«Для меня люди — про туман, хаос»
ФОТО:
GETTY IMAGES, АРХИВ ПРЕСС-СЛУЖБЫ
Игорь Елуков, чьи загадочные фотографии с забредшими в старинные церкви лосями мы призвали покупать на нынешней Cosmoscow, рассказывает про нелюбовь к пленке и югу и любовь к северу, болотам и цифре.
Я ёлкенчанин. Родился в городе Кирове в 1991 году, но вырос в деревне Ёлкино — там, в Архангельской области, живет часть моей семьи. Добраться туда тяжело: сначала на машине от Архангельска, потом на лодке. Я безвылазно прожил в Ёлкино лет до семи, потом уехал в Киров, но постоянно возвращался в деревню на летние каникулы. А когда начал снимать, стал проводить там еще больше времени. Прошлым летом я работал в Ёлкино месяц. Этой зимой планируем приехать снова — будем снимать там часть нового проекта. Мои старшие двоюродные братья и сестры уехали из деревни, перебрались в Киров, Архангельск. Я и сам уже давно живу в Петербурге, но Архангельскую область, реку Пезу, считаю своим домом.
В моей семье все работали колхозниками, библиотекарями, учителями. В общем, занимались другими вещами, не творчеством. У меня все сложилось само собой: в Кирове мама отдала меня в художественную школу, потом — в художественное училище. Прекрасное было время: половину учебного года можно было кататься на велосипеде по окрестностям Кирова и в училище не появляться.
Я всегда любил живопись, а потом черт меня дернул поступать в Суриковский институт (МГАХИ, находится в Москве. — Прим. The Blueprint). В институт меня так и не приняли, но ради поступления я перешел с масла на акварель и стал заниматься учебными штудиями. Каждый день по несколько часов — и так два года. В общем, это отбило у меня всякую любовь к живописи. Слава богу, под руку попался фотоаппарат.
Моей первой камерой был какой-то «Зенит». Со времен художественного училища у меня остался всякий советский хлам — нам преподавали, в частности, фотодело. Мы что-то фотографировали, сами проявляли пленки, сами печатали фотографии на фотоувеличителе. Эти знания я потом никак не использовал: у меня нет и никогда не было интереса к технической стороне фотографии, особенно пленочной. Первую цифровую камеру мне подарили Canon — они спонсировали один фотогрант. С тех пор снимаю на цифру. Недавно купил увесистый штатив. Объектив мне семь лет назад дал один добрый человек — на время. Со стороны выгляжу как профессиональный фотограф.
Я ни фотограф, ни фотохудожник. Художник — хорошее, самодостаточное слово. Это человек, работающий с разными практиками познания мира. Вот и мои работы — это смесь разных инструментов: скульптуры, архитектуры, видео, документальной фотографии, работы с архивом и так далее, и так далее.
Я работаю со своей женой, Полиной Тимофеевой. Сложно объяснить, как именно мы делим обязанности. Вот мне в голову приходит идея. Мы вместе ее обсуждаем, докручиваем, делаем эскизы. Пытаемся понять, насколько эта идея жизнеспособна, производит ли она на нас сильное визуальное впечатление. Если решаем, что да, то берем ее в разработку и придумываем технологию, ищем ландшафт.
Разница между обычной фотографией и фотографией как произведением искусства простая. Если человек просто фиксирует действительность, то он фотограф. В центре его работы — объект. Художника больше интересуют средства, у него есть свой визуальный язык.
Сейчас я стремлюсь объединить документальную съемку с постановочной. Чтобы кадры, на создание которых ушло много сил, выглядели так, будто сделаны случайно. Мы создаем инсталляцию в глухом безлюдном пространстве, и дальше не вмешиваемся. Инсталляция взаимодействует с окружающим миром, и мы это фиксируем.
Люди мне вообще не интересны. Ну не хочется мне знать, чем они живут и какие у них проблемы, так уж почему-то сложилось. Я стараюсь их избегать как в жизни, так и в искусстве. Для меня люди — про туман, хаос. Вот пейзаж — это чистая физика. Он такой, какой есть. Нет в нем психологизма. Устройство мира кажется мне стройным, красивым и интересным. Я ужасно люблю снимать животных. В детстве у нас была куча овец, коров, лошадей, собак, кошек, и я проводил с ними много времени. Это, может, один из моих главных интересов в жизни.
Когда у нас появляется возможность уехать в глушь, мы ей пользуемся. Меня в основном возбуждают северные пейзажи. Я люблю болота — это очень недооцененные места. Там никогда никого не встретишь, кроме лосей. Просто прекрасно. Ранним летом мы с Полиной ездили на Сюрьевское болото в Ленинградской области. Мы шли по колено в воде, было сыро, но фантастически красиво: с точки зрения цветов, запахов.
К южным краям я особой любви не испытываю, не чувствую с ними родства. Мне нравится работать со знакомым ландшафтом. Я хорошо его чувствую и понимаю, как рассказать об этом месте. Южные края знаю плохо, поэтому глаз цепляется за самое очевидное. Чтобы работать с местом, конкретным пейзажем, надо хорошо его изучить. В идеале — пожить там хоть месяц.
В среднем работа над одним проектом занимает года четыре
— и огромное удовольствие приносит весь процесс, а не только результат. Идея долго созревает (с последней я жил около двух лет), да и производство тоже не быстрое. В сентябре мы ездили снимать видео на необитаемый остров на Ладожском озере. Сейчас Полина сидит его обрабатывает — прошло две недели, а работа не проделана даже наполовину. Это видео — только часть макета, из которого сложится большой проект. Я не понимаю, как можно быстро работать. И вообще боюсь продуктивных людей — за редким исключением их поведение похоже на вид психического расстройства.
Цена на работы во многом складывается из производственных расходов. Вот мы съездили на остров с командой из трех человек. Снимали четверо суток. Дорога, ночевка, еда, оборудование, команда — это уже немаленькие затраты. Я против того, чтобы члены команды бесплатно работали во имя искусства. Где-то нам помогают финансово частные меценаты. Сейчас нам выплачивает стипендию «ГЭС-2». Но основной доход — и источник средств на новые проекты — это продажи работ. Я часто вижу на ярмарках или в соцсетях классные работы художников, которые продаются очень дешево. Не понимаю почему. Любое произведение — это затраты физические и материальные. Никто не требует сверхприбыли, но художник должен иметь иметь возможность продолжать свою работу и экспериментировать.
Лучший способ показать документальные фотографии — распечатать и повесить их на стену. Они в другом, как правило, не нуждаются.
Но есть куча причин, по которым работу стоит убить и никому не показывать. Слабая идея, недостаточно острое воплощение. Моя задача как художника — выйти за пределы общего контекста, найти новый ход. В работе нет никакой ценности, если ты смотришь на нее и понимаешь: так эту идею воплотили бы и другие.
Кто покупает работы, где их хранит, куда вешает — все это не важно. Мне приятно, что они живут своей жизнью. Но вообще о дальнейшей судьбе работ я не думаю. Сделал и сделал, надо двигаться дальше.
