Ирина Антонова

Сегодня на 99-м году жизни не стало Ирины Антоновой, президента Пушкинского музея. 52 из них она возглавляла музей — а также ела мороженое с Шагалом, каталась на мотоцикле, привозила в Советский Союз шедевры мирового искусства, за которыми выстраивались очереди. Антонову — и ушедшую вместе с ней эпоху — провожают директор ГМИИ имени А. С. Пушкина Марина Лошак и ее коллеги.

Марина Лошак, директор ГМИИ имени А. С. Пушкина:

«Ирина Александровна Антонова стала лицом, символом, частью мифа Пушкинского музея во всех его проявлениях. Мы привыкли ощущать ее рядом, даже когда не разговаривали с ней о каких-то делах, а просто слышали шуршание бумаг или звук ее голоса за дверью кабинета. Мы ощущали присутствие очень эмоционального, открытого, любящего не напоказ и очень строгого в своем отношении к жизни человека. Мне трудно назвать еще какую-то институцию, которая так плотно срослась бы с образом человека, как Пушкинский с Ириной Александровной. Нам будет не хватать ее бескомпромиссного отношения к жизни, честного мнения и открытого забрала перед опасностью».

Антон Белов, директор музея «Гараж»:

«Ирина Антонова не могла не повлиять на меня — как и на любого музейного сотрудника постсоветского пространства. Любой директор находился как в публичном диалоге, так и во внутреннем с человеком-атомоходом Ириной Александровной Антоновой. Она то каталась на мотоцикле, то утверждала, что современного искусства нет, потом говорила, что оно есть, потом опровергала, доказывая новыми теоретическими выкладками. Она была образцом служения делу и посвящения жизни искусству. Это она сделала первую выставку Бойса, а до того показывала то, что в стране на тот момент было невозможно представить: выставки «Москва—Париж», «Москва—Берлин», шедевры музея Метрополитен.

Это она придумала музей таким, что ради выставок в нем собирались очереди — ради Джоконды, например, а постеры с этих выставок висели в каждом доме. И с этих постеров у многих начиналось знакомство с искусством — и это нас всех формировало.

Существует закрытый клуб главных музейных директоров мира, и она в нем состояла. Они все друг другу помогали, для директоров было важно сохранить статус своих больших музеев. И то, для чего мне потребуется больше усилий, ей было сделать гораздо проще.

Трудно обсуждать человека, который с 1945 года трудился в музее, а с 1961-го его возглавил. Всю свою жизнь она потратила, чтобы из музея слепков сделать главный интернациональный музей страны. Она была женщиной со сложной судьбой, но вместе с тем одной из немногих, кто искренне влюбляла в себя разных партнеров и патронов, но всегда соблюдала границы личного и профессионального. Я не знаю никого из старших коллег, работавших с ней, кто остался бы к ней равнодушным — у всех было яркое впечатление, мне рассказывали, что она очень живой, умный, быстро реагирующий человек, который создал целую эпоху. Она, конечно, продукт своей советской эпохи — она безапелляционна, утвердительна, держала стратегию достаточно авторитарного режима.

У меня был ряд удивительных встреч и пересечений с ней. Она всегда была очень дружелюбна и недоступна со своей высоты. Очень сложно было описать ее — настолько она была многогранна. Очень знающая и ценящяя свои знания — и готовая поделиться тем, что хотела рассказать. Меня всегда удивляла ее железная выдержка, стратегическое мышление и дипломатические таланты, которые касались иногда очень недипломатичных вопросов. На одной из встреч мы начали обсуждать вопросы музейного развития Москвы, и она опять подняла вопрос объединения коллекций Щукина и Морозова. Совершенно железобетонно, не подразумевая никакой дискуссии продавливала и говорила, что это все равно должно случиться. Потому что справедливость коллекционеров, которые это собирали, должна победить. Это было удивительно для меня, я ей тогда возразил, что мы открываем ящик Пандоры и начнется новое деление. А она сказала — нет, это принципиальный момент истории двух коллекционеров. Мы полчаса с ней спорили об этом, а она проявила железную волю и не поддавалась никаким аргументам, четко настаивала и говорила, что рано или поздно это случится, жаль только, она этого не увидит. Такие люди, абсолютно уверенные в своей правоте, как раз меняют мир.

Если оставить в стороне эмоции, можно сказать, что ушел человек, который определил векторы развития на постсоветском музейном пространстве. Это повод задуматься, что хорошего было сделано за музейный период длиной полвека. Куда мы будем двигаться дальше? Как работать с темами квир и ЛГБТ? Как меняется роль и значение посетителя в музее и в каком статусе он должен там находиться?

Ирина Антонова в Греческом дворике, ГМИИ им. Пушкина

Ирина Антонова и Марк Шагал в ГМИИ им. Пушкина, 1973

Ирина Антонова и Лидия Делекторская, праздник Юманите, Париж

Виктор Мизиано, независимый куратор:

«Ирина Антонова была человеком высокой культуры. Ученица великих учителей, она прекрасно ориентировалась в европейской классике, знала много языков: немецкий — в совершенстве, французский — идеально, итальянский — вполне хорошо. В ходе репетиций к «Декабрьским вечерам» она переворачивала Рихтеру ноты и бегло читала партитуру. Но при этом она была прекрасным администратором. При ней делались ремонты, проводились масштабные проекты, а музей обрастал новыми помещениями. И она была замечательным политиком. Эти три компонента делали ее уникальной фигурой и объясняют ее долголетие.

