5 фильмов о том, как изменится наша жизнь

Еще в середине августа, планируя наш The Future Issue, The Blueprint и Garage Screen запустили совместную кинопрограмму — как реакцию на сложные вопросы, поставленные перед нами пандемией и стремительно меняющейся реальностью. Что станет с институтом семьи? Будем ли мы все глубоко одиноки в окружении лайков и сторис? Возможно ли найти близость, когда мир трещит по швам? Заслуживает ли человечество любви? Ответы шеф-редактор The Blueprint и куратор программы Ольга Страховская попыталась найти в фильмах Йоргоса Лантимоса, Клэр Дени и их коллег. А кинокритик Наиля Гольман их пересмотрела и убедилась — будущее тревожно, но мы все равно его ждем.

«Лобстер»

ЙОРГОС ЛАНТИМОС, 2015

Дэвида разлюбила жена, ему предстоит найти новую пару. Иначе нельзя: в строго регламентированном мире, где он живет, за одиночество арестовывают и отправляют в отель с такими же одиночками. На то, чтобы выбрать нового партнера, добиться взаимности и начать отношения, дается 45 дней. Нельзя мастурбировать, нельзя проводить слишком много времени одному. Нельзя носить свою одежду, все носят одинаковую. По истечении срока не составивших партии постояльцев превращают в животное по их выбору, Дэвид выбирает стать лобстером.

Дополнительные дни отельной жизни можно выигрывать, убивая в лесу одиночек. Одиночки носят плащи цвета хаки, заранее роют себе могилы, чтобы в случае смерти не стать для товарищей лишней обузой, и уважают личные границы друг друга: «Никто не будет шпионом лучше тебя, но влиять на твой выбор я не могу и потому принимаю его». Они обнимаются по-дружески, приветствуют желание самовыражаться и иногда одновременно двигаются в темноте леса, каждый под свой плеер: «Когда мы танцуем, мы танцуем исключительно сами с собой. Вот почему у нас звучит только электронная музыка». Но и у них, конечно, кое-что под запретом: любовь и флирт. Среди этих принципиальных людей пару найти нельзя, карается строгими телесными наказаниями. Именно там Дэвид ее, разумеется, и находит.

Сам режиссер Йоргос Лантимос не раз подчеркивал — строго говоря, пространство «Лобстера» не футуристично. «Я хотел сделать мир, полный непривычных правил, но до боли знакомый зрителю. Если это и будущее, то оно не слишком удалено от нынешнего дня». Также и сам он, и все причастные (например, актеры на каннской пресс-конференции) говорили о том, что самое интересное для них в фильме — невозможность выбрать для его интерпретации одну точку зрения. При всей своей схематичности, как и предыдущие картины Лантимоса, эта — не манифест, скорее развернутая критическая притча. Это не урок, где нас учат считать по учебнику; автор описывает строгие системы правил ровно для того, чтобы подчеркнуть: отсутствие гибкости не приводит к гармонии. Любовь не выживет там, где нет места неожиданности (читай: чуду). В конце короткого уравнения, написанного этим фильмом на доске, последние кадры ставят фундаментальный знак вопроса. Само уравнение можно прочесть, например, так: беззащитность и одиночество человека в мире, помноженные на надежду, разделенные вертикалью власти в квадрате.

Обе управленческие системы в сценарии абсолютно тоталитарны, два разных свода законов контролируются с одинаковой жестокостью. Неважно, в комфортном отеле или в опасном лесу, быть собой до конца не сможет ни один пожелавший того гражданин. Есть еще общее для обоих миров правило, которое кажется особенно важным, — выбрать себе в спутники жизни можно лишь человека, который похож на тебя по какому-либо признаку. Хромая нога, кровоточащий нос — может быть что угодно, одинаково бестолковое, но простое и ясное. В большинстве случаев можно сказать: диагноз. И можно даже пойти чуть дальше, осмелиться определить — диагноз нам всем. Правило это гораздо ближе к реальному положению вещей в наших головах, чем может показаться на первый взгляд. Часто мы так и выбираем, привычка выбирает за нас, как-то уж так устроено. В связи с этим режиссер Лантимос, может быть, ничего и не утверждает, но точно желает напомнить: необходимым условием тоталитарных систем, в любви или в прочей жизни, всегда была убежденность в том, что свои — это обладающие теми же формальными признаками. Будь то раса, вероисповедание, хромая нога или сексуальная ориентация. И удачи, конечно, нам всем в поисках счастья, пока мы так думаем.

