же просто несчастные дети, которым не повезло родиться в конце истории? После этого ни у планеты, ни у нас не осталось шансов. Или это просто конец одной цивилизации, нашей, и со временем ее место займет другая. В таком случае мы стоим в последней освещенной комнате накануне тьмы и что-то свидетельствуем.

Предложу альтернативную гипотезу: инстинкт красоты жив — по крайней мере, в Риме. Разумеется, можно зайти в Музей Ватикана и увидеть Лаокоона, или в маленькую церквушку, где опускаешь монетку в щель и видишь Караваджо, а в галерее Боргезе даже есть «Прозерпина» Бернини — Феликс прирожденный сенсуалист и считает себя ее истинным фанатом. Но это не все: есть еще темные ароматные апельсиновые деревья, белые чашечки кофе, голубые послеполуденные часы и золотые вечера...

Я тебе говорила, что больше не могу читать современные романы? Видимо, это из-за того, что я знаю слишком много людей, которые их пишут. Я постоянно вижу их на фестивалях, они попивают красное вино и болтают, кто и где публикуется в Нью-Йорке. Сетуют на самые скучные вещи в мире — на недостаток рекламы, плохие рецензии или на тех, кто больше зарабатывает. Да какая разница? А потом они возвращаются домой и пишут душещипательные романчики про «обычную жизнь». Правда в том, что про обычную жизнь они ничего не знают. Большинство эту самую обычную жизнь десятилетиями в глаза не видели. Они с 1983-го сидят за столами с белыми льняными скатертями и жалуются на плохие отзывы. Как-то мне неинтересно, что они думают про обычных людей. Описывая обычных людей, они не отту­да смотрят — я считаю так. Написали бы лучше про свою настоящую жизнь и про то, чем реально одержимы. Зачем притворяться, будто их заботят смерть, горе и фашизм, когда реально они одержимы только тем, попадет ли их новая книга в обзор «Нью-Йорк таймс»? При этом многие, между прочим, выросли в совершенно обычных семьях, типа моей. Не все потомки буржуазии. Просто они выпали из нормальной жизни — не сразу, не после первой книги, может, после третьей или четвертой, но, как ни крути, слишком давно — и теперь, когда оглядываются, пытаясь вспомнить, на что вообще была похожа обычная жизнь, она уже так далека, что надо щуриться. Если бы литераторы честно писали про свою жизнь, никто не читал бы романы — и поделом! Может, тогда мы наконец-то осознали бы, как неправильна, как философски глубоко ошибочно устроена система производства литературы сегодня — как она выдергивает писателя из нормальной жизни, закрывает за ним дверь, а потом снова и снова твердит, какой он особенный и как важны его мнения. И вот он возвращается домой после выходных в Берлине, после четырех интервью для газет, трех фотосессий, двух мероприятий с аншлагом, трех затяжных ужинов, где все жаловались на плохие отзывы, открывает свой старенький макбук и начинает многообещающий романчик про «обычную жизнь». Это очень непростой разговор для меня, я от него почти заболеваю.

Проблема современного европейско-американского романа в том, что его структурная целостность держится на вытеснении жизненных реалий большинства населения земли. Честный взгляд на реальность, бедность и страдания, в которых приходится жить миллионам людей, сопоставление этих нищеты и страданий с жизнью «главных героев» сочтут либо безвкусицей, либо беспомощностью художника. Грубо говоря, кого заботит, что случится с главными героями романа, если все это происходит на фоне стремительно нарастающей и все более жестокой эксплуатации большинства человечества? Расстанутся главные герои или нет? Да какая разница, в этом то мире! Таким образом, роман держится на том, что замалчивает правду о мире, тщательно залакировывая ее под гладкой поверхностью текста. Мы переживаем, разбегутся герои или останутся вместе, тогда, и только тогда, когда нам удается забыть о вещах более важных, то есть обо всем.

В этом отношении мои собственные тексты — худший образец, тут и говорить нечего. Поэтому я вряд ли буду еще писать романы.

Ты была не в настроении, когда отправляла последнее письмо, и написала ужаснейшие вещи про готовность умереть ради революции. Надеюсь, к тому моменту, когда прилетит мой ответ, ты скорее задумываешься о жизни ради революции и о том, какой будет эта жизнь. Ты говоришь, что лишь немногим есть до тебя дело, — не знаю, правда ли это, но некоторым из нас очень и очень важно, как ты там, — например, мне, Саймону, твоей маме. Еще мне, честно говоря, кажется, что лучше быть глубоко любимой немногими (как ты), чем нравиться многим (тоже, вероятно, как ты, но не буду углубляться). Прости, что так много жаловалась на промоушен книги, — ни один человек в здравом уме про это и слушать не станет, — и прости, что пообещала какое-то время избегать публичности и тем не менее поехала в Рим рекламировать свою новую книгу; просто я трусовата и ненавижу подводить людей. (Я бы извинилась и за то, что мы не встретились до вылета, но вообще-то это не моя вина — издатели наняли мне машину прямо до аэропорта.) Ты права, я слишком много зарабатываю и живу безответственно. Знаю, я тебе уже, наверное, наскучила, но не больше, чем самой себе, — и еще я люблю тебя и благодарна тебе за все.

Как бы там ни было, да, пожалуйста, навести меня после свадьбы. Саймона пригласить? Вдвоем мы наверняка сможем объяснить ему, почему нехорошо встречаться с невероятными красавицами моложе нас. Я, правда, пока не знаю, как это обосновать, но к тому времени наверняка придумаю. Люблю, Элис.