По обе
стороны скальпеля
Юлия Казанцева
История пластического хирурга Екатерины Лонской стала одним из самых обсуждаемых медицинских кейсов последних лет. После блефаропластики ее пациентка — Инна Борода, супруга главы Федерации еврейских общин России, — частично потеряла зрение. Последовали громкие заголовки, расследование, суд и приговор: 11 месяцев колонии. Операция, задуманная как эстетическое улучшение, обернулась трагедией для обеих сторон. Президент корпорации медицинских юристов Юлия Казанцева попробовала разобраться в слабых местах судебной системы и выяснить, где проходит тонкая грань между простой ошибкой и уголовной ответственностью.
Надо понимать, что у пластических хирургов, во-первых, очень хорошо развита корпоративная солидарность — они друг друга в обиду никогда не дают. Во-вторых, есть Ассоциация пластических хирургов и другие организации, которые оказывают комплексную поддержку своим членам на всех этапах возможных конфликтных ситуаций. Например, помогают решать споры на досудебной стадии, привлекают опытных адвокатов для представления интересов хирургов в судах, а также предоставляют корпоративную программу страхования, которая покрывает юридическую защиту и экспертную помощь в уголовных делах.
Вот показательный пример: в 2015 году пластического хирурга Валерия Пискарева обвинили в смерти пациентки после абдоминопластики из-за закупорки легочной артерии. Судебно-медицинская экспертиза указывала на ошибку врача. Однако при вмешательстве Национальной медицинской палаты (НМП) эксперты пересмотрели дело, подтвердив, что хирург действовал по стандартам, а осложнение было непредсказуемым. Только благодаря этой поддержке уголовное дело было закрыто за отсутствием состава преступления.
Впрочем, сейчас все изменилось.
Е
Юлия Казанцева • есть тема
Юлия Казанцева • есть тема
СМЕНА ФОКУСА
Надо понимать, что еще лет десять назад дела против пластических хирургов вообще были редкостью — не потому, что не было ошибок, а потому, что было меньше операций и хирургов. Сегодня все иначе. Культ тел и лиц, влияние соцсетей, знаменитости, открыто говорящие о новой груди и липосакции, — все это сделало эстетические вмешательства массовыми. А за ростом спроса закономерно пришел рост конфликтов.
Параллельно выросла юридическая грамотность пациентов. Они читают СМИ, видят, как звезды судятся с клиниками, — и понимают: права есть, и ими можно пользоваться. У пациентов появилась доступная платформа для высказывания, поддержка, — и суды принимают это во внимание.
Изменения, произошедшие в судебной практике, стали следствием этого. С 2019 года, например, акцент все чаще стал смещаться в сторону информированности пациента. Требования к информированному согласию существуют давно, но с появлением громких дел они стали чуть ли не ключевым элементом в разбирательствах между пациентом и медицинской организацией. Я до сих пор наблюдаю, как многие клиники используют шаблоны согласий из интернета, которые не соответствуют правилам. А в суде потом выясняется, что врач что-то там объяснил на словах, но кому поверит суд? Конечно, слабой стороне — пациенту, который скажет «а мне ничего не разъясняли».
Кроме того, против пластических хирургов стали часто применять статью 238 УК РФ — оказание услуг, не отвечающих требованиям безопасности. Минздрав требует, чтобы операции проводились только в специализированных отделениях или центрах, а не в амбулаторных условиях без надлежащего оснащения. В декабре 2024 года из статьи исключили медработников, оказывающих медицинскую помощь, но на пластических хирургов это не повлияло. Формально эстетические операции — это не «медицинская помощь», а услуга, а пациент — потребитель. А значит, защита врача тут слабее.
В итоге вырос спрос на медицинских юристов, которые помогают клиникам оформлять документацию, а пациентам — читать ее вдумчиво и понимать, где есть нарушения. Часто решающим фактором в суде теперь становятся заключения независимых медэкспертов, хотя их в России по-прежнему крайне мало — особенно тех, кто умеет работать именно с пластической хирургией. Независимая экспертиза далеко не всегда доступна. Она стоит от 70 до 200 тысяч рублей, в зависимости от сложности и количества привлеченных специалистов. Поэтому на досудебной стадии к ней обращаются редко — и не только из-за стоимости. Суд в любом случае назначает свою экспертную комиссию, а досудебное заключение воспринимается скорее как ориентир, чем как основание для решения. Тем не менее профессиональная консультация с опытным специалистом может быть крайне полезна хотя бы для оценки перспектив и аргументов, с которыми действительно стоит идти в суд.
