Большой Брат не поможет

текст:

Эдуард Лукоянов

В начале года издательская группа «Эксмо-АСТ», стремительно превращающаяся в монополиста на российском книжном рынке, назвала самую продаваемую книгу 2010-х годов. Ей оказался роман Джорджа Оруэлла «1984». По просьбе The Blueprint поэт, прозаик и редактор сайта о книгах и чтении «Горький» Эдуард Лукоянов рассуждает, годится ли классическая антиутопия для описания текущего положения дел (спойлер: есть книги, которые с этим справляются лучше).

19

84

Джордж Оруэлл «1984»

В своих литературных предпочтениях россияне не оригинальны: классическая антиутопия про мир Большого Брата уже не первый год остается главным бестселлером в Беларуси; в США интерес к этой книге резко вырос после победы Дональда Трампа на президентских выборах; а на фоне прошлогоднего штурма Капитолия она и вовсе заняла первое место в топе «Амазона».

В кризисные времена, когда разуму сложно справиться с осознанием действительности, люди ищут инструмент для понимания социальных и политических катаклизмов. Можно предположить, что есть связь между потребительским интересом к дистопической литературе и демократичностью режима в государстве: если продажи «1984» резко взлетают в моменты потрясений и потом сходят на нет, то, скорее всего, все в порядке; если продажи стабильно высоки годами, а то и десятилетиями, видимо, людям стабильно тревожно; ну а если оруэлловщину вообще не продают, то, судя по всему, ее аудитория уже либо в застенках, либо на глубине сорока вершков под землей.

Но действительно ли антиутопии позволяют адекватно описывать реальность? Или они всего лишь дают публицистам и политикам яркие образы, пригодные лишь для того, чтобы вызывать у читателя или избирателя сиюминутный аффект? Ответить на этот вопрос помогут несколько примеров.

В июне 2013 года писательница и журналистка Юлия Латынина* выступила на страницах «Новой газеты» со статьей «Владимир Владимирович Оруэлл», в которой обвинила российское руководство в фальсификации фактов, связанных с войной в Южной Осетии.

Двумя годами ранее в Financial Times вышла колонка Чарльза Кловера, в которой автор, большой знаток новейшего русского национализма, связал неоевразийство Александра Дугина с государством Евразия из «1984».

Это два характерных примера того, как оруэлловский сеттинг позволяет придать полемическому выступлению необходимый антиавторитарный заряд. И вполне ожидаемо, что к нему обращаются авторы-демократы старой школы. Но вот несколько неожиданных случаев использования argumentum ad Orwellum.

«Современный Старший Брат декларирует — на пока еще не всегда понятном „пролам“ новоязе — стремление к свободе, миру и науке. Но, как и у Оруэлла, свобода обращается рабским повиновением принципам „толерантности“, мир — „гуманитарными бомбардировками“, а наука — последовательным уничтожением традиций образования», — возмущается автор статьи, опубликованной в провластной газете «Известия». В этом же тексте многочисленные параллели с «1984» использованы, чтобы обличить ужасы трансгендерности, полиамории и других неприемлемых для традиционного общества явлений.

Подобные настроения разделяет и авторка опубликованного на «РИА Новости» материала с говорящим названием «Гей-пропаганда детям — европейская ценность. Теперь официально»: «Итог нынешнего мейнстрима, кстати, можно обрисовать уже сегодня — в вольной цитате Джорджа Оруэлла он выглядит так: „Они врут, даже когда пытаются сказать правду“». Эта же авторка обращается к наследию английского писателя в статьях «„Это другое“: Европа строит тоталитаризм» и «Страна, шпионившая за всей Европой: угадайте кто», да и вообще на сайте ведущего российского информагентства очень много познавательных материалов по теме.

А когда фейсбук удалил интервью с Дональдом Трампом, его невестка Лара Трамп отреагировала следующей репликой: «И вот мы стали на шаг ближе к „1984“ Оруэлла». Звучит солидно, если не вдумываться в смысл этой экспрессивной фразы. А смысл ее элементарен, даже примитивен: «Меня возмущают действия администрации фейсбука, покусившейся на то, что мне кажется свободой слова». К произведению Оруэлла эта конкретная ситуация и это конкретное высказывание не имеют ни малейшего отношения, Лара Трамп просто ввернула в свою речь четыре цифры, пугающие публику.

