Известное сочетание идеалиста и циника

записала:
Полина Прибыткова

ФОТО:
Максим Авдеев

продюсер:
Вика Слащук

«Белый список» бэкстейдж, фотограф: Алексей Фокин

Сегодня в российский прокат выходит фильм «Белый список», в котором Алексей Серебряков в роли опытного следователя вместе с молодым напарником (Владимир Аверьянов) пытается раскрыть дело, связанное с самоубийством школьницы. Социальный триллер, в основе которого реальные события, не на шутку взбудоражившие общественность в 2016 году, снова выносит на обсуждение важные вопросы, связанные с темой подросткового суицида. Специально для The Blueprint режиссер картины Алиса Хазанова поговорила с соавтором сценария Романом Волобуевым про контекст, жанровое кино и правду — в кадре и в жизни.

АЛИСА: Из-за того что наш фильм «Белый список» выходит в прокат, я много на разные вопросы отвечаю, интервью даю, что и полагается режиссерам делать. И один из часто задаваемых вопросов: «Как возникла идея фильма?». Я как мантру-трафарет рассказываю историю про то, что все началось с твоего поста в фейсбуке, но на самом деле не помню ни твоих ощущений по этому поводу, ни, собственно, почему у тебя возникло желание написать этот пост.

Роман: Нам, конечно, сейчас хорошо бы, поскольку наверняка ты эту историю уже десять раз рассказывала, выдумать какую-то совершенно новую.

В том посте речь шла про статью в «Новой газете» («Группы смерти 18+» — резонансная статья Галины Мурсалиевой о секретном онлайн-сообществе подростков, покончивших с собой. Была опубликована 16 мая 2016 года и набрала более полутора миллионов просмотров за два дня. — Прим. The Blueprint), которую все адски бурно обсуждали под двумя углами. Сейчас уже никто не помнит, но тогда разгорелся лютый срач. С одной стороны, были пораженные, встревоженные люди, у которых есть дети, а с другой — возможно, тоже родители, но с каким-то минимальным журналистским бэкграундом, которые говорили: «Б**дь, ребят, ну это смешно! Это не расследование, а вообще какая-то фигня на постном масле». Я относился ко второй категории и не особо велся на эмоциональную журналистику, кричащую: «Давайте всех спасать и бить в набат». Когда я полез про этот сюжет внимательней читать, наткнулся на историю, которая меня привела в тотальный ужас. А именно на репортаж НТВ, вышедший за полгода или год до расследования «Новой газеты», где мать погибшей девочки, та же женщина, которая была одним из главных источников в статье Мурсалиевой, перед камерой ощупывала надписи на стене в подъезде, и шептала: «Господи, вдруг она это написала перед смертью. Вот, по-моему, это ее слова. Нет, нет, это не ее почерк...». С этого же текста, ровно с описания этой довольно выразительной драматургически сцены, начинался текст в «Новой газете». И меня накрыло леденящим ужасом. Я подумал, неужели заслуженная журналистка Мурсалиева списала это из репортажей НТВ? Да нет, конечно. То есть, скорее всего, эта женщина, потерявшая ребенка, пережившая страшную трагедию, повторяет этот номер перед всеми журналистами, которые к ней приезжают. И меня это абсолютно разъ***ло, по-другому сказать не могу. Про это я и написал в фейсбуке. Я не хотел, чтобы это превратилось в публичное объяснение, поэтому видели пост только друзья. Несмотря на это немедленно началась чудовищная свара. Помню, в комментарии пришла поэтесса Вера Полозкова рассказывать мне про то, что я холодная черствая тварь, а я просто смотрел на эту безумную в драматургическом смысле и чисто по-человечески ситуацию и не понимал, как ее анализировать. Мы привыкли думать, что есть правда, и она — правда, а есть ложь — от нее можно отмахнуться. А в этой ситуации перед нами удивительный сплав настоящей трагедии и тотальной лжи. Человек, который одну и ту же истерику разыгрывает перед разными журналистами, это довольно распространенная история, и вообще трансляция своих трагедий во внешний мир именно так и происходит, и люди, плачущие перед камерами, довольно часто превращают это в свою профессию. Я тогда совершенно развалился от всех этих мыслей и что-то написал. А потом мы разговорились с тобой, Алиса, и, насколько я помню, разошлись, ни о чем не договорившись, и разошлись не очень приятно, потому что ты была со мной не согласна. Да, мы с тобой спорили тогда, потому что ты была как раз за хорошее.