«Высшее общество»

Клэр Дени, 2018

Космическая станция с экипажем из пожизненно осужденных на Земле преступников движется за пределы Солнечной системы в сторону черной дыры. Их миссия — проверить гипотезу о том, что корабль, пролетев по орбите дыры, может унести часть ее энергии; задача практически невозможная. Но даже если ее удастся выполнить, домой никто не вернется, и ни один из пассажиров на борту подобной иллюзии не питает. Слишком много лет отнимает такое путешествие. В этом фильме у истории нет счастливого конца, сюжет сразу держит курс в облако печальных вероятностей, одна мрачнее другой.

Вместе с молодыми мужчинами и женщинами в экспедиции — загадочный доктор (Жюльет Бинош) с ведьмовской копной черных волос до бедер и собственным планом на эту долгую дорогу. Она собирает у всех присутствующих на борту сперму и яйцеклетки, пытаясь сложить из доступного материала какой-то свой евгенический ребус. Условия в космосе никак не дают вырастить эмбрион, пока однажды эксперимент не срабатывает, делая отцом заключенного Монти (Роберт Паттинсон), который сознательно отказался от продолжения рода и любых связанных с этим физических актов. Поначалу он приходит от новости в ярость, но в космосе никто не услышит твой крик, так что и ярость постепенно растворяется. И вот, после череды некоторых происшествий на корабле, Монти уже движется к горизонту событий, заботливо держа за руку нового человека.

Несмотря на многозначительный сюжет, тяжеловесную красоту и завороженную, поэтическую замороженность, сама Дени представляет этот фильм как очень рациональный и приземленный разговор о пределе возможностей и познаний человека. Если угодно, что-то вроде противоположности «Интерстеллара». Идея пришла Клер в голову, когда она наткнулась на сюжет в социологическом исследовании: в Техасе содержание приговоренных к смертной казни заключенных стоило так дорого, что граждане публично задали государству вопрос: можно ли как-либо использовать этих преступников в полезных обществу целях? Говоря о прочих источниках вдохновения, режиссерка весьма категорична во всем, что касается художественной родословной. Она наотрез отказывается, например, от направления разговора, заданного Кубриком: «Свести воедино конец и начало человеческой истории? Нет, на такое я не замахиваюсь»; очень аккуратно комментирует Тарковского: «Он был мне важен, но это совершенно другой сюжет». Что же в таком случае ее вдохновляло? Развитие астрофизики. Научные теории. Темная материя, черные дыры и доказательства их существования.

Это немного странное кино. По крайней мере, оно не оказывается тем, чего ожидаешь по всем формальным признакам: снятая в дорогих декорациях первая англоязычная работа от живого классика, француженки Клер Дени, с крупной голливудской звездой в главной роли. Это не сай-фай-блокбастер, не космическая опера. Дени сама почти в каждом интервью оправдывается и уточняет, что не планировала снимать научную фантастику, а на английском картина сделана просто потому, что «ну кто будет говорить в космосе по-французски? Там исторически два языка — английский и русский. Русский, как вы понимаете, я не знаю». Да и Паттинсон в этой истории — не звезда, взятая на борт, чтобы поднять фильму кассу, а актер, который четыре года бегал за Клер, чтобы попасть в ее фильм (так, по крайней мере, звучит история, которую они оба, переглядываясь, всем любят рассказывать).

Постоянно слегка спотыкающийся на мелких зазорах сюжета, флешбеках и умолчаниях, пропитанный фирменной интонацией исступленной печали, которая всегда хорошо удавалась группе Tindersticks (постоянным музыкальным соавторам фильмов Клер Дени), этот фильм гипнотизирует тяжелым, мрачным — даже, пожалуй, зловещим гипнозом. Он красив, но не вполне ясно зачем. Он беспощаден, но никого конкретно при этом не обвиняет. Большую часть времени он кажется столь отстраненным и холодным к зрителю, что велик риск потерять желание в него всматриваться и выпасть из поля его гравитации. Но все же в этом поле отчего-то хочется оставаться.

