Лучше поздно, чем никуда

ИЛЛЮСТРАЦИИ:
АНЯ НОВИКОВА

За тридцать лет и три года существования нынешней независимой России в ней успело поменяться многое: флаг, гимн, конституция и даже пара президентов. Неизменным остался дефицит качественной (и уж тем более бесплатной) наркологической помощи. Наркозависимые люди, их близкие и родные, как правило, остаются со своей бедой один на один. Героиням этого материала пришлось обращаться в реабилитационные центры не просто наугад — на свой страх и риск, и им повезло. Однако в целом рынок реабилитации остается «серой зоной» — и для пациентов, и для специалистов.

Сегодня в России существуют тысячи реабилитационных центров, которые не входят ни в какие реестры, союзы или списки. Подавляющее большинство из них возникло без какого-либо участия врачей и вообще государства. Всё сами. Первые ребцентры для наркозависимых появились в России в начале 2000-х годов на пике героиновой эпидемии, и люди, проходившие в них реабилитацию, дальше стали сами их тиражировать по схеме «вылечился — открыл свой». Именно поэтому изначально почти все центры были заточены под опийных наркозависимых. Их становилось все больше, но лет 6–7 назад рынок психоактивных веществ начал меняться в сторону «новых дизайнерских наркотиков», и реабилитационные центры должны были к этому приспособиться. «Да сегодня героиновый наркоман на реабилитации — это подарок! — говорит сотрудница одного из частных ребцентров. — С ним понятно, как работать, как мотивировать. Но их сейчас мало. В основном у нас “солевые” ребята лежат». Так что сегодня средняя картина по ребцентрам, со слов работников (официальной статистики, разумеется, не ведется) выглядит так: процентов 10 — люди с опиатной зависимостью, 30% — с алкоголизмом и 60% — с зависимостью от новых психоактивных веществ (НПАВ). Но объединяет пациентов одно: практически все они миновали официальную наркологию и обратились к частникам, вообще не зная, что их ждет за стенами ребцентра. По крайне мере, в первый раз.

С мотивацией и без

В 2020 году Марине П. было чуть за 30, но она была уверена, что скоро умрет от цирроза. Так что в какой-то момент сама позвонила в подмосковный реабилитационный центр.

— За мной заехал директор и по дороге сказал: «У нас не мотивация, у нас соблюдаются все права». Я не поняла, о чем он, и тогда директор объяснил, что «мотивация» — это реабилитационный центр, в котором тебя «мотивируют завязать». И там могут бить. Поэтому, когда мы приехали на место и я увидела трехметровый забор, то подумала, а не влипла ли и я? Потом я узнала, что вполне могла. Как потом рассказывал консультант ребцентра, он сам в свое время поехал в «мотивационный центр», где его встретили, радостно сказали: «Сейчас будешь выздоравливать!», избили и долго поливали ледяной водой...

До этого Марина работала в сфере организации концертов, и алкоголь там приветствовался. Ей это нравилось, и даже когда люди начали говорить, что она «жестит, пьет каждый день и творит какую-то фигню», Марина не особо обращала внимание. Но к 30 годам здоровье стало ухудшаться, и она поняла, что надо остановиться.

— Я не пила несколько месяцев, пошла на спорт, похудела. Но потом одним майским днем решила выпить бокал вина. Не больше. В итоге выпила четыре бутылки, и дальше года
три был запой. Начались проблемы на работе, друзья, не церемонясь, говорили, что это уже п..., и отворачивались от меня...

Взять себя в руки и не пить уже не получалось. За пьянство ее уволили с работы. «Я тогда сменила работ десять», — говорит она. Наконец, Марина преодолела себя и обратилась к наркологу, который работал в ближайшей психиатрической больнице. Тот завел ей карту и выписал таблетки, блокирующие тягу к алкоголю. Упаковка стоила под 10 тысяч, и хватало ее на две недели.

