«Бебиа, по моему единственному желанию» Жужи Добрашкус

15 июня в кинотеатре Garage Screen покажут дебютный фильм писательницы и художницы Жужи Добрашкус «Бебиа, по моему единственному желанию». Двухчасовая драма взросления, снятая в элегичном ч/б — о лондонской модели Ариадне, которая возвращается в родную Грузию после смерти бабушки Медеи. Лев Левченко поговорил с Жужей и для начала выяснил, кто такая бебиа. А потом — при чем здесь Брессон и Тенгиз Абуладзе.

«Бебиа, по моему единственному желанию»

Жуже Добрашкус не нравилось, как экранизируют ее рассказы. Выпускница Строгановки, ныне живущая в Лондоне, в России она известна не по картинам, но по рассказам собственного авторства — которые, да, пару раз становились основой для сценариев короткометражек. «Я сама художник, у меня специфическое видение вещей, и поэтому когда кто-то рисует мою историю, я сразу: «Не-ет, в окне же было не это изображение! Ой, он ее что-то спросил, а она руками делала вот это, а не это!» — говорит Добрашкус.

Претензия насколько понятная, настолько же и несправедливая, признавала Добрашкус («Потому что, отдавая кому-то историю, — забудь о ней. Ты отдаешь структуру, а человек налепливает на нее уже свою жизнь, свою историю»), но жаловаться друзьям не переставала. «И тогда мне все сказали: „Знаешь что, Жужа, сама снимай свое кино, тогда все будет, как ты хочешь“. Тогда я поняла, что пора прыгать в темноту со скалы. Иначе я так и буду сидеть старой крысой в норе и ругаться, что люди меня не понимают».

Она и прыгнула — получилась показанная в этом году на Роттердамском кинофестивале «Бебиа, по моему единственному желанию»: история 17—18-летней лондонской модели грузинского происхождения Ариадны (дебютная роль модели Анастасии Дэвидсон, которую режиссер увидела на модном показе в оперном театрев Тбилиси), приезжающей на родину хоронить свою бабушку по имени Медея. Взаимоотношения у них сложные — пока Ариадна была маленькой, бабушка — бебиа то есть — ругалась на все на свете и даже как-то сказала внучке, что умирает (но не умерла), отчего у девушки до сих пор перед глазами встает тот странный день, когда она узнала, что такое смерть. Ситуацию не улучшает странно ведущая себя мать Ариадны и тот факт, что по старинной, заведенной «во времена древних греков» (имена у всех в фильме, понятно, говорящие) мегрельской традиции, Ариадне теперь нужно протянуть белую нить от больницы, где бабушка умерла, до дома, где проходят похороны, — чтобы душа вернулась в тело и его можно было спокойно похоронить. Идти нужно 25 километров, за которые девушка понимает о жизни если не все, то очень многое.

В рамках работы над фильмом Добрашкус, одновременно и писательнице, и художнице (для фильма она сделала два тома раскадровок), пришлось... не тяжело, но любопытно. «Для меня, как для художника, изображение очень важно. Фильм — это миллион картинок. Но, как для человека пишущего, история тоже важна. Я все время взвешивала — художник побеждает или автор текста. Вот здесь художник переборщил, а вот здесь писатель стал слишком разжевывать зрителю что-то. Это великолепная борьба. И я до сих пор думаю, соблюла ли я баланс? Не перевешивает ли красота историю? Не сжирает ли история красоту?»

У самой Добрашкус нет ответа — но она уверена, что в следующем ее фильме соблюсти баланс точно получится.

Детство

Эта история всегда во мне жила, потому что это — практически мои взаимоотношения с бабушкой. Болезненная для меня история. Она во мне крутилась и всегда требовала какого-то выплеска, рассказа на эту тему. Не в том смысле, чтобы пожаловаться на детскую боль или кому-то отомстить. Это было желание рассказать, что делает нас — нами. Почему некоторые люди не умеют любить. Или никак не могут признать себя, начать относиться к себе с должным достоинством. 

В кино кульминацией детского страдания стал момент, когда бабушка Медея зовет Ариадну (которую она недолюбливает) к себе и объясняет, в чем ее, бабушку, нужно похоронить. И эта девочка маленькая оказывается под грузом таких невероятных осознаний… Все прошлое [в фильме] занимает один день. И весь этот день у нее посвящен осознанию того, что сказала бабушка. Не просто того, что она умрет, а в принципе осознание того, что такое смерть, что это навсегда — родители умрут, я умру.

