Бесконечный парад

фото:

текст:

Getty Images,
ТАСС, архивы пресс-служб

иван напреенко

Социолог Иван Напреенко размышляет о том, что значит ежегодный парад Победы 9 Мая в 2022 году, почему мы все его боялись и зачем государство разговаривает с нами от лица мертвых

К параду 9 Мая, который в последние годы все больше похож своим милитаризмом на классический римский триумф, в этом году по понятным причинам было приковано удвоенное внимание. О том, какое место в торжествах занимают события в Украине, свидетельствует речь, которую Путин произнес прямо у мавзолея человека, которого считает создателем современной Украины. В значительной степени речь эта была посвящена именно новой «денацификации». «Столкновение с неонацистами, бандеровцами, на которых США и их младшие компаньоны сделали ставку», было названо неизбежным, а люди, воюющие сейчас в Украине, таким образом стали наследниками ветеранов Великой Отечественной.

Надо сказать, что одной из самых распространенных эмоций по поводу парада был зачастую иррациональный страх, корни которого, конечно, не ограничиваются слухами о планах на «парад Победы на Крещатике» и о всеобщей мобилизации. Социолог Иван Напреенко по просьбе The Blueprint попытался разобраться в его причинах. А также ответить на вопросы, нужен ли парад Победы в его классическом виде в XXI веке в стране, которая принимает участие в военном конфликте, как государство от лица мертвых начинает спецоперации и присваивает общественные движения, которые занимаются сохранением памяти о войне, и почему многие из нас отдельно боялись появления в рядах «Бессмертного полка» плакатов с убитыми в Украине.

Живые и мертвые

Что общего между шествием «Бессмертного полка» и церемонией корробори — праздником австралийских аборигенов? В одном случае мы имеем дело с демонстрацией в современной России фотографий участников Великой Отечественной войны. В другом — с разыгрыванием значимых событий из мифологической истории кланов в общинно-родовом обществе. С точки зрения социологии и в том, и в другом случае мы имеем дело с ритуалами памяти. Начиная с классика дисциплины Эмиля Дюркгейма, принято считать, что задача этих праздников — производить чувство социальной сплоченности, «пробуждать определенные идеи и чувства, связывать настоящее с прошлым, индивида с коллективом».

Однако не каждое значимое событие одинаково успешно сплачивает людей. Лучше всего на эту роль подходят разрывы социального порядка — например, эпидемия, революция или война. Иными словами, для ритуалов памяти нужно бедствие, травма. Ответом на бедствие, как пишет антрополог Светлана Адоньева, и служит «коллективное символическое действие», где «каждый участник являет себя не как индивида, но как лицо, обнаруживающее определенное место в „бессмертном обществе“».

Травма — не единственное условие для производства солидарности. Важно, чтобы она вызывала у людей сходные эмоции, чтобы о ней помнили если не одинаковым, то схожим образом. Поэтому, чтобы разрыв в социальной ткани мог работать как точка консолидации, должно пройти время, рана должна хоть немного затянуться. На то, чтобы боль от Великой Отечественной минимально утихла, в СССР ушло почти 20 лет: традиция парадов Победы, остановленная в 1947-м, возобновилась лишь в середине 1960-х. Хрупкий советский консенсус вокруг того, как следует помнить о войне, возможно, лучше всего описывает строчка «праздник со слезами на глазах». Советское общество с болью вспоминало свое второе — после октября 1917-го — рождение. О том, что это рождение — лишь второе, напоминал тот факт, что парады 7 ноября проводились на Красной площади каждый год, а в честь 9 мая — лишь по юбилейным датам.

Ситуация в постсоветской России изменилась: с 1995 года парад по случаю Дня Победы стал проводиться ежегодно. «При Путине 1917 год хотят забыть, зато у нас каким-то образом получается, что современная Россия основана в 1945 году», — говорит специалист по публичной истории Иван Курилла. Это наблюдение буквально иллюстрируют плакаты с надписью «1945–2022. 9 мая. Победа!», которые висели в этом году на улицах Москвы.

Все 2010-е государство все с большей настырностью помещало в центр ритуала себя и свои интересы, вытесняя память общества о коллективном страдании. И общество отреагировало. В начале 2010-х группой томских журналистов была запущена акция «Бессмертный полк», где мотивы оживления и сохранения семейной, народной памяти четко противопоставлялись официальной патриотической повестке. Благодаря простой формуле акция получилась невероятно успешной и стремительно вышла не федеральный уровень. Уже через пару лет сотни тысяч людей по всей стране выходили 9 мая на улицы, неся портреты своих ветеранов и фронтовиков.