— Я выпила несколько упаковок и сорвалась, — вспоминает Марина. — Говорил ли мне нарколог хоть раз про реабилитацию? Нет...

И тут знакомые ей посоветовали психолога, которая работала именно с зависимыми людьми. На тот момент Марина уже была в мрачном состоянии: она видела, что ее тело разрушается, и ей ничего не помогает. Она пришла к врачу, села на стул, посмотрела по сторонам. На стенах висели групповые фотографии. Психолог сказала, что она работает в реабилитации, а на снимках — ребята оттуда. И после очередного запоя туда Марина, в итоге, и поехала. Месяц в этой реабилитации стоил 60 тысяч. Денег дала мама, у Марины их уже не было.

— Я никому не сказала, куда именно еду, и вообще-то рисковала. Но мне повезло! Для меня реабилитация стала временем радости и пробуждения к жизни. Это была изоляция от привычной среды и откатка к базовым настройкам. Я заново училась каким-то вещам, при этом мне помогали, со мной разговаривали. Там давались задания, которые помогли мне понять, что я потеряла в употреблении, где мои слабые места, из-за которых я пила. Мне не хотелось оттуда уезжать в этот страшный мир. Пришло понимание, что я приехала, чтобы себя понять и, как бы это пафосно ни звучало, стать лучше. За месяц это было сделать невозможно, и я провела там три. На сегодняшний день я не употребляю два года.

Когда я увидела трехметровый забор, то подумала, а не влипла ли и я?

Туда, не знаю куда

А вот Ольга А. в пятый раз пытается справиться с зависимостью. Она собрала богатейшую коллекцию впечатлений от самых разных приемов и подходов к лечению.

— Опиюшник знает, что он — наркоман. А на современных наркотиках ты не понимаешь, что сходишь с ума, что вокруг — врачи, а не менты...

На новые наркотики Ольга с мужем перешла, чтобы бросить пить. План не сработал, и пару лет назад она начала уговаривать супруга вместе лечь на реабилитацию.

— И вроде договорились, отправили дочь к свекрови. Завтра ехать, а он... вечером повесился. Я его снимала, пыталась реанимировать. Девять день после похорон я пила, но понимала, что если добавлю наркотики, то отправлюсь за мужем, у меня уже ноги отказали. И на десятый день начала гуглить клиники, где мне могут срочно помочь. Я позвонила в первую же из поиска, но не знала ни цен, ни условий. Приехав в клинику, я узнала, что это будет 28-дневка по цене 120 тысяч. И, мол, после этого люди не употребляют. О, думаю, 28 дней, класс. А можно совмещать с работой? — я в тот момент работала в крупной IT-компании. И мы договорились, что, находясь там, с шести вечера до двух ночи я буду работать... У меня даже мысли не было, что 28 дней мне не помогут...

В клинике было красиво: конечно, психолог, групповые занятия, но раз в неделю — сауна с бассейном, каждый день — капельницы «для мозгов», «для печени», «витаминки». Через 28 дней Ольга вышла и купила наркотики. А через месяц она вернулась в клинику на другие условия: три месяца по 40 тысяч.

— Сейчас я понимаю, — говорит Ольга, — что, при всем к ним уважении, это больше была выкачка денег из родственников. Я была одна из немногих, кто приехал сам, остальных привозили, и персонал постоянно звонил родственникам, прося еще и еще денег на продолжение программы. Они попробовали позвонить и моей сестре, но мы не в тех отношениях, чтобы она меня спасала. И от меня как от потенциального клиента быстро отстали. Но там мне рассказали про кемпинги для тех, кто хочет не употреблять, в Сочи и под Питером. И я полетела в один из них в надежде, что оттуда выпрыгну в трезвость. Хотя тогда еще думала, что может и не буду совсем бросать. Была иллюзия, что я могу социально приемлемо употреблять, раз уж я в депрессии после смерти мужа. В этом кемпинге у меня также случился срыв, началось лютейшее, непрекращающееся употребление и в марте прошлого года я уже была близка к самоубийству.