Особенно ценным становится мнение тех немногих экспертов, которые сочетают опыт судебной медицины с практикой пластического хирурга. Судебный медик без хирургического фона не всегда способен точно оценить границу между осложнением и ошибкой, а просто практикующий хирург зачастую не владеет правилами составления юридически грамотных экспертных заключений. Поэтому специалисты, сочетающие в себе врача и эксперта, — на вес золота. С ними работают на судебной стадии, когда уже получено основное заключение и возникает необходимость его оспорить или уточнить, а также привлекают их в качестве экспертов при проведении судебно-медицинской экспертизы.
Все это заметно усилило позицию пациента в конфликтах с врачами и клиниками: нередко выиграть дело пациент может еще на досудебной стадии.
РАНЬШЕ СРОКА
Да, в большинстве случаев дела до суда не доходят. Я, например, однажды защищала пациентку, под которой во время операции загорелись простыни, — она примирилась с клиникой, получив компенсацию. Много было в практике смертей от анафилактического шока, прямо сейчас в производстве еще одно дело, когда пациент ослеп после операции. Почти всегда пластические хирурги готовы идти на досудебное урегулирование спора. В большинстве регионов России в суд уходит одно-два дела за год — и это вообще все медицинские дела, а не только в пластической хирургии. Судиться все еще дорого и по-прежнему очень сложно.
Но основная проблема — с истекшими сроками давности. Процесс расследования длится годами — в основном из-за долгих судебно-медицинских экспертиз. Представьте, только одна экспертиза может занять до нескольких лет, а по сложным делам проводится сразу несколько. В результате к моменту, когда следствие только подходит к завершению, срок привлечения к ответственности уже истек — и дело прекращается следователем или судом. Очень часто против врачей возбуждают дела по статьям 109 и 118 УК РФ, которые связаны с причинением смерти или вреда здоровью по неосторожности. Это не самые тяжкие преступления, и сроки привлечения к уголовной ответственности по ним небольшие — всего два года с момента происшествия. При этом расследование таких дел обычно длится два-три года или больше, поэтому чаще всего до суда они просто не доживают.
В таких случаях следователи иногда ищут альтернативу — например, переквалифицируют статью. Вместо 109-й или 118-й применяют статьи 238 (оказание услуг, не отвечающих требованиям безопасности) или 293 (халатность). Они уже относятся к преступлениям средней тяжести — а значит, дают до шести лет срока давности, что позволяет довести расследование до конца и направить дело в суд.
ЗАРУБЕЖНАЯ ПРАКТИКА
Опыт других стран подтверждает: проблемы, связанные с судебными спорами в пластической хирургии, существуют повсеместно. Различается только юридическая культура и степень государственного регулирования. Например, большинство исков в сфере пластической хирургии в США рассматриваются в гражданском порядке: уголовные дела возбуждаются только при наличии грубой халатности (gross negligence) или умысла — это высокий порог. К тому же в американской системе ключевую роль играет страхование — профессиональной ответственности врачей.
Во Франции врачебные ошибки регулируются жестко. Показательный случай — дело хирурга Мишеля Мора. В 2008 году он был приговорен к четырем годам тюрьмы и обязан был выплатить пациентам компенсации от 2000 до 12 000 евро. Суд установил, что операции проводились в антисанитарных условиях, причиняя пациентам страдания в процессе, — врач экономил на обезболивании и делал некачественную местную анестезию, оперировал грязными инструментами и ставил импланты неизвестного происхождения. Этот кейс часто сравнивают с российской историей Алены Верди — «лжехирурга», которая без медицинского образования проводила пластические операции у себя дома. Несмотря на смерть пациента и ряд осложнений, наказание для нее было гораздо мягче: сначала штраф, позже — задержание и домашний арест. Уголовное дело против Верди так и не завершилось — в 2020 году она сама скончалась до окончания суда.
Самая строгая практика в мировом контексте — в Южной Корее. Там все операции обязательно снимают на видео, что помогает при расследованиях. По некоторым оценкам, в стране регистрируют более 750 дел ежегодно. И, кстати, несмотря на высокую культуру контроля, корейские пациенты часто сталкиваются с осложнениями, и наши граждане, летающие в Корею к пластическим хирургам, иногда возвращаются с серьезными последствиями, требующими коррекции уже в отечественных клиниках.
