Отрывки из книги
Эмили Ратаковски «Мое тело»

8 ноября вышел сборник эссе Эмили Ратаковски под названием «Мое тело». В нем модель и актриса вспоминает о том, как на протяжении всей карьеры сталкивалась с проявлениями сексизма, рассказывает о сложных отношениях с матерью и пережитых эпизодах насилия, а еще рассуждает о том, что даже известным женщинам приходится подстраиваться под мир, заточенный под мужчин, чтобы быть услышанными. Контрибьютор The Blueprint, переводчица и автор телеграм-канала One Oscar for Leo Дина Ключарева прочитала книгу Ратаковски и выбрала из нее самые интересные фрагменты.

О сложных отношениях с соцсетями

Когда мы с С. (Себастьян Бир-Макклард — муж Ратаковски. — Прим. The Blueprint) только познакомились, я стыдилась своих отношений с Instagram — своего желания (на тот момент карьеры) увеличить количество подписчиков, чтобы зарабатывать, рекламируя продукты разных брендов. Иногда приходилось просить его сфотографировать меня, и я ненавидела это делать. У меня ушло шесть месяцев на то, чтобы преодолеть этот стыд и подключить его к делу. Пусть это и дурацкое занятие, но оно приносит деньги. Я пришла к выводу, что возможность зарабатывать с помощью собственной внешности — не то, чего следует стыдиться.

Я выкладываю в Instagram те фото, которые, как мне кажется, свидетельствуют о моей красоте, а потом одержимо проверяю, согласен ли со мной интернет. Я отслеживаю эти данные куда активнее, чем готова признать, и пытаюсь получить оценку своей привлекательности — настолько объективную и откровенную, насколько это возможно. Мне хочется измерить свою красоту, чтобы защитить себя, чтобы понять, до какой именно степени я влиятельна и обворожительна.

О жизни после выхода клипа Робина Тика Blurred Lines, на съемках которого она пережила домогательства со стороны певца

Моя жизнь изменилась во многих смыслах. Незнакомцы радостно здоровались со мной. Известные мужчины, в которых я влюблялась еще в детстве, флиртовали со мной. Красивые женщины общались со мной так, словно я была одной из них. Я появлялась на обложках, ходила на роскошные вечеринки, на которых раньше даже не мечтала оказаться. Забудьте про еду навынос и вещи из сетевых магазинов — теперь мне присылали бесчисленные коробки с дизайнерской одеждой. Я могла в любое время зайти в модный ресторан в Нью-Йорке или Лос-Анджелесе и получить там столик. И у меня было столько денег, сколько я прежде не могла и вообразить: я внесла залог за лофт всего в паре кварталов от места, где снимала жилье, — и там было гигантское окно, море света и бассейн на крыше. У меня даже появилась возможность помогать деньгами родителям.

И все же я чувствовала себя так, словно вошла в пике и потеряла контроль над своей жизнью. Я не выбирала ее и не могла понять, каким образом в ней оказалась и что будет со мной дальше.

О том, как ее мировосприятие сформировала одержимость матери внешними данными окружающих

Она проводила различия: были женщины, которых привлекательными находили мужчины, и были истинные красотки. «Не понимаю, что такого в Дженнифер Лопес, — говорила она, морща нос. — Видимо, мужчинам она нравится». Со временем я поняла, что «мужчинам она нравится» стоит на ее шкале куда ниже «красотки», но все же выше всякого отсутствия внимания. Обсуждая таких женщин, она включала снисходительность. «Она симпатичная», — мило улыбаясь, говорила она с едва различимым сочувствием в голосе. Когда мы смотрели фильм с участием молодой актрисы, мать всегда отпускала замечания о ее внешности: «Ну, красавицей ее не назовешь». То же она говорила и в адрес моих подруг, походя оценивая их наружность, когда мы вместе отправлялись за покупками. «Она, конечно, не красотка, но фигура у нее неплохая», — заявляла она, словно проверяла калифорнийские авокадо на спелость.

Мама всегда говорила, что всю жизнь мечтала о волосах, как у меня. «Как атлас», — говорила она, проводя рукой по моему затылку, а я уворачивалась. «Не надо, мам!» — огрызалась я, раздраженно думая о том, как пискляво звучит мой голос. «Знаю, знаю, — напевно говорила она. — Теперь ты тинейджер, которому не нравится, когда его касаются, но ты же всегда будешь моей деточкой». <...> Сейчас я понимаю, что не просто была тинейджером. Мне не хотелось, чтобы мать разглядывала меня, потому что я знала: она смотрела оценивающе, исследовала и сравнивала меня с другими.

О страхе стать нежеланной

Она [психотерапевт] слушает внимательно, выражая это всем своим видом — как все терапевты, — а затем говорит:

— Куда девается гнев в вашей обычной жизни? Как вы его выпускаете?