На тот момент Ольга жила на съемной квартире с ребенком. И уже пережила тяжелую паническую атаку: с работы уволили, надо платить по кредитам и ипотеке, ребенок пошел в школу, а денег — ровно на аренду за месяц. Знакомые из «Анонимных наркоманов» предложили поехать на реабилитацию под Псковом. И не просто предложили — они отвезли ребенка свекрови, за руку помогли ей пройти врачей и сдать все анализы, необходимые для реабилитации. Сама бы она не дошла. И Ольга опять не представляла, куда едет!

— Приехала, сдала телефон, паспорт, кошелек, и тут мне задают прекрасный вопрос: «Вы воцерковленная?» Я такая: «Что?! Блин, куда я попала...». Мне было так страшно, я думала, что будем молиться каждый день на коленях. Молились действительно часто, потому что это оказалась 12-шаговая реабилитация с православным уклоном. Я там находилась три с половиной месяца, и это спасло мне жизнь, я считаю. Там был строгий режим, в день час свободного времени, и все было расписано по минутам... В «Уно» играли, чтобы немного вспомнить, что мы — человеки...

Выписавшись из этого центра, Ольга не стала возвращаться домой, а поехала на постлечебную реабилитацию в государственную наркологическую больницу в Питере. А оттуда — в Москву,
в центр для женщин с зависимостью.

— Сейчас у меня 10 месяцев чистоты. Первый раз такое. Какая именно реабилитация мне помогла? Не знаю, я постаралась из каждой взять по максимуму. Но только сейчас я начинаю понимать, что употреблять контролируемо не получится.
Это все иллюзии.

В клинике было красиво: конечно, психолог, групповые занятия, но раз в неделю — сауна с бассейном, каждый день — капельницы «для мозгов», «для печени», «витаминки». Через 28 дней Ольга вышла и сразу купила наркотики

Государственное, точнее ничье

Суммы героини называют разные, но легко заметить, что даже самый бюджетный вариант коммерческой реабилитации — это десятки тысяч рублей. А с бесплатной государственной помощью, как отмечает Марина, «у нас очень плохо». И подробно объясняет, откуда такой пессимизм:

— Если человек хочет начать трезвую жизнь, у него не много вариантов. Например, даже на всю Москву — всего один государственный ребцентр на 105 человек. Он хороший, но туда можно попасть, только отлежав курс дней 20 в наркологической больнице, даже если у тебя нет абстинентного синдрома. В этот центр всегда очередь. Есть бесплатный нарколог в диспансере, который никак тебе не поможет. И есть частные ребцентры самой разной стоимости, но это «серая зона», там — как повезет...

В самом деле человек, которого серьезные зависимости обошли стороной, думает, что наркологическая помощь в России устроена так же, как и с другими заболеваниями. Например, путь пациента онкологического профиля выглядит примерно так: терапевт — онкодиспансер — онкологическая больница. Или с заболеванием ЖКТ: терапевт — гастроэнтеролог в поликлинике — если понадобится, городская больница. То есть вертикаль понятна, и на каждом уровне человек (в теории) может получить помощь.

Наркология вроде бы устроена так же: есть наркологи в диспансерах, есть стационары. Но на каждом этапе пациента будет ждать тупик, который хорошо иллюстрирует та небогатая статистика, которая есть в открытом доступе. Каждый год Научно-исследовательский институт психиатрии им. В.П. Сербского выпускает доклад «Состояние и деятельность наркологической службы РФ». Правда, пишут доклады медленно, и пока самый свежий — за 2022 год. Но там тоже много интересного.