АЛИСА: Мы с тобой вообще не спорили. Ты меня путаешь с кем-то.

Роман: Да? Ну, вот, видишь... Для меня толчком было то, что мы с тобой не договорились. Ты мне, как обладатель двух более взрослых, чем моя, дочерей, говорила, что даже если это и не совсем правда, то все равно заслуживает внимания. Мне же казалось, что сеять панику в таких ситуациях — тотальное зло. Вот на этом мы с тобой не сходились, и кстати, по-моему, не сходимся до сих пор. Я убрел с этим неудовлетворенным чувством и начал что-то думать, а на следующий день написал тебе, что у меня есть про это кино. И то, что я тогда написал, конечно, отличалось от того, что мы потом сделали.

АЛИСА: Не помню, как мы договорились, что из этого кино надо делать. Помню, что ты сел и написал историю от начала до конца за сутки и буквально на следующий день прислал ее мне. При этом было ощущение, что ты не останавливался вообще.

Роман: Нужно было это как-то выплеснуть. И благодаря тебе я понял, что в этой истории не одинок. И тут мне стало страшно, что сейчас закрутятся шестеренки, а я же как бы не Дэвид Финчер и не Ингмар Бергман, я какими-то своими насмешливыми, легкими вещами занимаюсь. Занимался. Это было, мне кажется, соревнованием трусости и отваги. Я спросил: «Алиса, а может, ты это снимешь?». Алиса сказала: «Да-да-да, конечно». Честно признаться, я об этом нашем договоре сто раз пожалел, когда начал писать и попутно понимать, что получается круто, и что сам бы хотел это снять, но потом сто раз радовался тому, как все складывается, потому что понимал, что у меня бы получилось по-другому, я бы как ты не сделал. Сейчас уже радость перевешивает, конечно, потому что я вижу результат. И то, что я тогда струсил, оказалось самым моим умным решением в ситуации.

«Белый список», БЭКСТЕЙДЖ, 2023

Алиса: Я помню, ты мне сразу сказал, что не сможешь такой материал снимать, что для тебя это слишком тяжелое.

РОМАН: Так это я и называю трусостью. Помню, как сказал тебе, что материал для меня слишком свинцовый. Я понимал, что из этого сделаю комедию «Умереть за» про моральную панику в маленьком городе и то, как родители, начитавшись безумных глупостей в газетах, начинают сводить с ума своих детей, которые с крыши прыгать и не собирались даже, — после чего все превращается в лютый цирк.

Алиса: Но это все осталось внутри твоей головы, до меня эта версия не дошла. Зато от написанного тобой текста складывалось ощущение, что ты на самом деле как-то дико переживаешь по поводу того, что с детьми происходит. И я с тех пор живу с ощущением, что в этом переживании и заключался основной импульс, из-за которого мы вообще решили, что стоит делать что-то на эту тему. Так что видишь, как по-разному память работает.

РОМАН: Потому что ты меня идеализируешь. 

Алиса: Мне вообще свойственно людей идеализировать. С этим есть некая проблема в моей жизни, но я не так легко отказываюсь от своих убеждений.

РОМАН: Меня в этой истории интересовали не дети. У меня есть глубокое и, возможно, ни на чем не основанное убеждение, что дети лучше, умнее и сильнее нас и на самом деле у них все будет за***сь. Меня интересовала глупость взрослых. И то, что мы ушли от глупости взрослых к трагедии взрослых, которые в этом пытаются разобраться, а у них не получается, — это твое. Потому что ты идеалист, да. Тебе людей жалко, а мне от людей в основном смешно.