Что из зарубежной практики перенимаем мы? На практике — немного. Система страхования профессиональной ответственности в России встречается в основном у частников по их собственной инициативе. В отдельных клиниках используют видеокамеры — но, по моему опыту, если с пациентом что-то случается, клиника просто говорит, что «видеосъемка не производилась». К тому же закон трактует такие данные как биометрические, а значит, накладывает требования по их хранению: защищенные серверы, ограничения на доступ, ответственность за утечку. Не каждая клиника может обеспечить такие условия без риска нарваться на многомиллионные штрафы по закону о персональных данных.
Важно отметить главное: в ряде стран (особенно в Европе) дела о врачебных ошибках зачастую рассматриваются не как уголовные преступления, а как профессиональные дисциплинарные дела. Ими занимаются этические и медицинские комиссии, которые оценивают действия врача с позиции профессиональных стандартов. В России же такие дела чаще идут по линии Следственного комитета с фокусом на уголовную ответственность. То есть даже в одинаковой ситуации врач в Европе может быть вызван на заседание коллегии, а в России — пройти через обыск, СИЗО и экспертизы. Хотя, как видно из примера выше, с наказаниями в Европе не церемонятся.
ЛЮДИ КАК ЛЮДИ
Перекос в сторону защиты пациентов привел к крайности — потребительскому терроризму, который мне больше нравится называть потребительским экстремизмом. Я много лет занимаюсь защитой прав пациентов и медорганизаций и всегда считала, что пациенты в большинстве случаев просто не до конца понимают суть происходящего: они не врачи, не обязаны знать медицинскую специфику, поэтому часто действуют из страха, боли или недоверия. Я уверенно говорила, что «пациентов-экстремистов» не бывает — бывают люди, которые искренне заблуждаются.
Но в последние годы я все чаще сталкиваюсь с этим явлением. Потребительский экстремизм — это когда пациент осознанно использует уязвимости юридической системы или слабости самой медицины ради личной выгоды. Как правило, речь идет о досудебных претензиях, направленных не на решение проблемы, а на получение компенсации либо возврат средств за оказанную услугу, которой человек фактически воспользовался — иногда даже не один раз. Особенно это характерно для частных клиник.
Одно показательное дело находится у меня сейчас в производстве, я представляю интерес медицинской организации. Пациент получал одни и те же услуги в трех разных клиниках и последовательно взыскивал компенсации с каждой, основываясь на «дефектах оказания помощи». Сначала выиграл дело у первой клиники — дальше пошел по «накатанной». Сейчас дело со второй клиникой в процессе, параллельно готовит иск к третьей. Или вот еще: человек, который уже выиграл спор с одной клиникой, приходит ко мне за консультацией. Я вижу, что он фактически повторяет схему: такая-то услуга, такое-то заявление. Я отказалась работать с ним — уже на второй встрече стало ясно, что он ориентирован не на защиту права, а на использование возможности заработать.
И больше всего таких случаев как раз в эстетической медицине: пластика, стоматология, косметология. Это сферы, где результат воспринимается субъективно, ожидания часто превышают реальность, и пациенты начинают искать юридические зацепки. Некоторые имеют юридическое образование, знают, как работает система, умеют грамотно изложить претензию и надавить на больные места: «согласие оформлено не по форме», «не информировали должным образом», «не соответствует клиническим рекомендациям» — и так далее.
Медицина — это не точная наука. Ни один врач и ни одна система не могут гарантировать результат: жизнь пациента спасти не всегда возможно, даже при всех усилиях. Иногда происходят трагические стечения обстоятельств. Понимание этого приходит не сразу, особенно к близким пострадавших. С психологической точки зрения их реакция — это попытка переключить боль от потери на борьбу с врачом и клиникой. Я понимаю и принимаю такие чувства. Когда ко мне приходят люди в подобном состоянии, я стараюсь сразу донести свою позицию — открыто и честно. Если считаю, что признаков состава преступления нет, рекомендую не обращаться в следственные органы, чтобы не затягивать процесс и не создавать себе ложных ожиданий.
В общем, каждое дело — отдельная человеческая история, требующая не только знания права, но и понимания контекста, эмоций и мотивации участвующих сторон. А сейчас закон часто используется как инструмент давления, а не защиты. Поэтому крайне важно применять юридические нормы взвешенно и уметь различать случаи реальных правонарушений и конфликтов от тех, где присутствует злоупотребление правом. Этот баланс поможет людям по обе стороны скальпеля — и врачам, и пациентам.
