D.V. — Диана Вриланд

В конце октября в издательстве МИФ выйдет на русском (и с предисловием Алены Долецкой) автобиография Дианы Вриланд — легендарной колумнистки и модного редактора Harper’s Bazaar, а затем американского Vogue. С разрешения издательства — и в день рождения Вриланд — публикуем отрывок из книги: об аудиенции у Шарля де Голля и примерках у Коко Шанель.

Глава двадцатая

Не существует такого явления, как вялое французское лицо. Вы не замечали? Я много думала об этом и, полагаю, нашла объяснение: французы интенсивно тренируют свои челюсти и все, что находится у них во рту, выталкивая из себя слова. Гласные звуки требуют к себе много внимания. Вообще, французский язык крепко связан с привлекательностью и красотой французского лица. Произнесите одну фразу на французском, и все ваше лицо начнет двигаться, в то время как английский позволяет оставаться расслабленным. Вот пример. Встаньте перед зеркалом. Теперь скажите: «Chérie!» Видели, что произошло с вашим лицом? Заметили, какое упражнение проделали? А теперь попробуйте «Dear» Никаких усилий. Худая кляча зря куда скачет. Как вам это выражение? Как-то мы с другом вышли из кинотеатра, что через дорогу от гипермаркета Bloomingdale’s, и сели в такси, стоящее у тротуара. К нашему заднему стеклу наклонился парень и сказал:

— Эй, худая кляча зря скачет. Водителя нет.

Мы глянули на переднее сиденье: вне всяких сомнений, оно пустовало. Бог знает куда он делся. Отправился в кино? Пошел за гамбургером?

В продолжение нашей темы: не существовало лица более французского, чем лицо де Голля. Франция была... де Голлем. И, как вам известно, французы очень любят французов. Де Голля наполняло старое доброе amour propre, ну ладно — он любил себя. И был моим героем, поскольку во многом являлся частью Франции и частью мира в течение долгих, долгих лет.

В середине шестидесятых он утратил популярность. Я только приехала в Париж на показы новых коллекций и ужинала с молодой семейной парой — очаровательной, но слишком comme il faut, так сказать. А меня саму переполняло чувство собственной значимости. Поэтому я заметила:

— Знаете, когда вам достается нечто выдающееся, вы не можете это принять. Возьмем, к примеру, де Голля...

— О нет! — они поддались эмоциям. — Ты же не станешь пытаться продать нам де Голля?

— Я не продаю, — ответила я, — только говорю.

— Но мы думаем о своей стране!

— Я тоже. Я не живу здесь, но знаю ее героев. Вам нужен герой.

Вам нужно лицо. Вам нужен руководитель. Вот пример: если бы каждый за этим столом отвечал за организацию ужина, досталась бы нам хоть крошка?

Потом я продолжила:

— Сколько людей смогут пройти по тропам — по кровотоку — истории последних пятидесяти лет, как это сделал де Голль? Кто бился за Францию, чтобы она продолжила существовать? Когда здесь не осталось места для битвы, кто поехал в Лондон и ждал, подобно мальчику на побегушках, чтобы Черчилль лишь выслушал его? Почему, я не понимаю, почему вы относитесь к нему подобным образом? Вы считаете, что любой буржуа, любая заурядность, любой, кто скажет «И что с того?», хорош? Нечто выдающееся... Вот что по-настоящему отстаивает Франция — высшую логику неординарности!

Я высказалась предельно откровенно.

На следующий день мне позвонил один из присутствовавших за столом. — Диана, мы ценим энтузиазм и страсть. Когда любишь с такой силой, как ты, необходимо находиться ближе к объекту любви, поэтому я организовал для тебя участие в его пресс-конференции. Буду держать за тобой место. Приходи как можно скорее.

Повесив трубку, я повернулась к Риду и поделилась произошедшим. Я добавила:

— У Шанель сегодня начало в половине четвертого, я не могу пойти на пресс-конференцию.

— Почему? — спросил Рид.

— Ну, потому что Шанель — это... Кроме прочего, мне платят за присутствие на ее показах.

У меня был замечательный муж. Он всегда оказывался прав. Всегда знал, что делать и что сказать мне.

