Ирина Петракова

интервью:

Ника Комарова

Фото:

Наталья Покровская

Продюсер:

Макс Кузин

18 февраля в ММОМА на Петровке открывается персональная выставка Ирины Петраковой — с работами разных лет: вышивкой, рисунками, сахарной скульптурой и видео-исследованием религиозных сект. Главная тема, как всегда у художницы, — тело. Куратор Ника Комарова поговорила с Ириной о смерти и новой этике, заработке и работе с цветом, а также о том, считает ли она себя модной.

В мастерской Ирины Петраковой на «Третьяковской» царят тишина и порядок. Художница ходит по ней босиком и доделывает вышивки для выставки даже во время нашей беседы. Ее персональная выставка «Проявляется исчезновением», посвященная наблюдениям за меняющимися отношениями между телом и пространством, должна была открыться еще в прошлом году, но из-за пандемии перенеслась на три месяца. Присутствие и дистанция — понятия, о которых Петракова размышляла на протяжении всего своего творчества. В ММСИ на Петровке будут представлены графические работы, вышивки на саванах и пергаменте, хрупкие сахарные скульптуры и видеоэссе о староверах и истории семьи художницы. Важная часть проекта отведена перформансу, на котором зритель станет свидетелем полного жизненного цикла произведения: от его рождения до исчезновения.

Когда я попросила куратора твоей выставки в ММСИ Николая Алутина охарактеризовать тебя как художника, он первым делом сказал, что ты очень много работаешь. Что тебе нужно для комфортной работы?

Одиночество, отсутствие людей.

Получается, твоя жизнь во время карантина не сильно изменилась?

Знаешь, что было сложно: когда ты сидишь дома в мастерской один на один с собой — это твой выбор, а когда уединение тебе навязывают, хочется, наоборот, выйти. Были странные тревожные времена. Давила атмосфера несвободы, я не могла работать в мастерской и уехала в Петербург. Сняла небольшую комнату и готовила выставку там. У меня не было профессиональной тревоги. Хотя, конечно, было не очень комфортно оттого, что музеи закрыты.

Тревожило другое — что будет дальше и в каком новом мире мы окажемся. Мне пришлось серьезно поработать над своим тотальным чувством контроля — ведь ничего планировать дальше чем на один день нельзя.

Расскажи, как проходила работа над выставкой.

Выставку в ММСИ планировали еще несколько лет назад. Я не настолько взрослый художник, чтобы делать ретроспективу, и для меня было важно именно сделать новый проект. У меня была одна идея, достаточно сложная для исполнения, даже, может, немного безумная — про иную форму бессмертия. Мне хотелось создать новый сервис, который позволял бы после смерти свой прах завещать искусству. Чтобы на специальном сайте можно было бы выбрать — стать скульптурой, графикой или перформансом. И на выставке я хотела сделать презентацию с примерами работ. Но когда стало понятно, что вокруг и так много смерти, я решила эту идею отложить и подумать о чем-то другом. И эти размышления о новом себе и новом мире, о том, как мы теперь взаимодействуем, вылились в нынешнюю идею выставки.

Не забудем и про твой перформанс, который будет проходить за закрытыми дверями, — на протяжении трех недель ты будешь расписывать стены выставочного зала, а зрители будут наблюдать за процессом через видеотрансляцию.

Отчасти это про то, как мы сейчас наблюдаем друг за другом в социальных сетях. Про дистанцию, в которой живем. Но прежде всего для меня как художника важен элемент обживания пространства — ты делаешь работу не на каком-то промежуточном носителе, бумаге или холсте, а в прямом смысле работаешь с пространством, со стенами. Раньше ты создавал работу, вешал ее на стену и оставлял жить своей жизнью. А здесь тело художника заполняет все помещение. А потом будет открытый демонтаж — работа будет уничтожена на глазах у публики.

Это про смерть?

Скорее, про разложение и трансформацию.

Расскажи про образ бесформенной разлагающейся плоти в твоей графике.

Для меня это форма разлагающегося мира. Мира, в котором мы живем.

Как он появился? Ты помнишь это момент?

Не то чтобы я любила рисовать тучных людей. Но я помню, как на худграфе в университете мы рисовали с натуры, и я всегда получала плохие отметки, так как не хотела рисовать реалистично. Спустя много лет я уехала в Испанию на месяц, когда у меня случилась депрессия, и осталась один на один с собой. Тогда от скуки я стала ходить рисовать теток на пляже — как они есть. И тут все сошлось.

На прошлой персональной выставке в галерее Iragui у тебя были монохромные работы, а сейчас, я вижу, появился цвет.

Цвет, как ни странно, появился только год назад во время пандемии. Я приехала в Петербург, у меня с собой был какой-то набор инструментов, и среди них цветные ойлстики (масляная пастель. — Прим. The Blueprint). И совершенно неожиданно для себя я сделала первую цветную работу. В этом тревожном состоянии взяла и начала рисовать оранжевым, зеленым, коричневым!