— Никуда, — просто отвечаю я.

Злая женщина никому не нравится. Она — худшая разновидность злодейки: ведьма, мерзкая и уродливая, ее переполняют обида и желчь. Стерва. Я на все пойду, сделаю что угодно — лишь бы не чувствовать себя такой женщиной. Любым проявлениям гнева я стараюсь придать дерзкий, очаровательный, сексуальный тон. Комкаю гнев и прячу его подальше. Обращаюсь к проверенному трюку — изображаю грусть: становлюсь уязвимой и нежной, даже милой — той, кто нуждается в заботе.

О пережитом в юности изнасиловании и его последствиях: недоверии к матери, телесной диссоциации и сложностях во время медосмотров

Как-то ночью Оуэн заехал на пустую парковку и принялся меня целовать. Я думала, что должна отвечать на его поцелуи, поскольку он сводил меня на несколько вечеринок, так что я не стала мешать ему, когда он полез рукой ко мне в штаны. Хотела бы я, чтобы кто-то объяснил мне, что я ничего ему не должна. Хотела бы я, чтобы кто-то сказал мне, что не стоило вообще садиться в его красный пикап. Хотела бы я рассказать полицейским, которые подъехали тогда к нам, что рада их появлению. Хотела бы я, чтобы они не заявили тогда, что я сбилась с пути, что рискую подсесть на наркотики, что я плохая, а вместо этого сказали: «Мы волнуемся за тебя, ты же еще подросток. Давай мы отвезем тебя домой, ты ни в чем не виновата».

...Хотела бы я, чтобы пару лет спустя мама не пожала плечами, а обняла меня, когда я, заикаясь и всхлипывая, рассказала ей, что уже не девственница. Я не рассказывала ей подробностей — про Оуэна, ковер, кровь, — лишь сообщила о том, что у меня был секс.

...Я рассказала матери о той девушке, о том, что она заявила на Оуэна в полицию, о ее родных. «Ну...» — сказала мама и замолчала. Вид у нее был недовольный, как будто я нагрубила или завела речь о чем-то неприличном. Я видела, что она не знает, как на это ответить. Помню, как почувствовала, что я опытнее, сильнее нее. Я жила на Диком Западе, там, где каждый день творились жуткие, немыслимые вещи, а она была леди. Я ощущала себя обязанной уберечь ее от подобных ужасов. Я не позволила себе расстроиться из-за того, что она никак не отреагировала на мой рассказ. Так было даже лучше — хорошо, что она не смогла поделиться опытом или утешить меня. Чем меньше я в ней нуждалась, тем меньше было шансов, что она меня подведет.

Я едина со своим телом только во время секса. Когда мы с мужем трахаемся, я люблю смотреть в зеркало и видеть, что я настоящая. Это помогает мне возвращаться в себя, а не парить где-то сверху, что случается время от времени. Кончая, я позволяю себе слиться со своим телом, пусть даже всего на несколько секунд.

...Она [Сара — лучшая подруга Ратаковски] прервала меня: «Жертвы сексуального насилия „закрываются“ у гинеколога. Это типа известный факт». Я подняла брови. «Интересно», — сказала я, но ведь расслабиться в кабинете у врача я не могу не из-за эпизода насилия — как минимум не только из-за него. На миг я подумала, что стоило бы соврать Саре и вспомнить о каком-то конкретном моменте из прошлого, который мог бы послужить объяснением тому, почему мое тело «закрылось». Я знаю, что да, гинекологическое зеркало внутри меня напоминает о насилии, которое я пережила, но я также ненавижу эти осмотры, потому что инструмент, раскрывающий меня, держит кто-то другой. Ненавижу, что приходится доверяться кому-то, кроме себя самой. Ненавижу, когда меня рассматривают с такого близкого расстояния. Ненавижу чувство, что меня оценивают.

Когда я забеременела и решила взвесить плюсы и минусы родов дома и в больнице, я составила список того, что пугало меня больше всего в каждом из этих вариантов. В графе «Домашние роды» я написала «боль» и «кровотечение», а в графе «Роды в больнице» — «врачи и медсестры». Только в тот момент я осознала, как же сильно не доверяю тем, кто находится в позиции власти, тем, кто, зачастую не ставя мои интересы на первое место и без моего явного разрешения, пробуждает во мне чувство, что мое тело мне не принадлежит.