— Платят? О чем ты говоришь? Ты помешана на этом де Голле, и тебе представилась такая редкая возможность. Все уже организовано, а ты вспоминаешь о Шанель, с коллекциями которой имеешь дело всего лишь с 1925-го!

Тогда я послала мадемуазель Шанель записку, в которой сообщила, что, к сожалению, сломала зуб о хлебную корку (хорошее оправдание, потому что все американцы действительно ломают зубы о французский хлеб) и потому не могу присутствовать.

Я отправилась на пресс-конференцию. Приехала в Елисейский дворец, но без паспорта. «Passeport, madame, passeport!» — говорили жандармы. Было довольно ветрено, их плащи сдувало в эту сторону, а я пошла в ту — и нырнула внутрь. Как они могли меня остановить?

Я заняла свое место во втором ряду. И тогда красивейшим голосом — поставленным, я уверена, в «Комеди Франсез» — мой герой произнес:

— Дамы и господа...

Какой красивый язык! Какой призыв к нравственности! Какая шикарная дикция. И руки — тоже как у артиста «Комеди Франсез»: руки лидера, практически мессии. Я была под сильнейшим впечатлением.

А еще я сделала большое открытие. На привычных фотографиях шестидесятых де Голль почти полностью лыс. Увидев его вживую, я поняла, что линия роста волос у него куда ближе ко лбу — весьма отчетливая линия, обрамляющая небольшое, исключительно утонченное французское лицо. Само собой, он не пытался приукрашивать себя для фотографий — он генерал армии, президент Франции! Тут некогда заниматься ерундой.

После волшебных часов, проведенных рядом с этим блистательным мужчиной, моим героем, я вернулась в отель Crillon, где мы остановились, и увидела, что меня ожидает букет роз — красных красных роз. От Коко Шанель. Сорт, что всегда посылает Шанель: эти цветы рас- крываются, а не сморщиваются в жалкие орешки и умирают. И среди них — очаровательная записка, написанная рукой самой Мадемуазель: «Chère Diane, мой самолет ждет тебя в Ле-Бурже. Он доставит тебя в Лозанну, к моему дантисту — лучшему в мире».

Разумеется, я незамедлительно отправила цветы в ответ с запиской о том, как мило с ее стороны позаботиться обо мне, и признанием, что в кабинете стоматолога было не столь невыносимо, как я себе представляла, и так далее и так далее, и пообещала прийти на ее показ завтра днем.

На следующий день она забыла эту историю с зубом. Мне не пришлось ничего объяснять. Что стало большой удачей. Шанель не выносила де Голля и кричала об этом с каждой колокольни.

Коко Шанель всегда приглашала меня на примерки в свое частное ателье на седьмом этаже в доме по улице Камбон. Сначала вы поднимаетесь по великолепной винтовой лестнице непосредственно к ателье — это та самая знаменитая зеркальная лестница, — а после тащитесь еще пять пролетов практически по стремянке. Это меня убивало. Когда я оказывалась у входной двери этого дома, там обязательно был человек, который говорил мне:

— Mademoisselle vous attend, madame.

Бог мой, я забиралась наверх, еле дыша. А потом начиналась примерка. Коко с ума сходила по проймам. Проймы никогда не получались идеальными, такими, какими она их видела. Она вечно хватала ножницы и срывала рукава, приводя в ужас портных. Втыкала в меня булавки так, что я корчилась, и бесконечно говорила, одаривая меня философскими сентенциями вроде «Терпенье и труд» или «Старей как мужчина», а я отвечала: «Мне кажется, большинство мужчин стареют так же, как женщины», но она возражала: «Нет, ты ошибаешься. Они обретают логику, обретают свою самость» — и все это время я стояла, держа руку кверху. Затем, если ей по-настоящему хотелось поболтать, она втыкала булавки мне под обе руки, так что я просто не могла двигаться, не говоря уже о том, чтобы вставить хоть слово.

Показы своих коллекций она смотрела с вершины зеркальной лестницы. Стояла там, полусогнувшись, в одиночестве, а когда вы поднимались к ней после показа, она точно знала, что у вас на уме.

