Ипполито Пестеллини Лапарелли и Франческо Бонами

Пока из-за пандемии все фестивали откладывались на неопределенный срок, организаторы 17-й Венецианской архитектурной биеннале вплоть до конца весны надеялись в августе открыться. Российский павильон стал одним из немногих, переместившихся уже в этом году в онлайн. Его итальянский куратор Ипполито Пестеллини Лапарелли специально для The Blueprint поговорил с самым влиятельным итальянским критиком Франческо Бонами о странном мире, в котором мы оказались, обострившемся неравенстве и будущем Венецианской биеннале. Модерировала разговор городской стратег Анастасия Железнова.

Анастасия Железнова: Давайте начнем с вопроса, который волнует всех. Как изменился мир за последние полгода — если он действительно изменился? Вот, например, культура шеринга: еще в прошлом году казалось, что мы добились в ней некоторых успехов, а теперь нас отбросило назад, к обществу полутораметровой дистанции, где положено избегать массовых мероприятий и садиться в свою собственную машину — потому что так безопаснее. Как вы думаете, за это время случилось что-нибудь хорошее?

Ипполито Пестеллини Лапарелли: Я, честно говоря, настроен довольно скептически. Как мне кажется, сейчас мы заняты тем, что просто восстанавливаем привычный, доковидный мир — по крайней мере, к этому стремимся. В Милане кругом масса пустующих помещений: многие компании и учебные заведения так и не вернулись в свои офисы и классы. Когда и как мы сможем возобновить работу в привычном, совместном формате, никто не знает. Возможно, нам пора бы пересмотреть устройство городов.

Разумеется, удаленную работу изобрели не вчера, но только с наступлением пандемии к ней стали прибегать массово и всерьез. Наш образ жизни должен будет как-то измениться, как минимум до изобретения вакцины. Но меня беспокоит вот что: в самом начале карантина люди были полны энтузиазма, мечтали все капитально перепридумать и перестроить. И вот, спустя какую-то пару недель после его конца, мы уже отчаянно стремимся взяться за старое, хотя прежняя система и была в корне неправильной.

Возвращаясь к вашему вопросу: безусловно, кое-что хорошее все же произошло. У нас была возможность экспериментировать с новыми направлениями исследований, новыми форматами выставок, взаимосвязей, кураторской работы. Но речь идет не о попытках полностью заменить реальные впечатления, а лишь о переходном периоде, который позволил нам чем-то занять мозг, сохранить социальные связи. Найти истинно новые основания для общежития еще только предстоит.

Франческо Бонами: Карантин самым мучительным образом обрубил все излишества — и в искусстве, и в архитектуре, и в экономике. Если сравнивать происходящее с 1968 годом, тогда от гонконгского гриппа погибло 2,5 миллиона человек, но мир не остановился. Сейчас погибло на 2 миллиона меньше, но необходимость запретительных мер, по-моему, была совершенно очевидна. В итоге вся наша жизнь стала постепенно, хоть и не слишком радикально меняться.

Соглашусь с Ипполито — мы научились делать все удаленно уже давно. Но как же бесит манера называть это smart working, «умной работой»: получается, сделанное офлайн по умолчанию глупо? Или вот еще: допустим, мы перестанем ходить в офис, по дороге пить кофе в баре на углу и обедать в соседней траттории. Ничего страшного, я лично спокойно обойдусь, но, если эти заведения лишатся посетителей, они все закроются. Небольшие на первый взгляд перемены в масштабах городской экосистемы могут привести к полной катастрофе.

Экосистема городской жизни завязана как раз на взаимодействии, сосуществовании людей. Карантин нанес ей серьезный, хоть и незаметный постороннему глазу урон. От ненормальных обстоятельств выигрывают избранные — кураторы, архитекторы, которые придумывают себе новые способы общения и отвлечения. Но мы часто забываем, что в основном в мире живут обычные люди. Им вообще наплевать на теории и условные конструкции, они хотят реальной жизни с настоящим общением.