«В 2021 г. ... продолжилась тенденция сокращения числа медицинских подразделений наркологической службы. ... Продолжилось сокращение числа наркологических диспансеров, наркологических отделений и кабинетов в многопрофильных медицинских организациях, подростковых наркологических подразделений, наркологических и реабилитационных наркологических коек, амбулаторных реабилитационных отделений, также коек в дневных стационарах, в том числе используемых для реабилитации пациентов наркологического профиля».

Если конкретно, то стационарная наркологическая помощь (снятие ломок и психозов) в 2021 году в России оказывалась всего в восьми наркологических стационарах и 74 наркологических диспансерах. И число это медленно, но верно сокращается. Стационарные реабилитационные программы осуществлялись в девяти реабилитационных центрах и 121 стационарном реабилитационном наркологическом отделении. На всю страну, в которой в тот же год амбулаторными наркологическими организациями было зарегистрировано 227 365 случаев заболевания наркоманией. И да, на бумаге реабилитационная помощь была оказана миллиону пациентов, но число участников стационарных реабилитационных программ составило всего 26 736 человек — и едва ли могло быть большим, с учетом, что в государственной реабилитации было занято меньше 110 психотерапевтов и число их уменьшалось от года к года. Закономерно снизилось число людей в ремиссии после реабилитации и число пациентов, снятых с учета. Зато увеличился уровень повторных госпитализаций с психозами.

То есть наркомания и алкоголизм процветают, при этом наркологическая помощь сворачивается. А бесплатной реабилитации, особенно в масштабах страны, почти не видно. И у этого факта тоже есть интересное объяснение. Дело в том, что вопрос помощи наркозависимым поделили между собой Минздрав и Минтруда и соцзащиты. Минздрав занимается капельницами и постановкой на учет, а Минтруд — реабилитацией, которая, положа руку на сердце, требует медицинских компетенций ничуть не меньше, чем социальных.

Беспощадная рука рынка

Александр Савицкий — психотерапевт, ведущий тренер и один из основателей Школы консультанта (частная организация, готовящая консультантов по вопросам зависимостей) — занимается консультированием семей наркозависимых уже 20 лет. И, по его словам, все 20 лет запрос родителей не меняется: а какие есть методики, а какие есть ребцентры, а что делать, если человек лечиться не хочет? Получить ответ от нарколога в диспансере или больнице по месту жительства родители не могут: системы ведения наркологического больного нет, а часто и направить человека некуда — в России есть регионы без единой наркологической койки. Ну и вопрос наркологического учета: Ольга ни разу не обращалась к врачам по месту жительства, потому что боялась, что, встав на учет, она после очередного срыва потеряет родительские права.

Системы нет, но есть рынок. И в целом он похож на рынок дефицитных товаров: когда чего-то нет, берешь то, что есть, когда что-то слишком дорого — выбираешь, что по карману. Причем услуга эта востребована настолько, что параллельно с сиротливой сотней государственных центров и отделений существуют неисчислимые тысячи заведений с самыми разными названиями и направлениями. Есть терапевтические сообщества, коммуны, центры, использующие авторские методики, и религиозные. Отдельно стоят закрытые «мотивационные центры», в которых пациентов «мотивируют на реабилитацию» побоями и пытками. И в принципе, такие центры надо упоминать в кавычках, потому что как реабилитация для наркозависимых они не работают.

— Это мотивация страхом, — говорит Александр Савицкий. — Пациент ситуационно подстраивается под жесткие требования, чтобы избежать насилия. Но, по сути, это работает, только пока он находится внутри сообщества. Если кроме насилия ничего нет, то это и не работает.

Впрочем, со временем слово «мотивация» потеряло зловещий смысл, и сейчас «мотиваторами» называют и крепких сотрудников, которые могут приехать и забрать человека в ребцентр из дома.