«Побудь в моей шкуре»

Джонатан Глейзер, 2013

Окрестности Глазго. Серые трассы, бурые горы, суровые волны. Вдали ни зги не различить, туман и морось. Мотоциклист с сурово сжатыми губами молча оставляет труп девушки в белом фургоне. Внутри фургона жизнь устроена как-то иначе. Все белое и светится холодным светом, нет стен и пола, время, возможно, тоже ведет себя как-то иначе. Голая Скарлетт Йоханссон раздевает тело, забирает себе одежду, дальше садится за руль и едет в город. Мы смутно понимаем: она здесь чужеродный гость, и здесь — это не в Шотландии, а вообще в нашем мире. Но точно знает при этом, что ей делать, и понимает, как работает пара-тройка нужных для ее дела правил. Переодевается в декольте, ярко красит губы, знакомится с одинокими мужчинами и отвозит их в заброшенный дом, где они, стремясь к ее телу, попадают в вязкую блестящую черноту — бескрайнее пространство без опознавательных знаков.

Их там постепенно съедят; так питается вид, к которому героиня принадлежит по крови. Вид, существующий каким-то образом через эту нефтяную черноту в портале ее заброшенного дома. Эта мрачная монотонная схема сработает не раз, но в какой-то момент чужеродный агент вдруг поймет: что-то не так. Внимательно посмотрит в зеркало и впервые разглядит в нем собственное человеческое лицо. С этой секунды она обречена; с этой секунды для нее больше нет места в мире.

В романе Мишеля Фейбера, по которому поставлен этот фильм, история была чуть яснее: бегство героини из системы на самом деле началось с того, что она вообще попросилась на Землю. Но Джонатан Глейзер, который провел несколько лет, превращая книгу в сценарий, акцент смещает. Наблюдая за долгими, красивыми, мучительно невыразительными планами рутинной жизни героини, мы вместе с ней копим тоску и томительное желание вырваться из этого, хоть и экстремального, но абсолютно конвейерного бытия. Когда в ней что-то ломается, мы уже понимаем почему, — хотя, может, и не понимаем массу деталей в окружающем дело сюжете.

Глейзеру было очень важно добиться именно этого погружения. Большую часть фильма он снимал скрытыми камерами, установленными на улицах и дорогах. Хотел даже поначалу обойтись без музыки до середины — но, к счастью, передумал (тревожные волны звука авторства Мики Леви, сопровождающие эту историю, — один из лучших оригинальных саундтреков пары последних десятилетий). «Я не знал, как это еще может быть показано. Половина этих событий просто не могла быть снята оператором. В данном случае то, что рассказано, и то, как именно строится сам рассказ, — абсолютно тождественные вещи. Метод должен быть равен содержанию. И я видел один путь: помести персонажа в среду, спрячь свои камеры, отойди — и дай нужному чувству сгуститься в кадре».

Нужное чувство — это чувство, «что некий пришелец играет Скарлетт Йоханссон, играющую пришельца». Достигается оно и правда под кожей, почти ничего привычного научно-фантастическому жанру на открытой поверхности фильма не происходит. Глейзер, который в каждом полном метре норовит выпотрошить и вывернуть наизнанку какую-либо привычную жанровую схему (вы вряд ли видели, например, поверьте, более странную и пронзительную романтическую драму, чем «Рождение» про любовь Николь Кидман и 10-летнего пацана), и здесь переворачивает канон по-своему.

«Побудь в моей шкуре» — анти-сай-фай как жанр. Например, потому, что здесь ничего не рассказано в подробностях про инопланетян. Мы не узнаем, на чем они прилетели (прилетели? вообще — из какого измерения они взялись?), почему им нужны именно такие жертвы и как устроены их организмы. Но можно смотреть и иначе: это ультра-сай-фай по внутренней сути. В том смысле, что научная фантастика была придумана как способ осмысления человеческих вопросов к себе, к грядущему и к бытию. Весь фильм Глейзера — один такой экзистенциальный вопрос, дрожащий на натянутой струне.

«Я не хотел, чтобы вы увидели на экране пришельцев. Я хотел, чтобы фильм создал чувство, что такое пришельцем быть», — объясняет режиссер и в своей методологии тут напоминает Алехандро Ходоровски, выпустившего в свое время психоделического «Крота» не по следу собственных опытов (как были уверены все его зрители), а с идеей «создать психоделический наркотик на пленке». Обоим им поставленные цели, надо сказать, отлично удались.