Алиса: Ну, получается, что у нас эта комбинация как-то работает в итоге, видимо…

РОМАН: Это известное сочетание идеалиста и циника. Группа «Битлз» построена по такому же принципу. Там был очень злой человек с минимальным музыкальным талантом и очень талантливый человек, абсолютно лишенный вкуса. И вот они, когда соединились вместе, писали великую музыку. По отдельности ни того ни другого слушать невозможно. Это не наш с тобой случай, конечно, мы оба прекрасны, и то, что мы делаем по отдельности, тоже хорошо.

Но в случае с «Белым списком» как-то все срослось. Честно, отношусь к этой истории как к самой важной. Мне кажется, такого больше не повторится, учитывая всю степень серьезности, вложенной боли и страха. Обычно в кино ты свои страхи все-таки прячешь, а тут, наоборот, степень ранимости, в том числе принесенная артистами, особенно Серебряковым, который абсолютно душераздирающий в своей уязвимости, слабости, усталости, разваленности. И я считаю, что это был великий выбор.

Алиса: Мы просто встретились на следующий день после того, как ты прислал синопсис, и оба закричали, что, конечно же, главного героя должен играть Серебряков. Все-таки, несмотря на то, что у тебя своя внутренняя империя, парадоксальным образом в каких-то вещах у нас действительно сходятся ощущения. И потом на общем зуме Леша (Алексей Серебряков) посетовал, что ему опять придется играть следователя, а я ответила, что мне как раз и нужен герой-следователь, который от всего этого уже дико устал. На этом мы и сошлись тогда.

РОМАН: Да, это был великий момент, когда он начал вежливо, но хаять сценарий и говорить, что сто раз уже это делал и что вот опять какое-то НТВ. Я отреагировал в духе: «Б**дь, какое НТВ? Там Дэвид Мэмет, там диалоги, там ресерча три года, какой, на **й, НТВ?». А ты, будучи человеком умным, ответила, что вот это «Господи, я все это уже видел» и надо.

Шесть лет этой истории.

«БЕЛЫЙ СПИСОК», БЭКСТЕЙДЖ, 2023

Алиса: Вообще моей отправной точкой в создании этой истории было то, что я мать двоих детей. Как родитель порой не понимаешь, что наши дети могут в этом интернете такого раскопать, кроме соцсетей. Мы-то олдскульные все, для нас интернет, ну я про себя говорю, это что-то вроде понятное, но в то же время немножко отдельное. Очень примитивное было понимание того, как все функционирует и насколько для детей это общение в соцсетях важно, потому что не могут они разделить, что реально, а что нереально. И, собственно, для меня, как ты говоришь, идеалиста, было важно чуть-чуть разобраться в том, какую памятку родителям надо выдавать, чтобы они с детьми разговаривать научились, что для этого вообще надо. Было интересно говорить про это с разными людьми, в том числе и с теми, кто занимается психологией, психиатрией. Есть такой объективный момент — по словам врачей, за последние 10 лет повысилось число обращений к специалистам детей с психологическими проблемами и суицидальными наклонностями. Понятно, что мир с ума сходит и мы сейчас уже на стадии, когда средняя температура по палате 39,5, а подростковая психика это улавливает гораздо острее, чем циничная и уставшая взрослая психика. Мне как раз эту тему важно было проработать.

После того как я сняла «Мидлграунд» (фильм «Осколки» (2016) Алисы Хазановой, снятый на английском языке. — Прим. The Blueprint), то решила для себя, что хочу снять фильм на русском.

РОМАН: Роковая ошибка была.

«БЕЛЫЙ СПИСОК»,
БЭКСТЕЙДЖ,
2023

Алиса: Ну, видишь как... Кто ж знал-то? При этом, мне кажется, контекст у истории достаточно широкий, и на разные территории этот сюжет распространяется при желании. Не только в России происходит подростковый суицид. Например, в Англии много на эту тему статей выходило, там был известный случай про девочку, которая попала в аналогичную группу и покончила с собой из-за флешмоба в соцсетях. При этом неправильно считать, где больше несчастных случаев происходит, а где меньше — это не вопрос количества. Везде больше, чем должно бы.