— Если условная мать сейчас зайдет в интернет, она увидит огромное количество платных реабилитационных центров, — говорит Александр Савицкий, — и ей сразу предложат: «Мы за ним сами приедем». Цены разные: на периферии — около 30 тысяч в месяц, в Москве — от 60 и до безумных сумм. Да, есть ряд городов, когда за ребят в частной реабилитации платит город. Но единой системы нет. То, что есть, это средневековье, дикий рынок совершенно. Это бизнес, и необязательно выживают лучшие. Остаются и пронырливые. И каждый крутится сам по себе.

Воля и неволя

Анна Б. преподает в престижном вузе. Пару лет назад у ее сына-студента Никиты начались странные проблемы с поведением. Она долго считала это психиатрическим заболеванием, но потом догадалась, что он сидит на таблетках и что-то курит. И однажды Анна поняла, что помощь требуется прямо сейчас, пока никто не пострадал.

— Никита поссорился со мной и мужем и съехал к бабушке, моей маме, — рассказывает Анна. — И в какой-то момент, поговорив с ней по телефону, я поняла, что она боится идти домой. Я позвонила ему и услышала, что Никита ... м-м-м ... сильно под воздействием. Я поняла, что должна защитить свою семью. И вызвала сотрудников ребцентра. Приехали двое крепких парней, прижали его и увезли. Сначала — на детоксикацию, а потом — в ребцентр...

Никита употреблял и новые наркотики, и психиатрические таблетки. Анна говорит, что со стороны это выглядело страшно.

— Он стал агрессивным, мы с ним говорили, что надо прекращать, но у Никиты была позиция: «Да я не особо. Я все контролирую. Да, я понял, что эти препараты мне не подходят, я буду только курить». В моменте, когда мы ним говорили, Никита на все соглашался. Но потом мы снова видели то... свиноподобное состояние, в которое он приходил, и возникало четкое ощущение, что это опасно для его жизни, для меня, для младшего ребенка. Это ощущение физической угрозы привело нас в чувство. Я поняла, что об этом бессмысленно молчать, и стала спрашивать друзей...

Тема частного реабилитационного центра возникла сразу. Знакомая сказала Анне, что сама только что столкнулась с зависимостью мужа и отправила его в ребцентр, где он на тот момент и находился. И первое, что почувствовала Анна, было чувство вины. Она понимала, что придется отправить туда сына без его согласия, и она потеряет его доверие, возможно, навсегда:

— Я боялась, что будет разрыв всех отношений. Это был самый сложный момент: преодолеть мысль, что я делаю то, на что сама бы не согласилась. Но последней каплей стала бабушка. В тот день я позвонила знакомому наркологу, который мог его прокапать, и сказала, что сын в психозе и надо что-то делать. И нарколог меня очень отрезвил, спросив: «А вы чего ждете? Я могу приехать с капельницами, но вы ждете, что его полиция заберет? Или передоза?» И я подумала, действительно, чего я жду?

Сына забрали, и Анна увидела его только через два месяца. Но все это время сотрудники центра работали с ней: были собрания для родственников, сначала вживую, потом в зуме. Каждую неделю Анне звонили куратор Никиты, руководитель центра и психиатр, которые рассказывали ей о состоянии сына. Именно психиатр подробно рассказал, что происходит с Никитой, и сказал, что после реабилитации ему надо будет продолжить психотерапию.

Большая часть реабилитантов, особенно очень молодых, находятся там не по своему желанию

— Они держали со мной контакт и поддерживали меня в процессе осознавания степени моей созависимости. Никите иногда разрешали мне звонить, он просил его забрать, потому что «всё понял». Но его куратор оценивал его... не очень. Никита не хотел ничего делать, и чего он только там не вытворял, чтобы его выгнали. Поэтому и пробыл там девять месяцев. Реабилитация стоила в начале 100, а потом 120 тысяч в месяц. Когда я поняла, что это — надолго, я взяла еще одну работу. И это меня выручило: оказалось, что утопить себя в компульсивной работе — суперидея!