Тут уже отреагировало государство — в свойственной ему манере присвоения общественных инициатив. В 2015 году среди организаторов произошел раскол, в результате которого возникло «гражданско-патриотическое» движение «Бессмертный полк России», пользующееся всевозможной поддержкой властей. Томских журналистов из числа отцов-основателей исключили: их место занял тюменский пенсионер-общественник Геннадий Иванов, не слишком успешно пытавшийся организовать аналогичное шествие в 2007 году. Под административным надзором акция форматировалась как выражение лояльности власти и быстро дошла до абсурда: так, например, в 2018 году шествие провели в Антарктиде. Но, возможно, наиболее наглядно разницу в отношении к войне выражает символика движений: у шествия родом из Томска на эмблеме журавли, у «раскольников» — Георгий Победоносец.

Задаваясь вопросом, чего лично я больше всего боялся 9 Мая в этом году, я понимаю, что ожидания худшего я связывал с «Бессмертным полком» — с тем, что в колонны шествия людей с портретами родственников, участвовавших в Великой Отечественной, вольются люди с портретами погибших в Украине сейчас. Я постараюсь объяснить, почему именно это вызывало почти иррациональный страх, но пока отмечу, что опасения не были беспочвенными. Представители власти прямо озвучивали призывы к этому. Более того, пресс-секретарь общественного движения «Бессмертный полк России» Ольга Байбулова чуть ли не пригласила приходить с фотографиями участников других конфликтов: «Если члены семей считают, что они хотят почтить память своего героя, погибшего в Афгане, Чечне или вот сейчас, то они могут взять портрет своего героя и пройти с его портретом, и никто им слова не скажет, потому что это точно так же человек, погибший за свою страну».

Предчувствуя, что дело примет именно такой оборот, основатели акции «Бессмертный полк» распространили в один день с заявлением Байбуловой текст «Принципы не меняем». В нем говорится, в частности, следующее: «Бессмертный полк есть свободное и добровольное проявление семейной памяти о поколении Великой Отечественной войны (...) К сожалению, мы видим множество меняющих первоначальный смысл Бессмертного полка явлений и событий. Разумеется, каждый человек волен решать самостоятельно, кого и как именно он вспоминает 9 Мая. Но мы не считаем более возможным связывать себя с происходящим в колоннах на улице». Как пояснил мне один из основателей акции Игорь Дмитриев, «„Полк“ — это сохранение семейной памяти о своих родных, участвовавших в ВОВ, включая женщин и детей в тылу. Вот его главная цель. Иные идеи и воплощения под знаком „Полка“ мною не приемлемы».

Вмешиваясь в гражданские начинания, чиновники часто подменяют принципы их работы логикой административной отчетности, которая позволяет получать и направлять финансовые потоки. Так происходит с движением поисковиков, как мы знаем из сборника интервью «Смерти нет», посвященного истории военного поиска в России: установка однотипных памятников подменяет кропотливую работу с захоронениями.

Вечно живые

Есть анекдот: увидев впервые в 2015 году шествие «Бессмертного полка», генеральный секретарь ООН Пан Ги Мун якобы принял его за митинг оппозиции. Потом он извинился и пояснил, что эта акция демонстрирует, что Путин завоевал любовь народа. Эта ошибка не случайна: пространство общественной жизни в России извращено настолько, что любое массовое движение, кажется, может быть только санкционированным властью. Это, впрочем, пока не совсем так.

Реакцией на рейдерство «Бессмертного полка» стали акции «Партии мертвых», одной из самых интересных художественных инициатив — если не самой — в России последних лет. Ее основатель философ и художник Максим Евстропов вспоминает: «В 2010-х я жил в Томске и год за годом наблюдал за разворачиванием «Бессмертного полка». Каждый новый раз меня все более ужасал. Вместо акции памяти это превращалось в странный спектакль, патриотический косплей. Очень скоро, буквально после первых шествий, там появились какие-то реконструкторы, и чем дальше, тем больше все приобретало милитаристский характер. Тогда у меня появилась идея шествия с черепами вместо шествия с портретами. Я придумал и нарисовал черепок, который мы потом стали использовать в «Партии мертвых». Черепа на палочках должны быть одинаковые, ведь нет более героических мертвецов, более мертвых, чем другие. Я хотел подчеркнуть смысл смерти — все находятся в одинаковом положении. Через несколько лет, в 2017-м, мы провели первомайское шествие с черепами на палках — с явной отсылкой к «Бессмертному полку».