«1984», 1984

«1984», 1984

Дело в том, что сеттинг «1984» чрезвычайно эклектичен и состоит из огромного количества аффективных эпизодов. В этом романе каждый найдет что-то, что заденет его за живое. Ценитель личной свободы придет в ужас от того, что тамошние чекисты, читавшие дневник главного героя, аккуратно возвращали на место пылинку, которой он помечал одну из страниц. Сторонник гипотезы Сепира—Уорфа, гласящей, что язык определяет сознание, обнаружит ее подтверждение в бюрократическом новоязе. Человек, обеспокоенный общественной моралью, обратит внимание, что пролов в «1984» отвлекают от насущных проблем алкоголем и порнографией.

По сути, величайшая из литературных антиутопий устроена как газетный гороскоп: «Сегодня вам обязательно улыбнется удача, но будьте осторожны». Конечно, очень важно сохранять оптимизм и помнить о личной безопасности, но вряд ли стоит всерьез полагать, будто эта чрезвычайно размытая формула что-то говорит о нашем будущем. Как не стоит и думать, будто то, что вы выиграли в лотерею и тут же сломали ногу, — это сбывшееся пророчество анонимного астролога.

Оруэлл не собирался вводить читателя в заблуждение и кормить его пророчествами, но выбранное им заглавие и переусложенный сеттинг действительно могут сбить с толку и предложить бесконечное число интерпретаций. Так, на закате Советов наиболее осторожные и недальновидные критики продавали книги Оруэлла как сатиру на звериный оскал капитализма. Впрочем, их лукавство уже тогда было очевидно, как и то, что пафос «1984» сугубо антикоммунистический.

Скептическое отношение писателя к революционному преобразованию мира возникло у него в годы гражданской войны в Испании, куда он отправился, чтобы внести свою лепту в борьбу с фашистским режимом генерала Франко. Там он примкнул к троцкистской партии ПОУМ — скорее из любопытства, нежели из искреннего интереса к марксистской теории. И там же он хорошо узнал, что такое ортодоксальный коммунизм советского (ну или сталинского) толка с его фанатичной непримиримостью и готовностью применять насилие даже к идеологическим союзникам.

Может показаться странным, что антифашист Оруэлл во время и после войны направлял гнев против левых, а не наоборот. Ничего удивительного в этом нет: писатель полагал, что фашизм сам по себе обречен, а вот коммунистические идеи по-настоящему опасны, поскольку в их основе лежат самые благородные и привлекательные человеческие порывы. Кроме того, Дориан Лински, автор книги «Министерство правды. Как роман „1984“ стал культурным кодом поколений», указывает, что «Оруэлл более активно критиковал коммунизм, а не фашизм», просто потому, что «у него было больше опыта общения с коммунистами».

Поэтому надо постоянно держать в уме: художественное произведение «1984» было создано как иллюстрация реальных исторических процессов, свидетелем которых был автор и аналогии с которыми применимы лишь в порядке риторических упражнений. И надо признать: сколько бы государство ни утверждало обратное, но нынешняя Россия имеет столько же общего, скажем, с Новгородским княжеством времен Александра Невского, сколько общего имеет современный Ирак с шумерской цивилизацией. Так и мир «1984» имеет четкие границы, исторические и идеологические, — это сталинский СССР и его клоны на пике своего формирования.

Даже само государство не верит в подобную преемственность, ретранслируя подобную оптику лишь в тех случаях, когда надо надавить на «партнеров» за рубежом или объяснить свои действия растерянным массам внутри страны. Правительство не допускает мысли о том, что оно может иметь дистопические черты, оно вообще не видит себя в подобных категориях, иначе бы Министерство культуры вряд ли оказало бы поддержку многострадальному проекту Гамлета Дульяна «Мы». Экранизация антисоветской антиутопии Евгения Замятина должна наконец выйти в сентябре этого года, и можно не сомневаться: провластные комментаторы доступно разъяснят, чему посвящена эта лента (вероятно, современной Европе, чему ж еще).

Джордж Оруэлл

«Мы», 2021

Наконец, в дискуссиях вокруг «1984» почему-то редко обращают внимание на то, какая эмоция доминирует в сознании читателя, когда он берется за оруэлловский роман. Эта эмоция — страх. «Нас охватил такой острый ужас, будто речь шла не о будущем. Мы боялись сегодня, смертельно боялись». Такова была реакция современников Оруэлла на выход его последней книги. И ведь она и правда работает в области даже не политической сатиры или научной фантастики; «1984» — это именно хоррор.