Она была необычайной. Квинтэссенция женщины! Шарм! В нее невозможно не влюбиться. Пленительная, удивительная, волнующая, остроумная... С ней никого не сравнишь. Остальным не хватает изюминки! Или шика. Не забывайте, она была француженкой — насквозь.

В какой части Франции она родилась, никому не известно. Она говорила одно сегодня и совсем другое завтра. Она была селянкой — и гением. Селяне и гении — единственные люди, достойные внимания. Она принадлежала и к тем и к другим.

Герцог Вестминстер и великий князь Дмитрий — двое главных мужчин в ее жизни. С ними она узнала о роскоши все, и никто никогда не обладал таким чутьем к роскоши, как Коко Шанель.

Великий князь Дмитрий был красавцем. Как на нем сидели костюмы! Как смотрелась нога в ботинке! Боже! Больше всего он интересовался рыбалкой и охотой, как и все русские, но да, он был красавцем. Убил он Распутина или нет, кто знает? Он не жил нигде, кроме отцовского дворца, пока не приехал в Париж, и тогда, думаю, едва ли имел свой угол, ведь он был так беден. Шанель заметила его и восстановила в прежнем положении. Она дала ему красивые комнаты, и замечательных лакеев, и брюки из шикарной шерстяной фланели, и прочие вещи, важные для джентльмена. От него она узнала о роскошных драгоценностях и роскошной жизни. А потом ушла к герцогу Вестминстеру. Тот был безнадежно в нее влюблен, а она отказалась выйти за него. Указала ему на то, что есть уже три герцогини Вестминстер, но Коко Шанель будет только одна. От него она узнала о полуденных чаепитиях и невероятно ухоженных загородных домах. С ним ездила верхом и стала умелой всадницей. Герцог располагал семью владениями в Англии.    

Величайший землевладелец в мире воевал на стороне русских в эпоху царей. Какое изящество! Герцог до мозга костей! Он требовал ежедневно гладить его шнурки. Настаивал на этом. Хотя, в общем-то, пустяк. Там и гладить-то нечего.

Свое прозвище — Бендор — он получил в честь лошади, выигравшей дерби. Многих называли в честь лошадей. В Лондоне у меня была хорошая подруга леди Морвит Менсон. Я как-то спросила:

— Ради всего святого, откуда это имя — Морвит?

Она ответила:

— Видишь ли, мой отец находился где-то на скачках, когда я родилась. Мама умирала, и некому было взять на себя ответственность, кроме слуг. «Мы должны хоть как-то назвать этого ребенка».

И ее назвали Морвит — по имени одного из поло-пони. Очаро- вательнейшее валлийское имя, правда?

Большинство людей многое извлекают из тех явлений, с которыми сталкиваются. Я не говорю, что все, но многое. От англичан и своих отношений с герцогом Вестминстером Шанель унаследовала роскошь, у учеников Итонского колледжа и мужчин-охотников переняла опрятность во внешности. От русских унаследовала жемчуг Романовых. Из России Дмитрий выбрался так, как люди выбираются из огня, — но у него с собой был жемчуг. Он подарил его Шанель, а она создала копии, которые с тех пор знали и носили женщины по всему миру — искусственные или культивированные — длинные, длинные нити...

А русская одежда! Сейчас я вспоминаю, как часто в тридцатые годы Коко ездила в Москву. Несколько лет назад и я оказалась там с Томом Ховингом, готовя показы русских нарядов для Метрополитен-музея, и отправилась в Исторический музей — полюбоваться шикарными деревенскими платьями. Когда я вернулась в отель, Том спросил, что я видела.

— Множество чудесной одежды, — ответила я, — большую часть которой носила бы сама.

Он посмотрел на меня как на умалишенную.

— Вообще-то, — сказала я, — в прямом смысле... Это и есть платья Шанель тридцатых годов: пышные юбки, короткие жакеты, те же головные уборы...

Женщина, одетая в наряды Шанель в двадцатые и тридцатые, — подобно женщине в одежде Баленсиаги в пятидесятые и шестидесятые — входила в комнату с чувством собственного достоинства, с чувством превосходства. Это за пределами вопросов вкуса.