Я не знаю, понял ли мой собственный мертвец из «Бессмертного полка» саркастическую некрокритику активистов «Партии мертвых», выступающих с плакатами «Не можем повторить», «Своих не бросаем (только трупы)» или перерисовкой картины Верещагина с подписью «Апофеоз победы». Скорее всего, нет — дед родился в небольшом киргизском селении, любил порядок и вряд ли бы смог оценить трансгрессивные жесты. Моя история о нем совершенно типична: дед не любил говорить о войне — его дочери вообще не помнят, чтобы эта тема в семье поднималась. Кажется, об этой неохоте говорят практически все, у кого в семье были фронтовики. В детстве эта молчаливость меня расстраивала. Хотелось героических историй, как в кино (сейчас понимаю, что хотел знать, доводилось ли ему убивать). Но если из деда и удавалось что-то вытащить, то нечто негероическое. О том, какой закат был в тот морозный зимний день под Москвой, когда он с утра до ночи лежал в воронке от взрыва; он упал туда, поняв, как далеко оторвался от своих — никто из роты так и не поднялся за ним на крики «В атаку!». О том, как пахли трупы немцев весной 1942-го: «Лишь ветер сменится — дышишь». Как он орал на пополнение из удмуртских деревень, обнаружив, что новобранцы выбросили патроны, чтобы набрать гвоздей в сгоревшей деревне: «Дома пригодятся».

Война сломала деду жизнь: он мечтал стать моряком, но нападение настоящих, из учебников истории нацистов выдернуло его из учебки и бросило лейтенантом в пехоту. Офицеров его ранга выжили единицы. Он не любил говорить о войне, но война говорила в нем за него: осколки снаряда, попавшие в 20-летнее тело 7 августа «в бою при наступлении на деревню Петушки под гор. Ржевом», оставили косой и глубокий след на щеке и дырку в левом плече; в детстве мне хотелось вложить в нее палец. 9 Мая он выпивал законную рюмочку и, надев пиджак с орденами, спешил на встречу ветеранов. Власть он не любил, и в 1990-е я часто слышал от него формулу «ветераны государству не нужны».

Память о войне, которую я слышал от деда, уникальна, но вместе с тем универсальна в своей негероичности. Такую память невозможно использовать для объединения вокруг государства (в этом отношении формула деда точна), в ней слишком много боли. Он молчал о пережитом, и именно потому его голос власть не могла присвоить.

ОБЩЕСТВО
МЕРТВЫХ

«Одна из задач, которую мы сформулировали для нашей партии, заключается в том, чтобы не позволять живым присваивать голоса мертвых, — рассказывает Евстропов. — С другой стороны, мы сами то и дело это практикуем, потому что критика говорения от лица мертвых заставляет нас самих говорить от их лица. Но мы этого и не скрываем. Напротив, мы это акцентируем. Но в то же время мы считаем, что у нас нет никаких оснований говорить от лица мертвых точно так же, как нет такого основания у власти. Все живые по отношению к мертвым находятся в одинаковом положении незнания».

Опыты «Партии мертвых» позволяют увидеть за действиями власти еще один жест подмены: смещая человеческую память о войне как трагедии и располагая на его месте милитаристский культ победы, государство и производит ту самую инфернальную рокировку «лишь бы не было войны» на «можем повторить». Евстропов описывает эту подмену, противопоставляя «мертвых» и «смерть» — «не столько смерть, а именно мертвые всегда являются проблемой для власти. Само наличие мертвых, которых невозможно до конца интегрировать, невозможно приручить, оправдать их смерть, представляет собой большой знак вопроса. Под этим знаком вопроса находится вообще все то, что пытается воздвигать власть во все времена. Мертвые ставят под вопрос незыблемость власти и вообще легитимность любой власти, ставят под вопрос бога, неравенство, насилие, капитал и не только. Эту постановку под вопрос производит не смерть. Смерть — это тот козырь, который все время разыгрывает власть, угрожая убийством или, наоборот, заботясь о жизни. Смерть является ресурсом для власти, а мертвые — это то, что оспаривает пользование этим ресурсом». Или, как говорил мой дед, «ветераны власти не нужны» — ни живые, ни, как мы знаем в 2022 году, мертвые.