В литературе ужасов существует отдельный жанр — сплаттерпанк. Авторы, работающие в этом направлении, стремятся вызвать у читателя эмоции через предельно натуралистичные описания насилия в его экстремальных, зачастую даже гротескных формах. Если вы читали рассказы Клайва Баркера или смотрели серию фильмов «Восставший из ада», то понимаете, о чем речь: в предельно мрачном, нездешнем антураже главным героем повествования становятся человеческая психика и плоть, уничтожаемые самыми изощренными способами.

«Восставший из ада», 1987

По сути, такие же аттракционы жестокости организованы и в классических антиутопиях, только в роли жертвы в них выступают наши базовые нравственные ценности: свобода, достоинство, справедливость — все это выворачивается наизнанку, демонстрируя общество радикально несвободное и несправедливое. Человек в этом мире оказывается обречен на уничтожение, оставшись один на один с беспощадной, безликой, всемогущей машиной государства, контролируемой не людьми из плоти и крови, но будто самим Господом.

Если вам по каким-то причинам не хватает ужаса в реальной жизни, то, само собой, можно подпитываться оруэлловским шедевром. Но насколько продуктивна эта стратегия? Не лучше ли ненадолго забыть о клише, заложенных в «1984», и обратиться к тем книгам, которые не запугивают читателя, но доступно объясняют, как устроены механизмы общества и государства, приводящие к возникновению авторитаризма, а затем и к его принятию в качестве не такой уж плохой формы правления. Это книги и исследования, посвященные таким столпам современного брутального государства, как национализм, пропаганда, низовой и официальный патриотизм, вера в мировой заговор и убежденность в абсолютной исключительности своего народа, его особом пути.

Велько Вуячич. «Национализм, миф и государство в России и Сербии. Предпосылки распада СССР и Югославии»

Чрезвычайно строгое заглавие книги бывшего проректора Европейского университета в Санкт-Петербурге может ввести в заблуждение. На деле это вполне легкая и предельно информативная книга не только о сербском и русском национализме, но вообще о ситуации, в которой эта политическая доктрина становится идеологической опорой элит. В книге множество точных наблюдений, но хочется остановиться на одном.

Несмотря на декларируемую близость русских и сербских народов, их представления о национализме, по мнению Вуячича, абсолютно противоположны. Для сербов основой национального самосознания является государственность, необходимость сохранить свои границы любой ценой. Этому способствовал большой культурный миф о битве на Косовом поле — здесь завершилась средневековая Сербия, на многие столетия оказавшаяся под османским гнетом. Когда сербы вновь обрели свою родину в виде Югославии, они попросту не смогли «отпустить» хорватов, боснийцев, словенцев и македонцев. Закончилось это все, как известно, катастрофически: серией кровопролитных войн, бомбардировками Белграда и утратой Косово.

Совсем другое дело Россия. Когда русский национализм в его нынешнем виде обосновался в сознании элит, они поспешили распустить советскую империю и оформить РФ в ее максимально «естественных» границах как национального государства единого российского народа. В 2022 году может возникнуть резонный вопрос: как же это сочетается с происходящим вокруг? Но если вспомнить, как настойчиво российский властный дискурс отказывает «братским» народам в праве на политическую субъектность и существование в качестве отдельных наций.

Илья Яблоков. «Русская культура заговора. Конспирологические теории на постсоветском пространстве»

Есть разные мнения по поводу того, насколько искренне российский правящий класс раз за разом проговаривает всевозможные теории заговора. Однако повышенный и даже нездоровый интерес к ним в нашей стране вроде бы очевиден и нуждается в препарировании.

Историк Илья Яблоков из Университета Лидса уже почти двадцать лет изучает конспирологию как часть повседневности и политической риторики. В «Русской культуре заговора» он указывает на тревожный факт: за семь лет, с 2011 по 2018 год, упоминание различных теорий заговора в русскоязычных источниках выросло в девять (девять!) раз. Наибольшей популярностью среди бытовых конспирологов пользовались опасность вакцинации, заговор фармацевтов, теории, связанные с отрицанием ВИЧ, и так далее. Стоит ли говорить, к каким последствиям эти идеи, крайне нигилистически отрицающие научное знание и веру в самые важные общественные институты, привели с началом пандемии ковида.