Никита вышел из центра, восстановился в институте и продолжил встречаться с куратором из ребцентра. Перед его выпиской у Анны с мужем были интенсивные встречи с психологом,
они вместе писали правила будущего поведения с сыном:

— С чувством вины я более-менее справилась по ходу работы с этим психологом. Я поняла, что у меня не было другого выхода. У нас с сыном сейчас нормальные отношения, но, наверно, нет прежнего стопроцентного доверия... Что я буду делать, если Никита сорвется? А он уже. Мне еще в ребцентре объяснили, что срыв — обычное дело. И я уже четко обозначила границу, на которой рехаб возникнет снова: когда возникнет антисоциальное поведение. А когда сын употребляет сильно, оно появляется тут же. Я Никите сказала, что мне этого не хочется, что там дорого, что я уже сыта этим. Но я твердо уверена: с зависимостью должны справляться специалисты. Обычным людям это не под силу. Но если мне придется снова звонить в ребцентр, я уже буду спокойнее. Я куда более трезво смотрю на свою созависимость, на зависимость вообще, у меня нет иллюзий, что это может легко пройти. И я понимаю, что у Никиты — болезнь, и знаю, что лечение — это немыслимая душевная работа.

Никите, безусловно, не понравилось, как его отправили на реабилитацию, и в ребцентре он долго сопротивлялся. Нарушение ли это прав человека? Безусловно. Но, по мнению Александра Савицкого, ситуация почти безвыходная:

— А что еще делать родителям, если ребенок планомерно убивает себя у них на глазах? Что делать, если сын, дочь, муж, зять грозится немедленно вас убить или выйти из окна?

Получается, что «недобровольная отправка на реабилитацию» — это еще один ответ на дыру, которая существует в государственной наркологической помощи.

По словам специалистов, у человека с опиатной или алкогольной зависимостью существуют периоды, когда он способен оценивать свое состояние, и его можно уговорить обратиться за помощью. Или он даже сам захочет лечиться. Но употребление НПАВ слишком быстро приводит к психическим расстройствам и психозам, и моментов просветления просто нет. Кроме того, как сказала Ольга, «люди на новых наркотиках не считают себя наркоманами — мы же не колемся...». И что же может предложить официальная медицина в таком случае? Например, родители могут вызвать психиатрическую неотложку, которая заберет человека в острое отделение психиатрической больницы, там ему снимут психоз, а потом выпишут домой. Или отправят на детокс в наркологическую больницу. И снова — домой. Варианта «отправят на реабитацию» нет, потому что, как правило, государственного центра в регионе нет, а с частниками врачи не сотрудничают.

Реабилитационные центры смогли со временем застраховать себя от обвинений в похищении: теперь все пациенты подписывают документы о том, что они находятся в центре добровольно. Не сразу, но подписал такую бумагу и Никита. Но, по словам Марины и Ольги, большая часть реабилитантов, особенно очень молодых, находятся там не по своему желанию. Так законно ли увозить человека в ребцентр без его согласия?

— Если человек дезориентирован, не может назвать свое имя и где он находится, если он хватает нож и может повредить себя или других, только в этом случае по закону о психиатрии его можно принудительно госпитализировать в стационарное токсикологическое или психиатрическое отделение, — говорит психиатр, нарколог и психотерапевт Николай Унгурян. — И то в первые 72 часа должно быть получено заключение суда. Обычно проходит закрытое судебное заседание, после которого человека оставляют в больнице. Но там есть четкие критерии, которые может определить только скорая или психиатрическая бригада. Только они могут принимать решение о недобровольной госпитализации. И то, что ребцентры сами увозят человека, это не совсем законная практика. В дальнейшем это приведет к конфликту: человек через какое-то время приходит в себя, включается в реабилитационный процесс, но мысль, что его поймали и привезли сюда силой, порождает паранойю. И в будущем, если у него будет срыв, там точно будет паранойный психоз с активной формой сбежать и спрятаться.

И тут, с одной стороны, хорошо, что закон защищает человека. Но с другой, он не помогает, а мог бы.