«Примесь»

Шейн Кэррут, 2013

На обычную, в меру успешную молодую женщину Крис нападает в подворотне странный вор. За несколько дней, которые он проводит в ее доме, подсадив ей в кровь червей-паразитов и загипнотизировав, она переписывает на него все свое имущество, не ест, не разговаривает, пьет ледяную воду, клеит колечки из бумаги. Очнется Крис без средств к существованию, уволенная с работы, но главное — с абсолютно рассеянной памятью и не понимая толком, кто она есть и как дальше существовать. Какой-то загадочный человек на свиноферме вытащит из ее тела червей. Дальше будет жизнь на автопилоте, в которой однажды ей встретится Джефф — мужчина, настойчиво идущий на сближение, но в остальном такой же растерянный. Нервно обнявшись, они станут разбираться, что, черт возьми, происходит с их жизнями; примерно так же, как мы, пока смотрим на эту историю.

Второй фильм Шейна Кэррута, автора полюбившегося критикам умного гаражного сай-фая «Детонатор» из 2000-х, вышел семь лет назад и довольно сильно всех разволновал: ничего не было понятно. Чтобы пересказать сюжет в деталях, посмотреть придется пару раз (там немного больше поворотов — мы, например, не упомянули про орхидеи, переливание крови и музыкальные концерты для свиней). Но главным образом не совсем было ясно, зачем так усложнять. Складывать ребус с детективной развязкой, при этом снимать долгие планы бликующих на солнце цветов, интерьеров и водоемов, рассредотачивать по кадру музыкальные переливы, в которых тонет речь героев, и так еле-еле способных определить себя в окружающем пространстве. Рассылать персонажам по почте книжку Генри Торо. Режиссер многословно объяснялся, журналисты ругались, поминали Линча и Малика. Спустя несколько лет, в отрыве от возмущенного и восхищенного галдежа, это кино смотрится как-то гораздо спокойнее. Оно действительно очень красивое и, кажется, совсем не так уж агрессивно настаивает на своей экстравагантности.

«Детонатор», выстроенный на схеме микропутешествий во времени, был фильмом для гиков — люди даже схемы рисовали, чтобы его объяснить, и без этого объяснить его взаправду было трудно. Эта слава Кэррута как сюжетного инженера-конструктора, пожалуй, «Примеси» на пользу не пошла. Тем, кто счастлив копаться в головоломках, тут, конечно, дан пресловутый детектив со свиньями и орхидеями. Но фильм существует не в нем, фильм цветет вокруг, проплывает с краю кадра по ручью мимо сюжета. И на самом деле во второй своей полнометражной работе режиссер проделывает обратное «Детонатору» упражнение — размывает конкретику, чтобы отпустить зрителя в свободное эмоциональное плавание. Научить, что не надо постоянно решать головоломку. Объяснить, что не всякая головоломка решаема.

«Детали оставляют вопросы, но детали — это еще не фильм. Можно было опубликовать сценарий, чтобы все прочитали и разобрались. Но сценарий на бумаге — тоже не фильм. Как бы ни путался зритель, на самом деле он точно знает, что происходит на экране, весь сюжет он переживает в эмоциях, а для этого есть кадр, музыка, монтаж. Лично я хочу выходить из кино именно с этим чувством — ты понял достаточно, но ты не знаешь всего», — объясняет Кэррут, отвечавший в этом проекте за все, от исполнения главной роли и написания музыки до дистрибуции. И тут кое-что становится яснее. Его настойчивое желание усложнять не высокомерно. Он не предлагает загадку с разгадкой, он надеется вызвать у зрителя радость интуитивного понимания. Объяснить (не он первый и не он последний, конечно — но это не главное), что кино — не сюжет. Что последовательность событий — еще не история. Что понимать — это не узнавать знакомое, а познавать неясное.

Можно предположить, что так Кэррут и понимает свою настойчивую отсылку к Торо: подобно «Жизни в лесу», «Примесь» — избыточно детализированный текст о том, как усложненному человеку докопаться до чего-то простого. Можно предположить, что эту же мысль он старается донести формально, намекая на работу с конкретной музыкой — составленная из блоков света, звука и фактур, его изобразительность робко утверждает, что часто материал в кадре важнее роли этого кадра в сценарии.

Если вы любите простых и лаконичных, вам, конечно, не сюда. Кэррут правда не умеет сказать короче. Но напыщенная на первый взгляд идея «Примеси» на деле сложна ровно настолько, насколько есть желание усложнить у смотрящего. В редких интервью, где ему удается ответить на вопросы ясно, режиссер сообщает, что выдумал такой сюжет лишь затем, чтобы не отвлекать зрителя на какой-то уже готовый стереотип. То есть, допустим, если бы герои были наркозависимы — все бы подумали, что это фильм про проблему зависимости. И это уже было бы лишним.

