15 декабря 2025
Образ жизни • общество
Повторение — мать учения
Нельзя не отметить, что на сегодняшний день — день сегодняшний не пользуется популярностью, а вот день вчерашний — очень даже. Мы попросили представителей двух поколений рассказать нам о недуге повальной ностальгии, поголовно поразившем современное общество. Литературный блогер Виктория Рипа объясняет, зачем ностальгия тем, у кого и своего прошлого пока не накопилось.
сли 1920-е вошли в историю как «ревущие двадцатые» (the Roaring Twenties), то нынешние 2020-е с тем же основанием можно назвать «ностальгическими двадцатыми» (the Nostalgic Twenties). Вместо эпохи джаза, ар-деко и ярой веры в прекрасное будущее — у нас с вами эра ретровейва, ремейков и тоски по прошлому, которое оказалось куда более надежной гаванью, чем зыбкое настоящее.
В 2020-х ностальгия стала тем фоном, на котором разворачивается наша жизнь, — универсальным культурным кодом, прошивающим все: от алгоритмов соцсетей до коллекций модных домов. Чувство тоски по ушедшему давно перестало быть личной эмоцией и превратилось в массовый продукт. Мода возвращает low-rise-джинсы и логоманию нулевых; TikTok предлагает эстетичные подборки с VHS-зерном под The Cranberries; Prada цитирует собственные коллекции из девяностых, а «Антиглянец» на один вечер перезапускает давно закрытый «Симачев» с его культовым фейсером и пиццей с лососем. Список можно продолжать бесконечно, и общий тренд вроде бы очевиден, но у него есть свои парадоксы. По моим наблюдениям, сильнее всего ностальгии подвержены как раз те, кому, казалось бы, не по чему ностальгировать, — зумеры — поколение, которое не застало свое «золотое прошлое», — тоскуют по эпохам, в которых никогда не жили.
Недавно я наткнулась на тренд-репорт о том, что люди откровенно устали от интернета. Креаторы, которых опросили для материала, жаловались на пресыщение, все как один говорили, что их раздражает реклама, в которой ничего не продают, выматывает бесцельный думскроллинг, циничные комиксы и перегруженный спецэффектами монтаж. На смену этому шуму приходит запрос на подлинность: спокойный, неагрессивный постпродакшн, простые и теплые ролики (привет Николаю Василенко). Ирония в том, что обо всем этом я, разумеется, узнала в интернете — том самом, от которого все устали.
Эта цифровая усталость давно фиксируется и исследователями: согласно отчетам Pew Research Center, молодые пользователи сообщают о пресыщении контентом, раздражении от алгоритмов и росте тревожности при постоянном онлайн-присутствии.
Подобное пресыщение рождается из самой сути цифровой эпохи — мы живем в вечно текущем «сейчас», где вся культура, музыка и знания предыдущих эпох доступны по первому клику. Рискну предположить, что по этой причине прошлое стало для молодежи единственной terra incognita, последней terra firma. Мне двадцать шесть, и я принадлежу к поколению, которое на собственном опыте пережило некоторые технологические новшества — от появления первых смартфонов до соцсетей. Возможно, именно поэтому они не вызывают у меня того трепета, что у предыдущих поколений, а настоящая ценность постепенно сместилась в сторону офлайна, который стал куда более значимым.
Именно этот личный опыт цифровой трансформации помогает понять парадокс ностальгии по «чужому прошлому». Это тоска не столько по конкретной эпохе, сколько по самому ощущению подлинности, которое сегодня реально обрести за пределами экранов.
Прошлое предлагает то, в чем особенно нуждается поколение, выросшее в эпоху турбулентности, климатических кризисов и информационного перегруза, — простоту. В нем все разложено по полочкам, превращено в истории с понятным началом и концом. Взгляд назад становится способом спрятаться от будущего, которое пугает своей неопределенностью.
К этой тяге к простоте добавляется и другая проблема — парализующий избыток выбора. У прежних поколений было меньше возможностей, и это, как ни странно, помогало, так как ограниченность давала ясность. Не нужно было постоянно сравнивать, выбирать, сомневаться — путь был довольно предсказуем. Сегодня же каждый стоит перед бесконечным количеством вариантов, в результате чего любое решение — от выбора профессии до того, какая эстетика тебе ближе, — становится отражением личности, актом самоконструирования. В результате любая ошибка воспринимается не как естественная часть опыта, а как промах, который что-то говорит о тебе самом. Такой масштаб ответственности ожидаемо парализует. Поэтому молодые инстинктивно тянутся к прошлому: там есть готовые, проверенные временем сценарии, на которые можно опереться.
Мы живем в нескончаемом шуме новостей и уведомлений, и ностальгия становится той самой «тихой комнатой», в которую можно спрятаться. Речь идет не о старых вещах как таковых, а о состоянии тишины и замедления, которое они символизируют. Винтажные кадры и музыка ушедших эпох дарят иллюзию паузы — и, судя по всему, эта иллюзия работает.