— Как часто людей после психиатрического лечения и снятия психоза направляют в ребцентр? Нет, такое бывает, только если человека по суду обязали пройти реабилитацию, а это — единичные случаи, — говорит Унгурян. — Людям снимают острое состояние, они приходят в сознание и потом выписываются. Конечно, человек может потом сам добровольно пойти на реабилитацию, если врач в психиатрии долго и планомерно его к этому готовит. Но это — длительный процесс. У нас никто не перенаправляет пациентов.

Недоволен системой и Александр Савицкий:

— Как происходит в Америке и в других странах: если ты совершил преступление и еще и употребляешь, суд принуждает тебя пройти реабилитацию. Так же в Израиле — там вообще лучшая, на мой взгляд, система. А у нас законодательство недотягивает. И родственники поставлены в такие условия, в которых им некуда деваться. Потому что, когда человек в психозе, он творит черт знает что. А никаких государственных механизмов, чтобы с этим справиться, нет. Поэтому и появляется запрос на недобровольную госпитализацию.

Оба специалиста приводят примерные варианты, как можно было бы решить этот вопрос. Можно активнее назначать прохождение реабилитации по суду. Можно перенаправлять пациентов в ребцентры после снятия психоза в психиатрической больнице. Но ничего этого нет.

Главный врач

— Но если говорить о том, что нового все-таки произошло в индустрии, — продолжает Савицкий, — то добавилась психиатрия. Сейчас без помощи медикаментов и грамотного психиатра, который разбирается в двойных диагнозах — «наркомания» и «психиатрия», — работа затруднена. Он может быть не в штате, но должен быть обязательно.

В этом Александра Савицкого поддерживает и Николай Унгурян, напоминая о том, что в стране прямо сейчас массовый всплеск злопупотребления психиатрическими таблетками:

— Это сейчас просто эпидемия. Таблетки и «синтетика». И психиатры, которые интересуются этим вопросом, все в теме. А вот наркологи, как правило, нет.

По мнению Унгуряна, сложилась удивительная ситуация,
когда психиатры лучше разбираются в вопросе реабилитации наркопотребителей, чем психиатры-наркологи, которые, хоть и получают психиатрическое образование, о современной наркосцене почти ничего не знают. Их выпускают с узким сертификатом, по которому они могут заниматься детоксикацией и учетным наблюдением пациентов в амбулатории. Эта сертификация не позволяет им ни заниматься психотерапией, ни вести психиатрических пациентов. В результате они остаются за бортом, не понимают,
что происходит, и им нечего предложить больным.

— Со временем у них падает мотивация работать, в ребцентры их не зовут, и те наркологи, кому за 30, особенно в крупных городах, вообще не в курсе, какие у них в регионе есть ребцентры, — поясняет Унгурян. — Другое дело психиатры. Как правило, большинство ребцентров организовывают не врачи или специалисты здравоохранения, а бывшие наркозависимые. Но для них зачастую главное деньги, а не медицинский аспект, поэтому они до последнего не сотрудничали с врачами. И только в последние годы, когда появились ребята, употребляющие синтетические наркотики, они поняли, что все опции у них закончились. Для этих ребят работает только фарма и психотерапия. И если сейчас в ребцентре нет психолога и психиатра, он будет в проигрыше.

Николай Унгурян говорит, что многие люди, которые употребляют НПАВ, зачастую изначально имеют психиатрический диагноз: депрессию, синдром дефицита внимания и гиперактивности (СДВГ), биполярное или другое расстройство. А если и не имели, то после употребления НПАВ становятся психиатрическими пациентами:

— Они не наркологические! У них проблемы с психикой, и грамотные, понимающие психиатры сразу начинают направлять их в систему реабилитации. А это фильтруется рынком, потому что такие врачи порекомендуют ребцентр, который использует современные методики. То есть там есть психиатр и психотерапевт, который туда приезжает или консультирует онлайн. Так что сейчас только психиатр или психолог может направить человека в систему реабилитации. Даже не надо терять время на нарколога. Но обращаться надо к психиатрам, которые профилируются на новых веществах и примерно знают, что делать. А результат в данном случае будет не «вылечить», а «научить жить со своим диагнозом и при помощи психиатрических препаратов адаптировать свое поведение примерно до нормы и уметь его контролировать»...