О ретравматизации после выхода книги с ее фотографиями, сделанными Джонатаном Ледером, который опоил и домогался ее после съемки, а позже опубликовал самые откровенные снимки без ее разрешения

«Фотографии и так уже вышли. Интернет есть интернет», — невозмутимо заявил он мне. Я наблюдала за тем, как расходится тираж «Эмили Ратаковски», а затем его допечатывают раз, другой, третий. «Скоро выпустим еще тираж», — объявил Джонатан у себя в Instagram. Я написала твит, что эта книга вышла незаконно, что он использует и наживается на изображениях со мной без моего разрешения. Лежа в кровати, я прокручивала ленту с ответами. Шквал жестоких комментариев. «Использует и наживается? Очередная селебрити пытается привлечь к себе внимание. Ей только этого нужно». «Ты можешь просто не раздеваться — тогда и проблемы такой не будет», — написала одна женщина. «Не понимаю, почему она не хочет, чтобы ее фанаты видели те „полароиды“», — сказал Джонатан в одном из интервью. А мне хотелось лишь исчезнуть, раствориться.

Открытое письмо Стиву Шоу, создателю эротического журнала Treats!, в ответ на его предложение превратить один из снимков Ратаковски в NFT-токен, потому что «Эмили — по-настоящему вдохновляющая персона»

В интервью Sun от 2017 года ты назвал меня «неряхой»: «Она пришла в мешковатом черном платье и уродливых пластиковых черных туфлях на каблуках в десять сантиметров. Как будто надела на себя мусорный пакет, который скрывал абсолютно все. Она пришла к фотографу Тони Дюрану, и он велел мне отправить ее восвояси». 

Ты говоришь, что «случайно» завел со мной беседу, но это была вовсе не случайность. Тебе было почти пятьдесят, ты был почти на тридцать лет старше меня, но я сразу все прочла по твоему лицу. Я знала, как должна себя вести; мне приходилось производить впечатление на мужчин вроде тебя всю свою жизнь и цепляться даже за крохи их внимания. Мне не было и двадцати, но умение заинтересовать человека твоего положения уже стало для меня привычным трюком.

...Мужчины даже не подозревают, до какой степени женщины все просчитывают наперед. Они думают: «Ну, как-то так вышло», когда женщины поют, выгибаются и совершают особенные движения в танце как раз для того, чтобы все вышло именно так. Ты завел речь о своей карьере. Ты сказал, что когда-то снимал для Playboy, но твой новый журнал, заполненный голыми девушками, — это «совсем другое». Ты пришел в восторг, когда я сказала, что изучала искусство. До чего же удивительным для тебя, похоже, было открытие, что я, как ты сам сказал, «вообще-то очень умная девочка». Одного лишь упоминания претенциозного фильма [речь о «Фотоувеличении» Микеланджело Антониони] хватило, чтобы превзойти твои ожидания. Интересно, сколько женщин в своей жизни ты списал со счетов, потому что решил, что им нечего предложить, кроме своей внешности. Как скоро они поняли, что их мысли ценятся куда меньше, чем их формы. Готова поспорить, что любая из них была гораздо умнее тебя.

О неизбежных ограничениях, которые накладывает на женщин патриархальный мир

«Деньги это власть, — думала я. — И, используя собственную сексуальность, я зарабатываю деньги. Вся эта чертова система прогнила, и любой, кто имеет к ней отношение, виновен не меньше меня. Что мне делать? Уйти с радаров? Мне ведь нужно как-то зарабатывать на жизнь. Вот, к примеру, этот мой чертов отпуск, который большинство людей не сможет себе позволить, даже если будет копить на него много лет [Ратаковски имеет в виду свой отдых в новом отеле на Мальдивских островах по бартеру за публикации в Instagram]. Это безумно дорого, и я не заплатила за это ни цента. Так что прояви благодарность, Эмили».

Но обладаю ли я каким-то влиянием? Обладают ли им вон те женщины в хиджабах на пляже? В какой момент Халле Берри была влиятельнее: когда вышла из воды девушкой Бонда или когда стерла весь макияж и изуродовала себя ради роли, которая принесла ей «Оскар»? А моя знакомая, та юная актриса, сменившая откровенные наряды на водолазки и скромные бриллиантовые «гвоздики»? А Ким [Кардашьян] — когда она имела больше власти над миром: после того, как сходила в костюме в Белый дом, или после выпуска того печально известного секс-видео, превратившего ее в женщину, которую гуглили чаще всего в мире? Захотел бы кто-нибудь прислушиваться к словам Ким о реформе правосудия, не будь того секс-видео? И почему все, что делают эти женщины, все, что они надевают и о чем пишут в соцсетях, кажется таким спорным? Словно они подстраиваются под кого-то и играют в чужую игру по чужим правилам?

Моя сексуальность несомненно принесла мне успех во многих смыслах. <...> с другой же стороны, статус так называемого секс-символа ограничивает и превращает меня в предмет фетиша. Я зарабатываю на своем теле в пределах цисгендерного гетеросексуального капиталистического мира, живущего по правилам патриархата, в котором уровень красоты и сексапильности определяется исключительно через мужской взгляд. Все мое влияние и статус достались мне исключительно потому, что я привлекаю мужчин. Мое положение приблизило меня к богатым и облеченным властью людям и наделило определенной независимостью, но к истинной эмансипации так и не привело.