Пестеллини Лапарелли: Соглашусь. Карантин безжалостно обострил существующее в нашем обществе неравенство. Весь мир разделился на людей, которые переживали катастрофу, удобно устроившись на своих диванах, посещая онлайн-выставки и читая умные книжки, и армию рабочих, которые обеспечивали всеобщий быт, доставляли еду и посылки из «Амазона», следили за чистотой и безопасностью.

Тонкий слой цифрового интерфейса служил границей двух социальных миров: одни рисковали жизнью, пока другие сидели дома в безопасности, одни были защищены, другие оказались под угрозой. Наше бюро, кстати, сделало целый фильм про миланских курьеров во время карантина, его выпустили на днях. Так или иначе нам еще некоторое время придется жить вместе не только друг с другом, но и с вирусом. Пока вакцину не изобрели, придется подстраиваться — по-другому проводить мероприятия, менять привычки общения, придумывать дизайнерские решения. Это сложная ситуация, здесь нельзя все красить в черный или белый. Но пока никакого желания меняться я не наблюдаю. Мы оказались не в состоянии придумать, как жить в реальном мире.

Ипполито Пестеллини Лапарелли

Франческо Бонами

Фильм «Riders Not Heroes»

Железнова: Давайте поговорим о Венецианской биеннале и российском павильоне, который вы курировали. Каким образом в ходе этого глобального социального эксперимента менялись ваши представления о его задачах и о том, как с ним нужно работать? Может быть, из ситуации удалось извлечь какой-то ценный урок?

Пестеллини Лапарелли: Когда началась пандемия, мы не стали дожидаться отмашки от руководства биеннале и по собственной воле целиком перевели программу в онлайн-формат, превратив ее из выставки в исследовательский и издательский проект. Цифровой режим позволил расширить программу, сделать ее более гибкой, пригласить больше разных людей к диалогу о будущем культурных институтов и о том, какие силы это будущее определяют. Появление вируса, то есть химической структуры, помогло осознать, что определенная роль есть не только у тех, кого мы привыкли учитывать в своих планах, и даже далеко не только у людей. Соответственно, мы должны научиться давать слово новым формам объединений. Этим мы сейчас и заняты; план расписан до ноября, а дальше мы все-таки надеемся физически открыть выставку. Но должен признать, что ни биеннале, ни другие крупные культурные игроки никак не отреагировали на смену повестки.

Бонами: Здорово, что вы экспериментируете с онлайн-форматом, но на самом деле это очень опасно! Вы рискуете подорвать само существование биеннале: если окажется, что все можно преспокойно делать в интернете, никто больше не захочет мучиться, тащиться в душную Венецию, толкаться в вапоретто, переплачивать за гостиницы и часами ждать еды в ресторанах.

Люди по натуре ленивы. Если они научатся что-то делать, не вставая со стула, быстро выработается привычка, физическое присутствие на выставке станет необязательным. Вспомним, к чему привело изобретение видео: теперь мы все смотрим фильмы дома, до кинотеатров добирается лишь горстка ценителей.

Быть может, в смысле биеннале оно и к лучшему: в последние годы выставки и художественные ярмарки из культурных событий превратились скорее в светские, в повод для пафосных мероприятий и вечеринок. И если теперь они снова вернутся к идее сбора профессионалов, в каком-то смысле восстановится нормальная ситуация. Хотя массовые зрелища принесли миру много пользы. С другой стороны, если вдуматься, многие вещи прекрасно работают онлайн. Не обязательно же лично общаться с писателем, чтобы прочесть его книгу.

Обновленная афиша Венецианской архитектурной биеннале 

Железнова: С архитектурой только проблема: физическое пространство порой очень сильно отличается от рендера.

Бонами: Да, архитектура — важная часть реальности, мы в ней живем, в конце концов. Взять тот же карантин: кто-то пересиживал его в хороших домах, но многие живут в чудовищных условиях, и даже если это квартиры, а не трущобы, они крохотные, тесные, перенаселенные. Для таких людей самоизоляция стала формой домашнего ареста: натурально как в тюрьме, когда ты круглосуточно находишься на виду и даже не можешь выключить верхний свет, когда хочешь.