Как бы он отнесся к идее, чтобы в толпе с фотографиями таких же фронтовиков, как он сам, несли фотографии новых, погибших на Украине мертвецов? Поверил бы он, что они погибли в борьбе с тем же самым нацизмом, с которым он сражался 80 лет назад? Я не знаю. Но мне кажется возможным ответить на вопрос, почему так меня — и не только меня — пугало смешение в одном «Бессмертном полку» нескольких войн и почему соседство нацизма и «нацизма» вызывает чувство, для которого подходит слово «неуместность» или, возможно, нечто более сильное — «осквернение»?

Само слово «осквернение» кое о чем говорит. Дюркгейм указывал, что память о событиях, которые ложатся в основу ритуалов, приобретает свойство сакральности. Сакральные вещи исключительны, они окружены запретами, чтобы не смешиваться с повседневным. Память о Великой Отечественной войне в буквальном смысле священна, и именно поэтому смешивание ее с актуальными событиями переживается как кощунство. «Похоже, организаторы запамятовали, что именно празднуем 9 Мая. Чем дальше от 1945-го — тем больше профанации» — типичный комментарий к новости о том, что представители «Бессмертного полка России» не против того, чтобы родственникам погибших во время спецоперации пришли с их портретами 9 Мая. Слово «профанация» — антоним сакрализации — показательно. Есть и другие по-своему показательные реплики: «Почему-то никто из комментаторов этой новости не заметил ее креативность: в отличие от прошлых лет, теперь у дедов появится возможность прогуляться с портретами внуков!» Или: «Интересно — по какой статье будут привлекать тех, кто пойдет с портретами родственников, живших на Украине и погибших при проведении СВО?»

Как же так, возразят мне, разве смерть в бою в 1945-м и 2022-м — не одинаковая трагедия? Невозможно спорить с Евстроповым: перед смертью все в равном положении, и каждая гибель — трагедия для близких. Но на уровне общества продвигаемое властью смешение через приравнивание одних погибших к другим работает деструктивным образом, вступая в противоречие с механизмами солидарности. Как мы поняли выше, чтобы служить социальным клеем, память о событии должна храниться в обществе в похожей форме, а само событие — быть достаточно удаленным во времени. По данным ФОМ, в 2022 году доли тех, кто связывает с ВОВ скорбь, боль и ужас, и тех, кто ощущает гордость и радость победы, примерно равны, хотя к этим чувствам оценки не сводятся. Как бы то ни было, большинство при этом считает этот праздник «народным», а не «государственным». «В памяти есть представление о том, что Великая Отечественная — это огромная трагедия, — объясняет Курилла. — Погибли миллионы, но их жертва не была напрасной, потому что мы воевали, чтобы уничтожить большое зло. Коннотации положительной победы над общим врагом сплачивают — „мы все потомки тех, кто воевал в справедливой войне“. Когда к ним добавляются погибшие на других войнах — в Чечне, допустим, на Донбассе, здесь нотка меняется, потому что здесь уже нет однозначного ощущения справедливой войны, того, что не сплачивает». Даже если судить по опросам, в точности которых в сложившихся обстоятельствах сомневаются многие специалисты, россияне, мягко говоря, по-разному оценивают то, что происходит сегодня, — как бы ни хотела государственная пропаганда убедить в обратном.

9 Мая самого страшного не произошло, если не считать самым страшным то, что уже произошло, — в 2022 году страна, когда-то возглавлявшая международную коалицию защитников мира от угрозы нацизма, уже сама воспринимается как агрессор. В Москве и Петербурге на «Бессмертном полку» плакаты с Z-символикой и погибшими в Украине все еще тонули среди лиц войны 1941–1945 годов, как тонули в прошлые годы портреты Сталина и Моторолы. Желание власти прятать противоречия истории, производить консенсус там, где его нет, приравнивать вещи несопоставимые натолкнулось — нет, не на иммунитет общества, а, скорее, на пределы убедительности лжи, положенные массовостью самой акции, самой массовой из гражданских акций в стране.

В книге «Смерти нет» есть эпизод. Российское военно-историческое общество взялось помочь с установкой памятника на месте гибели молодых автоматчиков в деревне Гнездилово, Калужская область. Сначала поисковик встречает эту новость с радостью. Но радость скоро проходит. «Снесли старый памятник, заменили типовым, какие они ставят повсюду — ополченец с винтовкой. Ну это ладно! А на лицевой стороне памятника что написано должно быть? Уж точно не „Сей памятник установлен Военно-историческим обществом“! <...> Мне просто больно. И сделали они все это быстро. За два дня снесли всю старую высоту <...> Все могилы, все, что мы годами хоронили, они заложили плиткой».