«Письмо моей дочери» Майи Анджелу

В издательстве Popcorn Books выходит «Письмо к моей дочери» Майи Анджелу, соратницы Мартина Лютера Кинга и одной из самых знаменитых писательниц Америки. С разрешения издательства The Blueprint из книги, которая состоит из автобиографических очерков о личных драмах и профессиональных успехах, выбрал один отрывок — о надежде и о том, как продолжать работать, когда кажется, что проще все бросить.

«ПОРГИ И БЕСС»

«Порги и Бесс», опера Джорджа и Айры Гершвинов, с кото­рой мы гастролировали по Европе, все еще шла с полным аншлагом. Разношерстная труппа все еще относилась ко мне с приязнью и уважением; я же с нетерпением ждала того дня, когда распрощаюсь с другими актерами и вернусь в Ка­лифорнию, в Сан­-Франциско. Меня терзало чувство вины: чтобы поучаствовать в гастролях, я оставила восьмилетнего сына Гая в Сан­-Франциско с мамой и одной из тетушек.

Организаторы гастролей предложили мне значитель­ную прибавку к жалованью, если я выпишу сына в Европу, однако в труппе уже было двое детей, которые переезжали с места на место со своими родителями, и вели они себя так, что мне не хотелось, чтобы сын мой это видел и это­му подражал. Я была ведущей танцовщицей и пела партию Руби. Мне неплохо платили, деньги я отправляла домой, однако чувство вины твердило, что зарабатываю я недо­ статочно, а потому я жила в пансионах, хостелах или в се­ мьях — экономила даже на этом. После того как в театре опускался занавес, я шла петь блюзы в ночных клубах, а в дневные часы, если удавалось найти учеников, давала уроки танца — и эти деньги тоже отправляла маме.

Тем не менее я начала терять вес, аппетит и инте­рес к жизни. Мне хотелось домой к сыну. Оказалось, что в этом случае придется оплатить билет в Европу для моей подмены и собственный билет домой. В ответ на это я по­шла петь еще в два ночных клуба и стала преподавать та­нец профессиональным танцорам и детям, которые едва научились ходить.

Наконец я собрала нужную сумму, наконец села в Неа­поле на судно, направлявшееся в Нью­-Йорк. Лететь са­молетом я отказалась, рассудив, что, если он разобьется, моему сыну только и останется повторять: «Мама погиб­ла, когда мне было восемь лет. Она выступала на сцене». Я должна была попасть в Сан­-Франциско и доказать ему, что способна на большее.

После девятидневного плаванья я сошла на берег в Нью­-Йорке и трое суток ехала поездом в Сан­-Франциско. Встре­ча оказалась настолько трогательной, что должна признать: возможно, я немного переборщила. Я знала, что люблю своего сына, знала, что, на свое счастье, в него не влюбле­на и не испорчу ему жизнь избыточной близостью, но тем не менее буду его любить, выращу его свободным, муже­ственным человеком — и по возможности счастливым.

Прожив неделю на верхнем этаже огромного маминого дома, стоявшего на вершине холма, я опять начала нервни­чать. Я поняла: в нашем расистском обществе будет труд­но, а то и невозможно вырастить чернокожего мальчика счастливым, порядочным и внутренне свободным. Я лежа­ла на диване в гостиной наверху, и тут вошел Гай.

— Привет, мам.

Я посмотрела на него и подумала: а я вот сейчас под­ хвачу его на руки, открою окно и выпрыгну. И я ответила, повысив голос:

— Иди отсюда. Уходи немедленно. Немедленно прочь из дома. Ступай во двор и не возвращайся, пока я тебя не позову.

Я вызвала по телефону такси, спустилась вниз, посмо­трела на Гая. Сказала ему:

— Теперь можешь вернуться в дом и жди, пожалуйста, когда я вернусь.

Таксисту я сказала отвезти меня в психиатрическую клинику Лэнгли Портера. Подошла к дежурной, та спро­сила, записывалась ли я заранее. Я ответила, что нет. Она печально пояснила:

— Без предварительной записи мы вас не можем при­нять.