Однако в России и некоторых других странах бывшего СССР подобные теории лишь нанизываются на самую главную — теорию искусственно спровоцированного распада Союза. Глубокая убежденность в том, что империя рухнула не сама по себе, а по злой воле западного мира и его агентов, реанимирует крайне славянофильские идеи XIX века, делая их официальной позицией государства. По мнению Яблокова, аномальные теории, завладевшие умами элит, и привели к добровольной изоляции России, одним из последствий которой стал украинский кризис.

Что любопытно, схожие процессы наблюдались в последние годы и в США. Как указывает Яблоков, президент Дональд Трамп шокировал многих граждан в первую очередь тем, что впервые со времен «охоты на ведьм» конспирологические речи позволяли себе не маргиналы, а первое лицо государства.

Николас Старгардт. «Мобилизованная нация»

Огромный и во многом новаторский труд, вносящий существенный вклад в исторические дискуссии о коллективной вине и роли пропаганды в тоталитарном государстве. Есть расхожее мнение, что в Третьем рейхе власти ввели народ в заблуждение, усыпили его разум и так сделали возможными преступные действия режима.

Чтобы понять, например, действительно ли немцы не догадывались о Холокосте, Николас Старгардт обращается к многочисленным дневниковым записям и письмам, оставленным гражданами рейха. К выводам историк приходит неутешительным: немцы прекрасно понимали, что на самом деле происходит с депортированными евреями и какие потери вермахт несет на Восточном фронте, но все равно до последнего поддерживали государственную идеологическую линию. Почему? Во-первых, потому, что так надо. Во-вторых, террор казался им крайней, но необходимой мерой в борьбе с внешним и внутренним врагом. И наконец, невозможно переоценить силу ресентимента, подогретого политическими и культурными деятелями.

«Что мне делать с гражданскими лицами? У меня патронов меньше, чем пленных», — сокрушается один немецкий офицер. «Среди населения много говорят о том, что все немцы в Америке обязаны носить свастику на левой стороне груди, чтобы их опознавали, по образу и подобию идентификации евреев в Германии. Говорят, что немцам в Америке приходится платить высокую цену за то, как обращаются с евреями в Германии», — беспокоится минденский бюргер.

Самый печальный вывод книги — немецкая нация понимала, что действия нацистов выходит за любые мыслимые рамки дозволенного, однако не возражала против этого, пока действовал негласный договор: мы не вмешиваемся в дела фюрера, пока фюрер не вмешивается в наши личные дела. Ну и «великая немецкая культура» тоже сыграла свою роль в нормализации представлений об «особом германском пути».

Карин Клеман. Патриотизм снизу. «Как такое возможно, чтобы люди жили так бедно в богатой стране?»

В центре интересов социолога Карин Клеман — то, что в английской литературе называют everyday nationalism, «повседневный национализм» (исследовательница, впрочем, применительно к России предпочитает слово «патриотизм»). По мнению Клеман, он формально противостоит официальной идеологии и представляет собой довольно причудливую систему ценностей.

Нетрудно заметить, что среди русских людей, считающих себя патриотами, чрезвычайно сильно чувство социального неравенства, катастрофического разрыва между богатыми и бедными, интеллектуалами и простыми работягами. Из этого чувства и конструируется фантазмический образ «другого», которому должна противостоять нация.

И все же как такое возможно, чтобы люди жили так бедно в богатой стране и при этом продолжали ее любить? Как считает Карин Клеман, этот самый «повседневный патриотизм», замешанный на недовольстве, парадоксальным образом «расширяет социальное воображение» и позволяет униженному человеку вновь ощутить себя достойным членом общества. Официальные идеологические конструкты вроде коллективного восторга по поводу «воссоединения с Крымом» лишь задают границы и направления патриотических эмоций, самозарождающихся снизу:

«Респондент: Она... это должна быть такая структура [нацгвардия, упомянутая как хорошее решение президента], которая должна держать порядок в стране. Чтобы не было белоЛЕНТОЧНИКОВ (с нажимом). Чтобы не было ЛИБЕРАЛОВ. Чтобы не было КСЮШИ СОБЧАК с белой ленточкой, которая вещает, что ей на Болотной жить невыносимо с миллионами долларов. Я просто люблю газеты читать.

Интервьюер: А почему вы считаете, что их не должно быть?

Р: Мне кажется, они просто зажрались, зажрались уже, и далеки. От народа. Ну не то что от народа, далеки от жизни, от всего стали. Я не понимаю таких людей».

* Признана иноагентом