У одной моей приятельницы, например, еще до карантина начался капитальный ремонт в доме, все окна были заделаны строительными лесами — она два месяца провела во тьме. Не смертельная проблема, конечно, но чрезвычайно болезненная. В тюрьме таким режимом хотят наказать виновных, а тут страдали совершенно невинные люди. Зато за время карантина стало понятно, сколько бессмысленных вещей мы делали (включая поездки на биеннале), сколько бессмысленных разговоров вели с такими, как я, бессмысленными людьми. От них можно, как выяснилось, безболезненно отказаться, а уж считать это потерей или достижением — личное дело каждого. Я, например, убежден, что не все в жизни должно приносить практическую пользу. Бесполезные вещи тоже важны. Искусство совершенно бесполезно, это не насущная потребность человека, но тем оно и прекрасно.

Пестеллини Лапарелли: Ты затронул очень важный вопрос: а есть ли вообще будущее за биеннале как явлением? Не только за Венецианской, но и за тремя с лишним сотнями остальных, проходивших по миру по состоянию на 2016 год. Уверен, что, как только ситуация вернется в норму, вернется и Венецианская биеннале, ведь на ней и на 600 тысячах человек, которых она привлекает, во многом держится экономика города.

Венеция сегодня находится на грани финансового краха: сначала наводнение, потом пандемия, туристов нет. С другой стороны, ей дан уникальный шанс выправить, сбалансировать ситуацию, изменить способы взаимодействия с посетителями, заставить биеннале поменять формат, выбраться за пределы собственного павильонного островка, дотянуться до окраин, до материка. Новая норма, к которой мы все стремимся, может быть повернута под другим углом, и тогда выставка из череды витрин и вечеринок превратится в платформу для взаимодействия.

600 тысяч человек вернутся, но городу стоило бы по-другому выстроить общение с ними и с биеннале как таковой. Тут уже дело за нами, художниками и кураторами. Мы с Терезой Мавикой, комиссаром российского павильона, много раз пытались начать этот разговор, но ситуация менялась слишком стремительно, организаторы не поспевали за событиями, им было не до нас. Как бы то ни было, среди кураторов, комиссаров и участников биеннале очень сильно желание перемен. Тем более что, по сути, они начались еще в 2008-м, когда кризис сильно ударил по культурным событиям и заставил их переосмыслить свои отношения с окружающим миром.

Бонами: Говоря об экономическом кризисе, не стоит забывать: мэр Риккардо Сельватико в 1895 году придумал проводить биеннале не для того, чтобы похвастаться великими венецианскими достижениями, а для того, чтобы вытащить город из глубочайшего застоя; тогда кризис был не менее острым, чем сейчас. Венеция погрязла в собственном прошлом, прогнила насквозь, и в этом смысле ничего не меняется. Но Сельватико осенила гениальная идея — показывать настоящее в городе, умирающем от собственного прошлого.

Парадоксальным образом сегодня Венецию убивает настоящее. На биеннале приезжает 600 тысяч человек, но это ничтожная доля от 22 миллионов туристов, которые обрушиваются на крохотную Венецию каждый год. Нам стоило бы побояться своих желаний. Я далек от мысли, что на планету обрушился гнев Божий, но до пандемии велось много разговоров именно о том, как бы остановить нашествие, заставить приезжающих покупать въездные билеты, пусть даже тем самым будет нарушена такая важная вещь, как свобода передвижения. Но иногда приходится выбирать. И мы решили считать Венецию не городом, а культурной институцией, музеем, куда действительно приходится покупать билеты. Венецианцы любят жаловаться на туристов, но где город был бы без них?

Пестеллини Лапарелли: Не забудем, что 50 лет назад в Венеции насчитывалось 250 тысяч жителей, теперь осталось 49 тысяч.

Бонами: В середине января тут остается только застрелиться. Вымерший город, абсолютно некуда податься. Романтика, туман, поцелуи на мостах — понимаю, но для нормального человека это смерть. Если ты нормальный человек, для тебя Венеция — ненормальный город.

Железнова: Последний вопрос: как насчет других павильонов? Кто-нибудь пытается предсказать дальнейшее развитие событий? Может быть, кто-то еще работает онлайн? На что сейчас стоило бы обратить внимание?