Николай Унгурян говорит «примерно до нормы», «примерно знают, что делать», потому что прошло слишком мало времени, чтобы оценить эти новые внедрения. И, к сожалению, официальная наркология этим тоже не интересуется. Нет ни описанных программ реабилитации, ни методических рекомендаций за подписью Минздрава. Все методом проб и ошибок.

Многие люди, которые употребляют НПАВ, зачастую изначально имеют психиатрический диагноз

Страх, риск и надежда

В этой ситуации дать однозначную инструкцию по выживанию практически невозможно, зато можно дать слово тем, кто уже смог если не пережить эту беду, то хотя бы выжить и сохранить себя.

— В нашей культуре у матерей есть большой запас терпения и самопожертвования, — говорит Анна, но признает, что это опасный тупик: — Нужно думать о себе. Спасать себя. Думать о своей физической безопасности. Нужно выстраивать границы с теми, кто рушит твою жизнь. И как только ты встанешь на эту позицию, как только ты перестаешь бесконечно париться, что там твой ребеночек все крушит, чуть проще эти шаги совершить. Они в любом случае — благо для зависимого. Это очень тяжелая работа, и ее нужно отдавать специалистам. Невозможно никакой любовью, никаким терпением сделать ее самостоятельно. Скрывать не надо. Я почти сразу стала об этом говорить и поняла, что вокруг таких, как я, людей очень много. И моей вины в этом нет. Но я бы не отважилась сдавать ребенка против его воли, если бы не было рядом человека, который это уже сделал. При этом все психиатры, с которыми я общалась, говорили, что такие центры есть. Так что, если бы у меня не было знакомой с мужем в ребцентре, я бы спросила совета у психиатра.

Согласна с ней и Марина:

— Я бы тоже посоветовала не стесняться и поспрашивать знакомых, —
и у «друзей друзей» или «одного моего знакомого», скорее всего, найдутся опыт и рекомендации, просто про это обычно первыми не рассказывают. И стоит не полениться и съездить в центр, посмотреть на условия, поговорить с персоналом. Спросить об их образовании, заранее прочитать договор, посмотреть уставные документы (лучше выбирать с медицинским профилем). Если в центр нельзя приехать в любое время и посмотреть условия, это очень плохой признак! А еще надо обязательно уточнить, сколько будет длиться реабилитация. Алкоголикам и «олдовым» опиатным наркоманам, как правило, не нужно реабилитироваться больше полугода. С синтетическими наркотиками сроки подольше, но тоже не до бесконечности.

Ольга же предостерегает от излишней разборчивости в критический момент:

— Если человек находится в отчаянии, пусть он едет в первый же попавшийся центр. Если никуда не поехать, то можно оказаться на два метра под землей.
Когда вы не в состоянии выбирать, лучше довериться хоть чему-нибудь. Главное, проверить, что это не «мотивашка». На реабилитации всегда должны быть открытые двери. Именно это меня держало под Псковом: я знала, что в любой момент могу забрать документы, телефон и уйти. Но при этом желательно, чтобы центр был за городом. Чтобы можно было уйти, но некуда. Если реабилитация находится в городе, там быстро найдешь варианты употребить. А по-хорошему надо туда съездить, почитать отзывы. Если они все однотипные и хвалебные — не верить. И не вестись на баню и прочую мишуру и какой-то один уклон — в трудотерапию, православие. 12-шаговая программа, этого достаточно.

Имена героев изменены по их просьбе