Я ответила:

— Мне обязательно нужен врач, иначе я наврежу себе, а может, и кому­-то еще.

Дежурная быстро переговорила по телефону. Потом по­вернулась ко мне:

— Пройдите, пожалуйста, к доктору Сэлси, по коридору направо. Кабинет «С».

Я открыла дверь в кабинет «С», и сердце у меня упало. За письменным столом сидел молодой белый мужчина. На нем были щеголеватый костюмчик, рубашка, застегнутая на все пуговицы, на лице — уверенность и спокойствие. Он предложил мне стул, стоявший у стола. Я села, взглянула на него еще раз и заплакала. Как этот представитель приви­легированной белой молодежи сможет понять, что на душе у чернокожей женщины, которая терзается чувством вины из­-за того, что отдала своего чернокожего сыночка другим на воспитание? Я несколько раз поднимала на него глаза, и каждый раз лицо заливали слезы. А он каждый раз спра­шивал: что случилось, чем я могу вам помочь? Собственная беспомощность злила меня до безумия. Наконец я хоть как­-то взяла себя в руки, встала, поблагодарила его и вышла. Поблагодарила и дежурную, попросила вызвать мне такси.

Я поехала к своему преподавателю дикции — к единствен­ному человеку, с которым могла говорить не таясь. Подня­лась по лестнице в студию Фредерика Уилкерсона, услышала, как кто­-то из учеников декламирует упражнения. Уилки — так мы его называли — сказал, чтобы я шла в спальню.

— Сейчас налью тебе выпить.

Он бросил ученика, пошел и налил мне рюмку виски — я ее осушила, хотя в те времена не пила. От спиртного меня сморило. Проснувшись, я услышала, что в студии тихо, и пробралась туда.

— Что с тобой такое? — спросил Уилки.

Я ответила, что схожу с ума. Он покачал головой и осве­домился:

— Что на самом­-то деле случилось?

А я, расстроившись, что он меня не понял, ответила:

— Я сегодня думала о том, чтобы покончить с собой и убить Гая. Говорю же, я схожу с ума.

Уилки распорядился:

— Садись вот сюда, к столу, вот тебе блокнот и шарико­вая ручка. Запиши все, за что благодарна судьбе.

Я ответила:

— Уилки, не хочу я об этом, я же тебе сказала: я схожу с ума.

А он мне:

— Сперва запиши то, что я тебя попросил, запиши и подумай про миллионы людей на земле, которые нико­гда не слышали пения хора, звуков симфонии или плача собственного ребенка. Запиши: я наделена слухом — бла­годарю Тебя, Господи. А потом запиши, что в состоянии увидеть этот блокнот, и подумай про миллионы людей на земле, которые никогда не видели водопада, распустив­шегося цветка, лица любимого. Запиши: я наделена зре­нием — благодарю Тебя, Господи. А потом напиши, что умеешь читать. Подумай про миллионы людей на земле, которые не в состоянии прочитать свежие новости, письмо из дома, знак «Стоп» на оживленной улице или...

Я сделала так, как он просил, и, когда дошла до послед­ней строки первой страницы в блокноте, безумие броси­лось наутек.

Все это произошло пятьдесят с лишним лет назад. С тех пор я написала около двадцати пяти книг, примерно пять­десят статей, множество стихотворений, пьес и речей — неизменно пользуясь шариковой ручкой и блокнотом. Садясь за очередную работу, я всегда чувствую не­уверенность, несмотря на все мои свершения. Приходит мысль: так­-так, вот сейчас­то все поймут, что я шарлатан­ка, что я на самом деле не умею писать — не умею писать достойно. Я уже готова все бросить, а потом вытаскиваю чистый блокнот, смотрю на пустую страницу и думаю о том, сколько у меня поводов быть благодарной судьбе.

Да, судно моей жизни плывет не по самым тихим и при­ветливым водам. Сложные дни моего бытия порой несут в себе радость и надежду, а порой не несут. В ненастные и в погожие дни, в изумительные и в одинокие ночи я не­изменно испытываю благодарность. А если нужно пре­даться унынию, на это всегда есть завтра.

Сегодня же я благодарна судьбе.