К усталости от интернета добавляется еще один важный фактор — исчезновение базовых ориентиров. У предыдущих поколений были понятные социальные лифты, устойчивые карьерные траектории, хотя бы приблизительное представление о том, что считается «нормальной жизнью». Сегодня же все меняется с такой скоростью, что опоры просто не успевают формироваться. Профессии устаревают быстрее, чем люди успевают их освоить, экономические модели рушатся, глобальные кризисы стали фоновым шумом. Философ Марк Фишер называл это «утратой будущего»: культура перестала воображать радикально новое и бесконечно воспроизводит уже существующие формы, превращая прошлое в своеобразную эмоциональную страховку.
У современного человека нет твердой «базы», на которую можно опереться. Ни устойчивых институтов, ни предсказуемых сценариев взросления, ни даже уверенности, что выбранная сегодня профессия будет существовать через пять лет. Зато у него есть постоянная обязанность адаптироваться: под рынок, под алгоритмы, под политические циклы, под чужие ожидания и под ту скорость изменений, которую никто уже не контролирует. Такая нестабильность рождает экзистенциальную тревогу и апатию. Как строить долгосрочные планы, если завтра все может оказаться неактуальным?
Прошлое же на этом фоне выглядит единственным стабильным пространством. Оно завершено, предсказуемо и потому эмоционально безопасно. Именно туда и хочется уйти, когда будущее кажется слишком зыбким.
Технологии только усиливают эту тягу. Е 1f40 сли раньше погружение в воспоминания требовало усилий, сегодня ностальгия встроена в интерфейсы. Я уже писала, что TikTok воскрешает тренды тридцатилетней давности, а Spotify подсовывает ретроподборки.
Все это приводит к ключевому феномену: поп-культура обнуляет временную дистанцию. Поколение зумеров выросло в мире, где Бах, Бейонсе, «Санта-Барбара» и «Эйфория» доступны одновременно и на равных.
Музыкальный критик Саймон Рейнольдс в своей великой «Ретромании» показывает, как индустрии развлечений все глубже увязают в собственных архивах. Вместо того чтобы придумывать принципиально новое, они предпочитают многократно перерабатывать уже существующие формы: возвращать моду прошлых десятилетий, снимать продолжения давно завершенных историй, выпускать альбомы, звучащие как «утерянные записи» двадцатилетней давности. По Рейнольдсу, современная культура живет в режиме постоянного повторения, потому что прошлое оказывается эмоционально безопаснее и коммерчески предсказуемее будущего.
Время утратило хронологию, распавшись на россыпь равнодоступных эпох. Прошлое перестало быть далеким «тогда» — оно стало просто одной из опций. И в этой ситуации логично тянуться к тому, что дарит ощущение уюта и предсказуемости.
В условиях, когда идентичность становится проектом, который нужно собирать самостоятельно, прошлое предлагает готовые и понятные формы. Современная культура призывает нас «выбрать себя» и «создавать свой бренд», но это тяжелый труд, особенно для молодых людей. Ностальгия же предлагает примерить готовые роли: гранжера из 1990-х, романтика нулевых, рейвера из 1980-х. Это позволяет не создавать себя с нуля, а принять цельный, узнаваемый и, что важно, проверенный временем образ, который дает иллюзию стабильности и принадлежности.
В этом смысле можно сказать, что ностальгия превратилась в коллективный защитный механизм. С одной стороны, это объяснимо: она предлагает проверенные решения в мире, перенасыщенном информацией. С другой — становится ловушкой. Вместо того чтобы помогать осмысливать прошлое, она подменяет собой мышление о будущем, предлагая не развитие, а повтор, не поиск смысла, а моментальное возвращение, даже не реконструкцию, утраченного комфорта.
Но все это лишь локальное проявление глобального синдрома. На Западе тот же процесс разворачивается в других декорациях: там тоскуют по восьмидесятым с их синти-попом и кислотными цветами, по девяностым с гранжем и ситкомами, по двадцатым с джазом и гедонистической уверенностью в завтрашнем дне. Индустрия моды перестала рождать радикально новое, предпочитая ресайклить стили прошлых десятилетий. Кинематограф производит сиквелы и ремейки, эксплуатируя знакомые вселенные, а музыкальные чарты полны семплов из хитов тридцатилетней давности.
Всеобщая ретромания — симптом коллективной усталости, способ справиться с тревогой ускоряющегося мира, где будущее перестало быть сияющей целью и превратилось в источник беспокойства. Мы ищем опору в уже отгремевших эпохах, пытаясь собрать свою идентичность из обломков чужих воспоминаний. Все мы, особенно молодое поколение, стали археологами — роемся в недавнем прошлом в надежде найти в нем ключ к настоящему и, возможно, формулу того будущего, которое мы пока не решаемся придумать заново.
Е
Виктория Рипа • есть тема
виктория рипа • есть тема