РОМАН: Мне тоже не кажется, что русский контекст здесь важен. Русские фильмы за редким исключением мало кто где смотрит, потому что даже у невероятно талантливых картин есть привычка быть фильмами про русскость, про нашу непостижимость, нашу боль, нашу сложность, которой якобы нигде больше нет. А люди универсальные, боль универсальна, трагедии универсальны. И мне кажется, что единственный смысл говорить про эту историю по-русски и рассказывать ее в русских реалиях заключался в том, что мы не знаем фактуру, условно, Южной Кореи или шахтерского английского севера, который примерно так же помоечно выглядит, как реальность в фильме, или, например, про Скандинавию, где точно такая же история могла бы произойти, учитывая их уровень самоубийств. Эта история, будучи фантазийной драмой, отталкивается от документального материала, ее мелкая моторика очень правдоподобная.

У меня есть любимая история про то, как кто-то из индустрии, кому мы показали драфт сценария, сказал, что все прикольно, конечно, написано, но какие-то метафизические воображаемые менты получились, и говорят они на литературном языке. Я скрипнул зубами и забыл про это. А потом ты пошла к эскашнику бывшему...

Алиса: Он писатель, который раньше работал следователем в полиции, не эскашником. Мы тогда с ним связались. Собственно, он был консультантом на фильме.

РОМАН: Помнишь, ты мне переслала письмо, где он сначала указал на какие-то неточности, связанные со следственными процедурами, а после написал, что это все детали, а вот та смесь канцелярита, мата и высоких материй — это как раз язык, на котором мы и говорим. Меня это страшно порадовало. То, что литературно-ориентированным людям часто кажется литературой, на самом деле является правдой. И то, что герои говорят на этом языке, тоже было с моей стороны результатом некоторого наблюдения, порой вынужденного общения с сотрудниками правоохранительных структур, которые люди неприятные иногда, но занятные. И без этой фактуры, без этих аббревиатур, недосказанностей, без привычки разговаривать номерами статьей Уголовного кодекса история была бы неправдоподобной и неубедительной. В этом, на мой взгляд, заключается смысл присутствия в контексте русской хтони. А так, конечно, эта история реально могла происходить, не знаю, в Нью-Касле в каком-нибудь... В Берлине чуть-чуть на восток отъедешь, ну вот там прыгай откуда хочешь просто в свое удовольствие.

Алиса: Многие еще задают вопрос про жанр, и я понимаю почему. Фильм начинается как детектив, поэтому некоторые зрители ожидают, что и развязка по законам жанра произойдет. Ожидают какого-то определенного ответа.

РОМАН: Это, на мой взгляд, очень искусственное деление — на жанровое и нежанровое кино. То, что мы называем нежанровым кино, случается, когда автор пытается сделать жанр, но из-за очень причудливой оптики у него это превращается во внутренний монолог. Когда ты хочешь рассказать историю, преследуешь цель кого-то напугать, развеселить, заставить задуматься — это очень простые жанровые интенции. Тебе отчего-то смешно, отчего-то страшно, а иногда и то, и другое, как было в случае с «Белым списком».

Алиса: Мне кажется, что для этой истории был найден оптимальный баланс. Есть любопытный момент — во многом создаешь историю определенным образом, потому что в процессе понимаешь, что иначе она, эта история, просто не принимает. И тогда интуитивно кажется правильным позволить ей самой дальше так протекать. Я подобным вещам доверяю. У нас было много разных вариантов и финалов, как обычно это бывает, но сюжет вырулил в итоге в ту сторону, куда сама история и стремилась. И в этом, пардон за пафос, магия кино и заключается. Это уже какие-то вещи, как ты говоришь, метафизические.

РОМАН: Оно само живет же, да. На самом деле давай здесь нашу роль не преувеличивать. Кого е**т чужое горе? Кого волнует, что мы из этого хотели сделать? Я тебе напомню про неслучившийся, написанный трижды, финал картины в Америке. Смешно получилось. Это была твоя идея, и ты же потом ее забраковала.