«Бебиа, по моему единственному желанию», 2021

Добрашкус рассказывает, что при создании образов из школьного детства Ариадны она вдохновлялась тем, как были одеты монахини в «Ангелах греха» Робера Брессона

«Ангелы греха», 1943

Эта история встает бэкграундом для истории, когда она в 17 или 18 лет должна вернуться на похороны бабушки и сделать для нее странное жертвоприношение, помня вот этот невероятный день, когда бабушка приговорила к смерти — себя, свою дочь, внучку, весь мир.

Когда мы снимали кусок прошлого вот этот — это была отдельная история, с началом, завязкой-развязкой и концом. И в конце этого сумасшедшего дня — то есть бабушка с утра объясняет ей, что она умрет, Ариадна ходит в шоке от этих размышлений, при этом происходит школа, происходят уколы, она бродит по городу, ее кусает собака — она возвращается на полусогнутых ногах домой в ночи, а бабушка кричит ей: «Да жива я!» Хотя девочка уже другая.

Это была такая короткометражка. Потом я поняла, что история растет, и она стала просто историей, что с этой девочкой стало дальше.

Грузия

Лет семь назад приятель впервые показал мне Грузию. Оказалась, что там все немного по-другому, не так, как я себе представляла. И когда я попала в район Сололаки в Старом городе, у меня было стопроцентное перемещение во времени. Я попала в детство. Не в мое конкретное детство — а в протодетство всех людей. Там было как будто бы все прошлое, но из разных жизней. Было ощущение, что я прожила много-много жизней и все прошлое этих моих жизней — вот здесь, в Грузии. Как-то меня сплющило из-за этих подъездов, осыпавшейся штукатурки, кованых ворот, выщербленной кирпичной кладки. Было ощущение, как будто бы ты обрел родителей, которых у тебя никогда не было. Поэтому, когда встал вопрос о том, где снимать прошлое героини, у меня это уже было. Грузия — это прошлое всех, поэтому ее прошлое должно быть в Тбилиси, в Старом городе, и оно должно быть черно-белым.

Изначально я планировала снимать на русском языке. И всех людей (я не пользуюсь словом «актер» — я не работаю с профессионалами) подбирали с тем, чтобы они говорили по-русски. Но буквально в первый съемочный день стало понятно, что кто-то говорит хуже, кто-то лучше, у кого-то есть акцент, у кого-то нет, но он не совсем так строит слова. Вдруг это стало неверным. Потому что документальность происходящего, к которой я так стремилась, кино, которое подсмотрено сквозь замочную скважину, совершенно не выходит. Почему они вдруг говорят по-русски? Это русские люди, которые выросли в Грузии? Было столько вопросов нелепого свойства, что я думала: «О чем я думала, почему это произошло со мной?» И я сразу сказала: «Стоп-стоп-стоп. Все говорят по-грузински».

Сценарий даже не был переведен. У меня, естественно, были помощники — я им объясняла, что текст по смыслу должен быть такой, а они мне говорили, такой он или не такой. Но меня волновало другое — что я на другом языке не увижу фальши. Что, если они будут фальшивить, я не считаю эту фальшь, и потом для грузинского уха это будет фальшивая штука. Но я быстро поняла, что фальшивое или не фальшивое мы считываем не языком, а каким-то другим образом. Интонационно, энергетически. Просто слышишь — лажа это или не лажа, безотносительно языка. Снимать сейчас можно на любом языке мира, мне кажется.

«Бебиа, по моему единственному желанию», 2021

Ч/б

Черно-белое — это не стилистический прием. Мне было нужно, чтобы фильм выглядел как можно документальнее — как архив, выцветшая фотография. И оттого, что Грузия настолько полна фактуры, текстуры и светотени — это вместе складывалась в то, что мне нужно: чтобы у зрителей было ощущение, что они перебирают такой фотоальбом чьих-то воспоминаний, сомнений, открыток, любовных писем. Когда у меня кто-то спросил: «Ну вот как ты, Жужа, визуально видишь свою историю?», я ответила: «Это бьющееся сердце, завернутое в газету».