По образованию я график и скульптор, и, как мне кажется, в живописи ничего не понимаю. Но она как-то интуитивно начала получаться. К своим интуитивным импульсам я стараюсь прислушиваться: с вышивкой получилось то же самое. Казалось бы, почему вышивка, откуда этот устаревший медиум? Надо видео делать, использовать цифровые технологии, а меня к вышивке тянет. А потом моя бабушка рассказала мне, что все мои предки по маминой линии — староверы. Для меня это стало настоящим открытием. И я подумала: «А чему ты, Ира, удивляешься?»

Ты считаешь себя модным художником?

Наверное, нет. У меня все время сомнения: насколько актуально то, что я делаю. Заниматься живописью и вышивкой в 2021-м странно. Но от этого уже никуда не деться, это уже часть меня. Хотя у меня была одна очень популярная работа — вышивка на штанах adidas. В какой-то момент она стала коммерческой и после этого перестала мне нравиться. Я сделала две пары на заказ и поняла, что больше не хочу. Этот проект себя исчерпал. Мне перестало это быть интересно.

А человек ты модный?

Не модный, скорее, человек со вкусом, своеобразный человек. Я тоже не сразу к этому пришла и осознала ценность этого. Помню, в детстве у меня никогда не было супердорогих вещей, а то, что было, меня категорически не устраивало. Если у мамы находилась какая-то ненужная рубашка, я ее перекраивала и перешивала. Меня и сейчас не устраивают новые вещи, я всегда что-то обрезаю, ушиваю или отрываю рукав. Возможно, я могла бы быть неплохим дизайнером: шить меня научила бабушка. Она мне подарила потрясающее платье, которое купила в 30-е или 40-е годы где-то в Прибалтике. И я поняла, что это тоже передается — отношение к себе, к телу, то, как ты выглядишь.

Кто покупает твои работы?

Работы покупают и знакомые, и не очень. Но не нужно забывать, что я создаю достаточно сложный визуальный материал: не каждый захочет повесить у себя дома разлагающуюся плоть. Но есть люди, которым это нравится. На открытии выставки в галерее Iragui ко мне подошла очень пьяная дама и сказала: «Знаете, мне так хочется плакать, глядя на ваши работы». Крутая реакция, не так ли? «Поплачьте, это же здорово!»

Ты кажешься очень общительным человеком. При этом на тусовках ты как будто держишься обособленно.

Я люблю внимание. И когда начинаю чувствовать, что слишком долго засиделась в мире своей мастерской, — выхожу. Но это внимание я также люблю дозировать и контролировать. Обособленность — это про дистанцию. Это какая-то моя история, что я вообще нахожусь на дистанции с миром. Мне нравится сохранять нейтралитет, защищать свою территорию. И эта дистанция относительно не только тусовок, но и институций. Мне не интересно быть художником какого-то места. Я с удовольствием работаю с институциями, но только если у меня есть момент независимости, если мне ничего не навязывают, нет цензуры. И эта выставка тоже про дистанцию.

Чем ты зарабатываешь помимо продажи работ?

Я работаю с детьми и подростками в проектной школе «Каскад». С детьми мы рисуем, делаем маски, веселимся. А с подростками все посерьезнее — изучаем искусство, обсуждаем, как его смотреть и понимать, делаем проекты. Говорим о том, что их волнует. А волнуют их ЛГБТ, гендерная неопределенность, неравенство, какие-то социальные проблемы, страх, тревога. Я вижу, что у ребят в 14 лет может быть депрессия. Это грустно, но если наши занятия им помогают — круто. У тебя депрессия? Тебя это беспокоит? Сделай про это проект. И они делают. Мне это нравится: здорово, если я могу с ними чем-то поделиться. У меня есть опыт, а у них энергия. И мы это соединяем. Для меня это даже не преподавание, а коллаборация.

Какой этап сейчас проходит твое творчество, учитывая твой возраст и опыт?

Я в расцвете (смеется). А вообще, мне кажется, я стала более уверенной. Понятно, что сомнения существуют всегда. Каждый раз я задаю себе вопрос: «А не фигню ли я делаю?». И это нормально. Просто меня перестало это терзать. Может, я чуть больше стала доверять себе в каких-то вещах — я их осознала, приняла и стала спокойнее относиться. Я перестала думать, почему я не работаю с какими-то суперактуальными современными повестками. Тем не менее мне кажется, что моя повестка вневременная. Я же тоже реагирую на окружающий мир. И эта выставка — попытка переосмыслить и себя в том числе.

Малевич говорил, неудачи и ошибки нужно так же ценить, как и успехи.