Алиса: Нет, это была твоя идея с таким финалом.

РОМАН: Нет, нет, ты хотела как раз придумать что-то. Один вариант был вообще с фантастической концовкой в духе «Секретных материалов».

Алиса: Нет, это ты придумал, потому что на тот момент тебя вдохновляла Силиконовая долина и какая-то мысль у тебя была, с этим сюжетом связанная. 

РОМАН: Мне тогда цинично казалось, что финал, где офигевший Серебряков оказывается среди толпы молодых красивых людей, говорящих на английском, и ни хера не понимает, это красивый финал.

Алиса: Это только ты такое можешь придумать. Но да, это красиво было бы.

РОМАН: Но в итоге закончилось все в тюрьме, как и положено. Хотели в Силиконовую долину, а закончили в тюрьме... 

Алиса: Еще среди прочих часто задаваемых вопросов к режиссеру есть один раздражающий вопрос — про референсы.

РОМАН: Это такая классическая история, когда приносишь сценарий и тебе нужны на него деньги, а тебя спрашивают, это как что?

Алиса: Да, и ты должен что-то достать из башки.

РОМАН: Я в какой-то момент уже завел привычку отвечать: «Это не как что, потому что такого никогда раньше не было». Но в принципе, конечно, чтобы не усложнять людям жизнь, отвечаешь: «А это будет как «Железный человек», только в сто раз меньше денег и про хомяков». У нас с тобой в подобной ситуации довольно хаотично произносились какие-то названия. Мы референсы использовали исключительно, чтобы отмахаться от разных вопросов. Например, когда нас спрашивали, почему сценарий написан на три часа, мы отвечали, что «Зодиак», например, четыре часа идет.

Алиса: Да-да-да. Нет, ну конечно, мы же не в вакууме существуем, это понятно. Нас там, кстати, уже посравнивали со всякими людьми и дали фильму среди прочих определение «корейский Финчер», например.

РОМАН: Я очень люблю, и, по-моему, ты тоже, «Воспоминания об убийстве» Пон Джун Хо, который вообще про другое, в отличие от нашего фильма, а именно про двух глупых ментов, которые на протяжении двадцати лет очень неловко ловят серийного убийцу. Это такие злые неприятные идиоты, которые бьют подозреваемых, заставляют признаваться в преступлениях ни в чем не повинных людей, а убийцы тем временем продолжают убивать. В этом фильме есть один великий момент, который невозможно понять без контекста, про него мне в какой-то момент киновед Володя Захаров объяснил. В конце картины два артиста садятся и очень внимательно смотрят в зал, а потом неожиданно — в камеру. Оказалось, на момент выхода фильма в прокат реального убийцу еще не поймали, поэтому герои ищут его взглядом в зале, среди зрителей. Это, наверное, единственная точка соприкосновения с нашим фильмом — не важно, нашли мы в конце или не нашли, проблема-то все равно не решена. И вот в этой попытке «повглядываться в зал», мне кажется, и заключается смысл создания подобных историй. Не давать прямой ответ зрителю (кто мы такие, чтобы рассказывать, как все должны договориться со своими детьми, чтобы те не делали глупостей?), а посмотреть в глаза и запустить какой-то мыслительный процесс. Наверное, в этом и заключается наша работа.

На самом деле я этот фильм не видел где-то год. Я помню, что ты мне прислала посмотреть, как вы его покрасили, и я как-то его промотал, потому что уже, мне кажется, видел его суммарно на монтаже, наверное, полторы тысячи раз. А у тебя был какой-то перерыв, когда ты отложила его, а потом снова достала и посмотрела?

Алиса: Да, был перерыв, его необходимо было сделать. Вообще, как ни странно, есть ощущение, что фильм уже отдельно живет. Это ощущение обычно появляется, когда первый раз фильм зрителям показываешь. Собственно, так и случилось, когда я показывала «Белый список» на фестивале «Пример интонации» в Петербурге.