Она работала при старой, новой и промежуточных властях — при каждом политическом строе, с которым ей довелось жить в одном времени и пространстве, она могла выстроить корректные и взаимотерпимые отношения. Ее политический талант был связан не только с ее способностью дружить с властью, ей удалось защищать либеральный и интеллектуальный тонус, который сформировался в музее. Она водила экскурсии Брежневу, а мне на последней встрече рассказывала, как попросилась на прием к Путину и была Путиным принята. При этом музей 80-х годов был местом, где выступал на конференциях опальный Юрий Михайлович Лотман, а многие сотрудники музея были тесно связаны с диссидентами, и реставратор книг Лева Турчинский на своих станках переплетал «Архипелаг Гулаг» — а Ирина Антонова не могла не знать об этом. Как-то ей удавалось соединять все это — она доказала свою незаменимость власти и при этом умела поддерживать тонус свободы, удерживая его у того крайнего предела, далее которого позволить было невозможно. Это я понимаю сейчас, а тогда это было причиной конфликтов со многими свободолюбивыми сотрудниками — и со мной.

Пушкинский музей в оттепельную эпоху не только показывал Леже, Пикассо, Модильяни и Моранди, но также вернул публике Тышлера, чего не сделали ни МОСХ, ни Третьяковка. При этом Пушкинский музей был важен не только и не сколько своими выставками: это была новая модель институции, и Третьяковка, и великий Эрмитаж сильно отличались от Пушкинского, который Антонова и ее коллеги превратили в интеллектуальный центр, музей как лабораторию мысли. Пушкинский был современен не потому, что показывал современное искусство, а потому, что показывал искусство современно. Неслучайно Антонова неоднократно была президентом Международной ассоциации музеев, самым признанным музейщиком мира. Помню, где-то в 80-х мне выпала возможность поехать во Францию по личному приглашению, и я месяц провел в Париже. И как-то в курилке Центра Помпиду я услышал ее «поступь командора», характерное цокание широких каблуков, которые она так любила. И звук ее шагов узнал не только я, но и французские коллеги, которые в тот же момент — как будто не известные кураторы, а обычные школьники, заслышав учителя, — раскланялись и побежали занимать рабочие места.

Пушкинский музей, в котором целое десятилетие довелось поработать мне — строго с 1980-го по 1990-й, — это был в полной мере созданный ею музей. Сотрудники, которые работали в нем, и вся структура музея были сформированы за период ее директорства. Пушкинский был невероятно компетентен и силен — маленький по сравнению с Эрмитажем и мировыми музеями — но при этом то место, которое он занимал в интеллектуальной и культурной жизни эпохи, нельзя иначе обозначить как референтную точку для всего гуманитарного и мыслящего класса. При подготовке легендарной выставки «Москва–Париж» мне довелось наблюдать диалог уникальной кураторской команды, собранной музеем, с коллегами лидирующей тогда в мире институции — Центра Помпиду, и это был абсолютно диалог на равных. И хотя выставка эта была политически прикрыта межправительственными договренностями, то, что она была осуществлена и как она была осуществлена — в большой степени ее личная заслуга. Я помню такой забавный эпизод: в день открытия выставки, накануне его, в аудитории музея начались Випперовские чтения — и вдруг на трибуну врывается Ирина Александровна, прерывает выступающего и говорит, что только что провела по выставке Леонида Ильича, и вот какую запись он оставил в каталоге: «Поздравляю сотрудников музея с замечательной выставкой. Такие выставки укрепляют дружбу народов». Всем стало понятно, что теперь выставку не тронут и, может быть, нормы возможного будут сдвинуты. Но реагировать позитивно на высказывание Брежнева было невозможно — раздались смешки, хлопки, которые переросли во всеобщие аплодисменты и всеобщий громкий хохот. Вот пример ее удачной политики — суметь провести Брежнева по выставке, чтобы его не раздражало ничего, — и сорвать аплодисменты у интеллектуальной элиты.

Мой конфликт с Антоновой состоял в том, что она была советским либеральным человеком, и, как для большинства из них, опыт позднего авангарда, новейшей эпохи в искусстве, был для нее тем, с чем она не могла себя отождествить. В последние годы ее часто спрашивали об этом, и она давала неглупые ответы — она не говорила, что это не искусство, но говорила, что это творческий опыт, вышедший за пределы вековой европейской художественной традиции. Я недолго работал с ней над ее выставкой, посвященной «Воображаемому музею», знакомил ее с работами многих крупных и состоявшихся художников и наблюдал, что эмоционального контакта ни с кем из них установить она не смогла. Хотя, думаю, прошло бы время, и она их приняла бы...

В ней было много всего разного: любила пикантные анекдоты, интересовалась представителями противоположного пола, обладала отличным чувством юмора. А в один из своих юбилеев собрала всех в Итальянском дворике и, в частности, сказала, что родилась в год собаки, которая, как известно, есть самый преданный друг, но принесла извинения за то, что собака эта иногда кусается. Сегодня, когда мы наблюдаем засилье эффективных менеджеров в науке и искусстве, она для меня живой пример того, что большими судами по океану мысли и творчества должны рулить интеллектуалы. Потому что они обладают глубоким внутренним пониманием, что это за судно и куда ему надо плыть».