Я не говорю о поздней Шанель, которая забавлялась, одевая всех на улицах Парижа. Вновь открывшись после войны, она хотела видеть свои костюмы повсюду. Говорили, Коко показывала свои модели копиистам прежде, чем их видели клиенты или пресса. Она достигла той точки, когда сделала все, что могла, — абсолютно все, — и ей требовалось развлечься.

Послевоенные модели Шанель были разработаны бог знает когда, но крой, силуэт, плечи, проймы, юбки — не настолько короткие, чтобы поставить женщину в неловкое положение, когда она садится, — даже сегодня остаются тем, что стоит носить.

Я подружилась с ней в середине тридцатых, и тогда Коко невероятно хорошо выглядела. Яркая, с загаром цвета темного золота, с широким лицом и фыркающим носом, точно миниатюрный бычок, со щеками цвета дюбонне. До войны она жила в доме на улице Фобур-Сент-Оноре. У нее был огромный сад с фонтанами, красивейшие гостиные с окнами, выходящими в этот сад, и порядка пятидесяти четырех коромандельских ширм, превращавших комнаты в причудливые очаровательные аллеи. Там Коко принимала весь свет. Она окружила себя соответствующим обществом: художники, музыканты, поэты — и каждый был ею очарован. Ее обожал Кокто, ее обожал Бебе Берар, ее обожал Пикассо, который в то время, прихватив свою последнюю любовницу, ездил по Парижу в ярко-желтом автомобиле «испано-суиза» с нарисованными на кузове серпом и молотом. И Коко была частью этой богемы.

Коко Шанель стала заметной фигурой в своем окружении — в парижском обществе — исключительно благодаря своим уму и вкусу. Вкус она имела, как говорится, formidable. Она была неотразимой. Совершенно. Примерно за год до ее смерти я получила приглашение на ужин к ней в квартире на улице Камбон. Вечер давали в честь герцога и герцогини Виндзорских. Мне позвонил Ники де Гинцбург и сказал:

— Ты получила приглашение от Коко? Тогда я за тобой заеду. Нас будет всего шестеро, и мы отлично проведем время.

Я часто бывала в этой чудесной гостиной, в этой роскошной столовой. Огонь в камине. Дивные бронзовые фигуры животных на полу. Но никогда я не видела эти комнаты такими, какими они предстали передо мной тем вечером. Все мерцало. Огонь слегка потрески- вал, потому что было не холодно, но влажно — ведь все происходило в Париже. Мы с Ники приехали первыми. Затем объявили о прибытии Виндзорских. Коко вышла к ним. Я никогда не видела, чтобы женщина смотрела на мужчину так, как она, приветствуя герцога Виндзорского.     

Не могу описать словами. Им принесли напитки. Они глядели друг на друга не отрываясь. Герцог был поглощен Шанель так же, как и она им. Они прошли и сели на диван, а потом заговорили друг с другом приглушенными, совершенно счастливыми голосами. Никого вокруг для них не существовало. Мы все могли бы отправиться прочь из дому, они и не заметили бы. Время шло. Наконец Эрве Милле, обаятельный мужчина, один из шестерых гостей, заметил:

— Коко, я думал, нас пригласили сюда на ужин.

Коко оторвалась от герцога — впервые — и выразительно посмотрела на дворецкого, после чего мы проследовали в столовую. За столом она села справа от герцога — и они снова принялись разговаривать. Очевидно, когда-то между ними уже возникал романтический момент. Я хочу сказать, это даже слепой заметил бы. В жизни я не видела такого пыла.

На следующее утро я не торопилась вставать с постели. Когда я спросила телефонистку, не звонил ли кто, она ответила:

— Oui, Madame la Duchesse de Windsor a téléphoné cinq fois, madame.

Она звонила с восьми утра. Вы знаете, что она плохо спит. Когда я перезвонила, она сказала:

— Боже, Диана, надеюсь, у нас еще будут вечера, подобные этому!

Герцогиню ничто не беспокоило. Утром она не могла дождаться, когда я возьму трубку, чтобы обсудить чудесный вечер накануне.

Когда Шанель умерла — она не поддавалась болезням и за две-три недели до смерти закончила работать над очередной коллекцией, — ее секретарь подошла к Сьюзан Трейн из французского Vogue с маленьким бархатным мешочком и запиской, в которой говорилось: «Pour Mme Vreeland de la part de Mademoiselle».