«БЕЛЫЙ СПИСОК»,
БЭКСТЕЙДЖ,
2023

РОМАН: Вообще ты с фильмом провела больше времени, чем я. Он для тебя, наверное, эмоционально важнее, поскольку ты в большей степени из себя его достала, а теперь он сам по себе существует. Какая вообще реакция у зрителей после просмотра возникает? И какие чувства возникают у тебя от того, что люди про него говорят? Есть ли ощущение, что ты куда-то фильмом попала, или, наоборот, ты имела в виду одно, а люди, посмотрев, начинают с тобой про другое разговаривать?

Алиса: На самом деле куда-то кино попало, безусловно. Это ощущение сразу появилось, когда я стала получать от зрителей благодарности и сообщения про то, как важно такие истории рассказывать. Когда люди начинают своими историями с тобой делиться, происходит сильная эмоциональная связка. Ты, в общем-то, даже на такую реакцию не совсем рассчитывал, потому что не можешь заранее ожидать такого отклика. Или же наоборот, бывает смешно, когда люди сводят историю в плоскость поиска правды и начинают доказывать, что следователи, например, так не работают. По моему опыту эта реакция обычно расстраивает других зрителей, сидящих в зале. Они сразу начинают как-то вздыхать и ерзать, видно, что им подобные вопросы неприятны. В основном все-таки многие хотят получить ответ на вечный вопрос: «Что делать?». Но я тоже не самый правильный в этом случае адресат.

РОМАН: От тебя все-таки ждали ответ на этот вопрос? Два моих «любимых» вопроса: «Про что ваш фильм?» — на что хочется сразу послать в ответ, и второй: «Что делать?».

Алиса: Да, оба вопроса зрители задавали. Забавно, что у любого Q&A есть набор ожидаемых вопросов.

РОМАН: Ты же готовишь какие-то ответы на случай, если вдруг зрители спросят глупость?

Алиса: Нет, я никогда не готовлю заранее ответы, что, наверное, меня и спасает. (Смеется.)

Еще мой любимый жанр, когда человек встает и думает, что задает вопрос, но на самом деле долго озвучивает свою точку зрения и потом как-то в конце ставит интонационно вопросительный знак, хотя на самом деле вопроса там нет.

РОМАН: Ну это же тоже интересно. 

Алиса: Я в этих случаях благодарю за мнение и уточняю, в чем, собственно, заключается вопрос. Но вообще на момент этого интервью было всего три публичных показа — на фестивале «Пример интонации», на фестивале «Одна шестая» в Екатеринбурге и показ в Колумбийском университете в Нью-Йорке.

РОМАН: Есть разница в реакции зала?

Алиса: Ну, там все к Достоевскому апеллируют сразу, в Америке.

РОМАН: Признайся, а ты читала Достоевского?

Алиса: Какой каверзный вопрос, Ромочка. Да, так со мной сложилось, что читала.

РОМАН: А я вот нет. Прочитал у него всего одну книжку, «Бесы», которая мне очень нравится. «Преступление и наказание» я не дочитал, заглянул в конец, увидел, какая там глупость в финале, и все. 

Алиса: Ты «Идиота» не читал что ли?

РОМАН: Я не читал «Идиота». Я не могу это читать. Это херня какая-то.

Алиса: Господи, святой человек. Я бы никогда не поверила, конечно, но раз ты сам говоришь, бог с тобой. И вообще никто не обязан. Но в данном случае эта апелляция к Достоевскому говорит о контексте, который у людей в Америке при просмотре возникает. Может, еще потому, что на факультете славистики показ проходил. В продолжение темы контекста — то, что ты называешь «русской хтонью», там зовется понятием «Достоевский».

РОМАН: Слушай, ну это получается, как если бы наши ребятки сравнили фильм с Финчером и решили, что мы захотели сделать так же, как у него, только по-русски.

Алиса: Это вообще свойство не хочу сказать человеческой психики, потому что мы с тобой как раз с этими стереотипами восприятия пытаемся в фильме бороться, но вообще люди любят в коробочку все упаковать — так приятнее и комфортнее, когда на своих полочках все лежит. В противном случае у них внутри что-то зудит, и они чувствуют, что чего-то не понимают. А людям важно понимать, что они все-все-все вообще про все понимают.