«Причастие», 1962

Добрашкус говорит, что больше всего ч/б ей нравится в фильмах Ингмара Бергмана — в особенности в «Причастии»

Мифология 

«Бебиа, по моему единственному желанию», 2021

Я летела на самолете Лондон—Тбилиси, и через ряд со мной сидел человек, с которым мы разговорились. И я рассказала, что пишу историю про Грузию. А человек, как выяснилось, профессиональный журналист. Он мне сказал, что сам мегрел, и что в Мегрелии есть такая странная традиция — если человек умер вне дома (в больнице, у родственников), то считается, что оплакивать тело в дом привозят без души, поэтому самый младший родственник должен соединить ниткой место смерти и место упокоения, чтобы душа в тело вернулась, — и он сам проделывал эту штуку, когда был молодым.

Это рухнуло мне на голову, и я тут же начала это изучать и вписывать в сценарий. Потом такой же горой на меня рухнул греческий миф — Ариадна, Тесей, выход из лабиринта, нить, мать Ариадны, которая сошла с ума, Дедал, который построил лабиринт (у меня это брат бабушки, который инициирует этот поход), его сын Икар. Тут я поняла, что вся моя история мощно прошивается греческим мифом и все становится совершенно волшебно.

Вневременность

Мне неинтересен никакой социум. У меня есть сборники коротких историй, и когда читаешь мой рассказ, ты очень примерно себе представляешь, когда это происходит. Я делаю так, чтобы в любом моем рассказе не было никакой техники, никакого сленга. И эта история тоже — чего-то не удалось избежать [в первых кадрах появляется «Айфон», потом — машина], но мне действительно хотелось, чтобы эта история не имела времени. Потому что это рассказ не про время.

Я все истории делю на горизонтальные и вертикальные. Горизонтальные — про взаимоотношения людей. Вертикальные — про разговор с чем-то божественным, верхним. И для меня любая вертикаль дороже горизонтали. Мне интересно озвучить свои вопросы к чему-то, чего мы не знаем, как обозначить. А про ЖЭКи, банки, оплаты кредитов — просто не могу. Я не люблю это.

Роуд-муви

Это путешествие, конечно. Кусочек роуд-муви. Изначально у меня была идея простроить фильм таким от начала до конца, а все другие переживания втолкнуть внутрь него. Но потом я поняла, что нет, это не роуд-муви. Я не хочу, чтобы весь фильм превратился в этот поход. Потому что поход — это часть чего-то. Самое главное — это жизни всех персонажей, которые как бусины нанизаны на эту нить, которую Ариадна тянет 25 километров. А само путешествие — это часть этого.

«Бебиа, по моему единственному желанию», 2021

Религия

Многие спрашивают про мужской хор, с которого начинается фильм и которым он заканчивается. Почему хор? Откуда хор? Это Грузия. И это Грузия в ощущениях моей героини. Фильм начинается с того, что ее красят перед выходом на подиум. И ей все время в голову обсессивно лезет этот хор, который все никак не может начать. Воспоминание о Грузии, которое пробуксовывает. Она и убежала оттуда, потому что для нее это не выстроилось ни в какую мелодию. А в конце они, наоборот, выстроились, закончили то, что они начинали. И для нее после этого Грузия превратилась во что-то цельное.

«Покаяние», 1986

«Бебиа, по моему единственному желанию», 2021

А дирижер хора, кантор, был для меня практически божественной фигурой. Он руководит этим местом — и Грузией, и вообще всем миром. А закончилось все церковью, потому что... Великолепная есть цитата из фильма «Покаяние»: «К чему дорога, если она не приводит к храму?» Грузия — очень религиозная страна. У них великолепный патриарх, с которого все хотели бы брать пример. И теперь люди снова ходят на все праздники, восстанавливают церкви. И про дорогу, которая не ведет к храму — в Грузии сейчас это одно из важных соображений. Конечно, мы все, находясь в каких-то тупиках, пытаемся найти в храме. И храм действительно то самое место — намоленное, энергетически прокачанное — куда можно прийти, и тебе помогут.

Но я в фильме показала, что храм зачастую не дает ответов. Потому что храм управляется людьми. И когда, после того как хор ушел, кантор, увидев Ариадну, говорит «не оставляйте в храме личные вещи», — это как раз об этом: да, храм — это место, которое посещает бог, но администрируется оно людьми. И ожидание какого-то конечного ответа в храме для Ариадны — на самом деле открытие нового лабиринта. Мы все ищем выходы из лабиринта, но они всегда оказываются входами в новые.