В мешочке лежали жемчужные серьги, которые постоянно носила Шанель. Они были натуральными, хотя она редко отдавала предпочтение настоящим драгоценностям. Вообще, в день ее смерти, насколько нам известно, ее шикарная коллекция украшений — включая знаменитый романовский жемчуг, подаренный ей Дмитрием, — исчезла с лица земли.

Разве не любопытно, что она передала эти серьги мне? Я всегда слегка робела перед ней. И конечно, временами она была невыносимой. Она имела чрезвычайно острый язык. Однажды сказала мне, что я самая вычурная женщина из всех, кого она встречала. Но это Коко — она много чего говорила. Столько слов произносится в жизни, но, в конце концов, они ничего не значат. Коко никогда не была доброй. Она была monster sacré. И при этом — самым интересным человеком, какого я когда-либо встречала.

Однажды Коко планировала переночевать в Нью-Йорке по дороге с Гавайев в Париж. Я предложила:

— Не хочешь ли прийти на ужин, пока будешь здесь?

Она ответила:

— Нет, нет, нет. Слишком изнурительно. Я очень устала. Очень утомлена. Не могу дождаться, когда вернусь в Париж.

Позже мне позвонили и сообщили:

— Мадемуазель с радостью придет на ужин, если ей не придется разговаривать.

Я сказала, что нас будет всего четверо и ей необязательно даже садиться за стол, но я буду счастлива видеть ее. Она редко бывала в этой стране. Думаю, за все время она приезжала не больше трех раз. В то время французы нечасто пересекали Атлантический океан. Понятия не имею, почему они так жалуются на перелеты. Хотя, конечно, они жалуются на все, включая Францию.

Итак, Коко пришла с весьма обаятельным мужчиной, французом, который сопровождал ее в путешествии. Она села на самом виду, скре- стила ноги и принялась говорить. Объявили ужин. Она села за стол, ела все, что попадало в поле зрения. И говорила не переставая. В разгар ужина спросила:

— Можем ли мы пригласить Элену? — имея в виду Элену Рубинштейн.

Вы видели ее на снимках? Она выглядела великолепно. Умопомра- чительная польская еврейка. Умопомрачительная! Я позвонила Элене и сказала:

— Если не возражаешь против того, чтобы прийти после ужина — мы уже давно за столом, — то знай, что Коко хочет с тобой увидеться. Элена пришла. Стояло лето. На Коко были белый стеганый атласный костюм с юбкой ниже колена, хотя и короткой, белая кружевная блуза, а в волосах — белая лента и гардения. Никогда не видела, чтобы кто-то выглядел столь же восхитительно, столь же прелестно. Сколько ей тогда было? Она умерла в восемьдесят восемь. Впрочем, какое это имеет значение? Элена Рубинштейн появилась в изысканном пальто длиной до пола. Под «изысканностью» я подразумеваю красивейшие петли для пуговиц, очень высокий ворот, а также материал — китайский шелк ярко-розового цвета. Две женщины встали друг напротив друга.     

Затем ушли в заднюю часть дома, в комнату Рида. Через некоторое время я заглянула к ним — убедиться, что все в порядке. Вдруг они совершили групповое самоубийство. Они не двигались. Элена сказала:

— Мне нравится комната твоего мужа. Здесь хорошо.

Эти двое стояли там остаток вечера, обсуждая бог знает что. Я заходила к ним время от времени. Они так и не присели. Стояли, как мужчины, и разговаривали на протяжении четырех часов. Никогда еще я не находилась в присутствии людей с такой силой личности. Они обе ею обладали. Ни одна из них не была истинной красавицей. Обе явились из ниоткуда. И обе стали намного богаче большинства мужчин, которых сегодня мы называем богатыми. Всего этого они добились самостоятельно. Конечно, в их жизни появлялись мужчины, которые помогали, однако они заслужили каждый заработанный цент. Вы спросите, были ли они счастливы. Счастье не является каким-то зна- чимым параметром для европейца. Жить в довольстве — это для коров. Однако я полагаю, что все-таки были, по крайней мере в период, когда обладали властью, стояли у руля и управляли всем. А именно это они и делали: эти две женщины правили империями.