РОМАН: Но ты им сказала, что это максимально далеко от Достоевского? Говорит человек, который его не читал.

Алиса: У нас все-таки два главных героя в произведении, и есть большая разница в том, что происходит в голове у каждого из них. Поведенческую модель героев многие зрители хотят обсуждать, обнаруживать причинно-следственные связи, почему с героем происходит именно так, а не иначе. Ну, я в силу каких-то своих скромных возможностей, вспоминая твои мотивационные речи по этому поводу, стараюсь людям что-то отвечать.

РОМАН: Как известно, гуманитарии знают все. Я очень люблю, когда мне начинают рассказывать, как на самом деле работает следователь, репортер и какая, сука, правда жизни должна в кино быть. Такой поиск истины и высокого реализма, который, на мой взгляд, не что иное, как наследие поколений, выросших на социалистическом реализме, а он, как известно, не имел к реализму никакого отношения.

Тут еще всегда можно спросить: «Ты, дружочек, на допросе был когда-нибудь?»

Алиса: Роман Олегович, я себе такого не позволяю. Я просто благодарю и все. 

РОМАН: Потому что ты добрая. 

Алиса: Потому что ну зачем, Господи, лезть? Никому ничего не объяснишь.

РОМАН: Хотелось бы как раз объясниться. В довольно тяжелом, не буду говорить беспросветном, но серьезном фильме у нас есть вспышка ситуационной комедии. Некоторые страшно обижаются на очаровательную комическую вставку в одной из моих любимых сцен с журналисткой якобы «Комсомольской правды», потому что считают ее карикатурой на конкретного человека. А это очень выстраданная вещь. В юности я провел какое-то время под начальством покойной Анны Степановны Политковской, не то чтобы хотелось такого человека описать комически... Вот этот герой-одиночка для меня на самом деле не повод посмеяться, а повод обозначить этот разрыв между искренним желанием следовать своей журналистской миссии по спасению кого-то и оторванностью от реальности в виде нехватки инструментария, отсутствия за тобой как журналистом выстроенной системы, которая помогает превратить дело в настоящее журналистское расследование. Ирония — это мой способ высказать определенное восхищение и сказать, что я понимаю эту трагедию, это желание бить в набат и спасать, в то время как у тебя нет ни колокола, ни рук нормальных, и вообще ты один, а всем вокруг пофиг. И выглядишь ты при этом комически. И более успешные коллеги, сидя в своих сытых редакциях, смеются над тем, что у тебя в тексте какой-то факт-чек не сделан. Я наблюдал это с погибшей Политковской, убитой в итоге за свое дело. Как над ней точно так же смеялись и говорили, что это не текст, а сплошные эмоции, высосанные из пальца. Сорян, мне правда важно это сказать, потому что если бы не история со статьей Мурсалиевой, фильма на самом деле не было бы.

«БЕЛЫЙ СПИСОК», БЭКСТЕЙДЖ, 2023

Алиса: Важно, что ты это сказал и обозначил свою перспективу, гораздо более выстраданную. Это ведь профессия, которую ты знаешь очень хорошо, а я в данном случае уже с режиссерской точки зрения дальше делаю.

РОМАН: Это одна из моих любимых твоих режиссерских сцен. Ты сняла ее совершенно иначе, нежели я себе представлял, когда писал. Тот самый момент, когда я понимаю, что в Алисе Геннадьевне спит великий комедиограф джармушевского типа. Ты все про серьезное, про нежное пытаешься, про боль, про надлом, включая физический, а когда шутить начинаешь, такая сразу сковородочная комедия проявляется — когда смотришь на кирпичную стенку и не знаешь, смеяться тебе или плакать. Я этот момент очень люблю, потому что помимо проливания слез, вырывания волос на голове и мрачного констатирования ужасных фактов такой странный сдавленный смех — это тоже способ говорить о серьезных вещах.