И я с ним согласна. Вообще не нужно бояться ошибки. Когда ты боишься ошибиться, идти туда, где страшно, то никогда не можешь однозначно сказать, что правильно, а что нет. Ты просто даешь этому свободу, и это живет. Именно так и рождается искусство — из этого зазора, бага, глитча. Иногда я говорю своему психоаналитику: «Вся моя жизнь — одна сплошная ошибка. Мне кажется, я все делаю неправильно». Тогда она меня спрашивает: «А ты что, этим недовольна?» И я думаю: «Да нет, вроде все неплохо».

Раньше ты работала журналистом и пиарщиком. Когда ты поняла, что больше не будешь работать в офисе?

Моя последняя официальная работа была в музее «Гараж» PR-менеджером. До этого я уже работала на фрилансе, но потом у меня заболела мама, понадобились деньги, и мне пришлось резко повзрослеть. Потом мама умерла, а я все продолжала там работать. И в какой-то момент я задала себе вопрос: «А что ты сейчас делаешь?» Тогда я как раз начала учиться в институте «База», мы делали выставку про институциональную критику. И у меня случился внутренний конфликт — как ты можешь критиковать институцию, работая в ней? Конечно, удобно, когда тебе каждый месяц капает зарплата. Но настал этап с этим покончить и попробовать жить по-другому. Через несколько месяцев я вернулась в «Гараж» уже как художник — меня пригласили участвовать в проекте Обриста «Do it Москва».

Какие у тебя взаимоотношения с другими художниками и с арт-тусовкой в целом?

Если честно, мне не хватает общения с художниками. У меня есть близкие друзья-художники, мы общаемся, делаем проекты, но мне этого мало. Мне вообще кажется, что наш мир искусства суперразрозненный и токсичный. Есть Telegram-каналы, которые пытаются обсуждать что-то, но зачастую то, что там пишут, — неприкрытая ненависть.

Я пытаюсь сама рушить эту дистанцию. Сейчас у меня встал вопрос с живописью, и я понимаю, что надо позвать кого-то в гости, поговорить, посоветоваться. Потому что ты замкнут в своем пузыре, а приходит человек и говорит: «Круто, а вот смотри, я тоже сделал работу». Это как группы анонимных алкоголиков — ты понимаешь, что вокруг есть люди с такими же проблемами. Что ты не один, ты не изолирован. Интересно, что делают другие люди, чем они живут. Потому что жизнь в России не из легких.

Почему ты тогда здесь остаешься?

Я часто думаю над этим. Мне кажется важным не терять связь с контекстом, в котором ты находишься и работаешь, с местом, которое тебя сделало. Но последние события — протесты и безумные законы о просветительской деятельности — заставляют задуматься. Если запретят преподавать, то я не знаю, как я буду выживать. Иногда я думаю, что, может быть, следующий этап — пожить в другом месте, посмотреть, что происходит. Токсичная ли среда где-то еще или только у нас.

К разговору о токсичности. Когда мы с тобой общались в 2018 году, ты приехала на встречу с синяком под глазом. Тогда я постеснялась спросить, было ли это инцидентом домашнего насилия.

Нет, это я просто упала с велика. Ехала к подруге в сад «Эрмитаж», меня занесло, поскользнулась, упала, разодрала коленки и получила фингал от солнечных очков. У меня в жизни были токсичные отношения, но вообще я настолько насилие не приемлю, что даже общаться не смогу с таким человеком. При этом в детстве мне доставалось от отца. У меня вообще были своеобразные родители. После их смерти я благодаря терапии и психоаналитику смогла с этим начать разбираться. Но это такая штука, которая с тобой на всю жизнь.

Как ты относишься к новой этике в контексте современного искусства?

Перед Новым годом вышло мое интервью, где был вопрос про феминизм. И я ответила, что это классно — сейчас у всех есть возможность высказаться, есть девчонки, которые топят за феминизм в радикальных формах. Кто, если не они? Без них мы вообще во тьме потеряемся. Но лично к себе я не применяю феминитивы. Если ты попросишь называть себя кураторкой — окей. Но я — художник. После такого ответа в мою сторону посыпались упреки, начали говорить, что это странно, ведь в моей профессии всегда были в основном мужчины. Но нет, было и много женщин, которые меня вдохновляли. Мне кажется, многим радикализм слепит глаза. Мы все хотим свободы слова, так давайте прислушиваться ко всем голосам. Это ведь мой голос, моя история осознания себя как личности. Может, я не осознаю себя женщиной? Вы об этом не думали? Давайте об этом поговорим.

Ты чувствуешь в себе мужскую сторону?

Безусловно. Это вообще достаточно личный вопрос — моя гендерная неопределенность. Я пытаюсь это для себя понять и осознать. Мне кажется, в искусстве это тоже проявляется. Почему, например, меня интересует бумага как жесткий мужской материал и почему я пронизываю ее красной нитью. Все эти вещи я внутри себя сталкиваю, анализирую.

Возвращаясь к твоему нереализованному проекту про бессмертие. Ты сама после смерти чем бы стала — скульптурой, графикой или перформансом?

Думаю, все-таки чем-то нематериальным. Перформансом, наверное.