Пестеллини Лапарелли: Осмыслением текущих кризисов занимались многие павильоны — часто их деятельность была посвящена, скажем, экологической ситуации, которая отчасти повинна и в возникновении пандемии. Франческо писал о потрясающей работе Дага Эйткена «Миграция», перевернувшей все наши привычные представления об отношениях между людьми и животными, где люди оказывались заперты в клетках, как скот — а мы помним, что эпидемии начались как раз с животноводства. Возвращаясь к заданному вопросу: многие страны пытались разобраться с кризисом и с тем, как нам теперь жить вместе.

Один из самых четких, структурированных и продуманных ответов предложил павильон Германии: там работало целое объединение кураторов, более 25 человек. Их проект называется «2038»: если допустить, что к этому сроку все мучающие нас сегодня вопросы будут решены — что тогда? Я смотрел у них на сайте интервью с учеными и экспертами, которые еще до появления COVID-19 предупреждали о возможности пандемий и даже рассчитывали последствия гипотетического глобального карантина. Очень рекомендую изучить сайт немецкого павильона, тем более что они тоже перенесли туда большую часть своей программы. С остальными странами не всегда ясно: те, у кого есть ресурсы, продолжают работать, но многим пришлось все заморозить, ведь они зависят от государственных субсидий. Полагаю, что в будущем году биеннале будет происходить на двух уровнях: на одном — проекты, осмысляющие опыт пандемии, на другом — те, что из-за нехватки ресурсов остались в доковидном мире.

Бонами: Про другие павильоны я не в курсе, но немцы все всегда делают правильно. От машин до введения и осмысления карантина. Знаете, почему? Им просто в голову не приходит усомниться в своей правоте.

Пестеллини Лапарелли: Кстати, если посмотреть на состав участников, обнаружится, что различия между биеннале архитектуры и современного искусства постепенно стерлись. Возможно, организаторам следовало бы отдать себе в этом отчет, обдумывая будущую эволюцию. Стоит ли сегодня так жестко разграничивать дисциплины между собой?

Бонами: Я, между прочим, не шутил, когда говорил, что в современном искусстве кураторы действительно не нужны. В архитектуре — совершенно другое дело, хотя тут я не профессионал и могу наговорить глупостей. Но, на мой взгляд, архитектура требует структуры и организации, которые в ситуации павильона могут исходить только от куратора. Архитектура имеет дело с пространством, с физической реальностью. Ее перенос в условный мир павильона требует абстрагирования, теоретизирования, в конце концов, объяснения: зритель должен понимать, в чем разница между реальной архитектурой и идеями, выраженными в экспозиции. Но искусство к реальности никакой привязки не имеет. Можно набрать любых работ и разместить их в павильоне, для этого куратор не требуется, достаточно грузчика. Если таким образом заполнить центральный павильон Италии, зрители ничего не заметят, только, может быть, профессионалы встрепенутся. Но архитектура — другое дело, она требует концентрации. И кураторских усилий.

Даг Эйткен «Миграция»

2038. The New Serenity (Collage based on: Gabriel von Max, Abelard and Héloise, ca. 1900)

Пестеллини Лапарелли: Занятный поворот. Соглашусь с Франческо: кураторы нужны далеко не всегда. Но сейчас, в критической ситуации, когда все меняется, утекает из-под пальцев, непонятно, куда бежать и за что хвататься, очень важно проследить и разметить связи между разными точками, соединить их в общий сюжет, который кто-нибудь — возможно, куратор — повернет лицом к нашим сегодняшним проблемам.

Бонами: В завершение я хотел бы одновременно разнести и превознести Ипполито, который курировал «Манифесту» в Палермо. Там вообще не на что было смотреть. С художественной точки зрения это полный провал, а не выставка: никакого искусства представлено не было. Зато проделана огромная работа с пространствами — они-то и стали экспонатами. По сути, весь город превратился в кураторский проект и показывал себя зрителю. С точки зрения традиционного кураторства это было преступление, с точки зрения концепции и трансформации городской жизни это было гениально. И «Манифеста» доказала: если работать с пространствами, искусство уже не требуется.