Показывая людей, утративших идентичность, Кэррут не хочет объяснять произошедшее, а хочет сосредоточиться на состоянии, в котором они оказались. Смогут ли они найти мир без опоры? На чем будут ее строить? Готовы ли освободиться от собственных сюжетов? Он ставит эксперимент, пытается провести свое путаное философское расследование: что остается от человека, когда у него отнимают большую часть параметров, по которым он сам мог себя определить и презентовать остальным. Что остается тогда у человека, кроме растерянности? Результат у этого эксперимента, надо сказать, довольно тревожный — как для героев, так и для самого автора. Практически ничего не остается. Человек продолжает решать головоломку.

«Пот»

Магнус фон Хорн, 2020

Тугой хвост светлых волос, розовые лосины, ярко-голубые глаза и точеный носик. Не сходящая с лица белозубая улыбка, ямочки на щеках и накачанный партнер по тренировкам с похотливым взглядом, всегда готовый приехать по первому звонку. Сильвия Заяц — инстаграм-звезда и фитнес-тренер, она мотивирует людей, дает им советы, как жить классно и быть неотразимыми. Сильвия непроницаема, кажется, даже для самой себя. Ее реальность располовинена на сон и саморепрезентацию. Вокруг постоянно какие-то невыносимые, мучительные маркетинговые интерьеры: витрины, спортзалы, кафе в торговых центрах. Большую часть времени включены камеры, будь то телевидение, прямой эфир в спортзале или телефон любого случайного прохожего.

Разумеется, Сильвия чудовищно одинока. Она решает сказать об этом вслух в своих соцсетях, и ровная картинка вокруг нее вдруг идет ощутимой рябью. Признание в том, что звездная спортивная красотка вообще-то не хочет быть одна, облетает весь интернет и вызывает массу внимания самого разного толка. Она продолжает вести свои задорные тренировки и весело восклицает с экрана: «Потей!» Этот кокетливый призыв на самом деле страшный: когда на ее крик души внезапно отвечает сталкер, героиня начинает буквально потеть от страха.

Вторую полнометражную работу Магнуса фон Хорна должны были показать этой весной в Каннах (там же, в «Двухнедельнике режиссеров», случилась премьера его предыдущего, дебютного фильма). В программе, которая из-за отмены фестиваля дала фильмам-участникам лишь каннскую веточку на постере и вместе с ней — шанс проверить, чего эта веточка в отрыве от всего прочего стоит. «Пот» она, безусловно, украшает. Ему и правда не помешал бы фестивальный контекст и соответствующий зритель, готовый всерьез и детально всмотреться в этот фильм — гладкий, обтекаемый, элементарно выскальзывающий из рук. Прямо как его героиня — такая стереотипная и так хорошо освещенная в кадре, что сложно сосредоточиться на ней дольше пяти минут. Очень тянет пойти заниматься под ее разговоры своими делами, слишком уж она похожа на утреннюю телеведущую, болтающую ни о чем. Собственно, именно к таким телеведущим в итоге она попадет в кадр, чтобы сыграть свою главную партию: выиграть или проиграть зрительские лайки за собственную откровенность.

Если смотреть на это кино достаточно влюбленными глазами, можно представить, что это немного Рубен Эстлунд с его моральными парадоксами современных хорошо воспитанных людей или даже обезжиренный Михаэль Ханеке. «Скрытое», притороченное к нарядным будням подкладкой; диетическое, почти лишенное саспенса, но отнюдь не лишенное конфликта. Драма, которая как будто немного теряет в экзотичности в силу того, как сильно она размазана по актуальности будней. Что-то такое, поначалу не заметное, вроде заусенца на ногте со свежим блестящим маникюром, который кто-то в кадре ковыряет, внезапно — до крови.

Фон Хорн, строго говоря, не делает фильм о будущем, но он, конечно, снимает о том, что всех нас в этом будущем ждет. Опустошающая публичность, взвинченное воображаемым вниманием эго, поверхностные откровения и глубинная тревожность, за этими откровениями стоящая. Масса проблем, еще больше решений, никаких ясных ориентиров. Режиссерская язвительность, за которую так хочется это кино ценить, видится не в том, как детально написан портрет взволнованной блогерки. А в том, с какой болезненной ясностью сияет вокруг нее фоном окружающий мир — где все точно знают, как поставить свет и камеру, но никто не возьмет на себя ответственность что-то всерьез утверждать о любви, одиночестве или избитом до полусмерти незнакомце посреди ночной улицы.