Тепло,
еще теплее

ФОТО:
GETTY IMAGES, АРХИВ ПРЕСС-СЛУЖБЫ

18 сентября исполняется 120 лет со дня рождения Греты Гарбо, величайшей актрисы, чье имя превратилось едва 
ли не в синоним подлинной кинозвезды и окружено соответственными легендами и клише. Алексей Васильев рад поводу развенчать многие из них.

Кем только ее не называли! Пишущая братия 1930-х годов привинтила к ней намертво прозвище «шведский сфинкс». Французский структуралист Ролан Барт, которому мы обязаны подходом к языку как к инструменту идеологии, говорил о ее лице, что «оно создано из снега и одиночества». «Гарбо вызывала у нас чувство почтительной робости — высокомерная, похожая на привидение, неизменно поглощенная государственными делами, которые нас, школьников, мало волновали», — это уже из детских воспоминаний Феллини. Когда в конце 1930 года Бунюэля, на тот момент режиссера хитов сюрреализма «Андалузский пес» и «Золотой век», отправили осваивать голливудскую кинотехнику на студию MGM и из 24 павильонов, где ему предложили изучать съемки, он выбрал тот, где снималась Гарбо, не прошло и минуты, прежде чем артистка указала на него какому-то усачу, и великого испанца вывели со студии за ухо. Когда соотечественница Гарбо, актриса Ингрид Бергман, в 1939 году переехала в Голливуд и отправила Гарбо цветы, Гарбо послала ей в ответ телеграмму с предложением встретиться — но только в тот день, когда стало доподлинно известно, что мисс Бергман взяла обратный билет в Европу.

«Гранд-отель», 1932

«Гранд-отель», 1932

«Оставьте меня одну! Я просто хочу остаться одна!» — не кричит, а именно что воет, низко, из недр ее балерина Грузинская из удостоенного «Оскара» «Гранд-отеля» (1932) — третьего подряд фильма Гарбо, ставшего абсолютным кассовым рекордсменом года. При этом Грузинская обнимает дверной косяк, картинно запрокидывая голову. Эта ее, самая растиражированная во всех мыслимых кино- и видеоантологиях Голливуда и телепередачах о ней киносцена вкупе с показаниями свидетелей, сводящимися к одному — «отказалась дать интервью», «сделала вид, что не замечает», «не поздоровалась», «не узнала», «велела спустить с лестницы», — да еще с резким и бесповоротным, никаких мемуаров и явлений за почетным «Оскаром», уходом из кино в 36 лет после первого же провала создали легенду о ней как о царствовавшей некогда безраздельно снежной королеве, которой удалось так околдовать кинематограф-Кая, что он не заметил, как совершил сомнамбулический переход через полюс, отделявший немое кино от звукового.

Гарбо было дано так смотреть
на мужчин, что то, на что сейчас уходят фильмы и психоаналити-ческие трактаты, было понятно
по выражению глаз

А теперь давайте по фактам. Гарбо начала играть главные роли в 1924 году в родной Швеции, уже в следующем году снималась в тогдашней Мекке кинематографа — Германии, причем в компании ведущей суперактрисы тех лет Асты Нильсен («Безрадостный переулок», 1925, реж. Георг Вильгельм Пабст), следом — в Голливуде, куда уже со второй половины 1920-х потекли за выигрышными экономическими условиями лучшие европейские силы. Свою первую звуковую роль она исполнила лишь в 1930-м, после шести лет царствования в бессловесном. Даже если предположить, что мужчины начала 1930-х оказались поголовно укушены такой блохой мазохизма, что спускали деньги на билеты в кино, чтобы послушать, как какая-то фифа раз за разом посылает их подальше и завывает на все лады, что ей никто не нужен, то как бы она проделывала этот номер в отсутствие звука? Упираясь экранным партнерам ногой в живот и швыряясь в них, как Лютер в черта, чернильницами?

←

«Безрадостный переулок», 1925

Афиша к фильму «Женщина, крутившая романы», 1928

Включите «Женщину, крутившую романы» (1928, я все же перевел бы название как «Аферистка») — первый фильм, в котором американская публика и пресса приняли ее единодушно, — и в первых же кадрах вы увидите самую теплую, жизнерадостную, земную особу, какую печатали на целлулоиде. Как и во всех фильмах тех лет, речь идет о любовной неразберихе в высшем свете, где все дружны по кругу, а вот сердца теряют невпопад. Гарбо без ума от юриста, а от нее без ума чемпион кембриджской гребли, от которого, в свою очередь, без ума младший брат Гарбо. Накануне решающего заплыва брат и гребец ждут опаздывающую из-за свидания с юристом Гарбо, пикируясь насчет круглосуточного пьянства брата. Вбегает Гарбо, брат закатывает ей: «Как ты могла! Ему же завтра грести!». Черты Гарбо складываются в ту полунасмешливую и в высшей степени успокоительную мину, с которой урезонивают отказывающегося спать детсадовца или комнатную собачку. Но когда брата это только выбешивает и он бросается на диван за новой порцией виски, на лице Гарбо возникает улыбка, полная глубокой печали. Эта улыбка без лишних слов выводит из подтекста подлинную причину пьянства ее братишки. Гарбо было дано так смотреть на мужчин, что то, на что сейчас уходят фильмы и психоаналитические трактаты, было понятно по выражению глаз. В них — безраздельная любовь, готовность согреть и невозможность помочь в главном, понимание, что та незадача, что вышла с братишкой, — это на всю жизнь. Она садится рядом с ним, обезьянничает, «включает» показную резкость «настоящего мужика», когда закидывает ногу на бедро. Но он бесится все больше, и она ставит сама себя в угол. По отрепетированности походки и сгорбившейся спины мы понимаем — для этих двоих эта игра давно уже ритуал. Он бежит за ней. Обнимает за плечи. Смотрит в зеркало, перед которым она стоит. И видит, что Гарбо корчится не от рыданий, а от смеха. Когда она видит, что он видит, она аж приседает от хохота. В ее хохоте столько площадного, что удивляет рекламный слоган ее будущей комедии «Ниночка» (1939, режиссер Эрнст Любич) — «Гарбо смеется!». Гарбо смеется — это подавалось как сенсация уже через 11 лет после «Аферистки». Хочется спросить: где же раньше были ваши глаза? И вздохнуть: как же коротка человеческая память!

«Женщина, крутившая романы», 1928

«Ниночка», 1939

Афиша к фильму «Поцелуй», 1929

Гарбо часто, особенно в немом кино, черпала свои «выражения», как она их называла (говоря о Нильсен: «У нее было в тысячу раз больше выражений, чем у меня. Вот до кого мне как до звезды!»), у площади. В «Безрадостном переулке», когда ее увольняют с опостылевшей работы, она, задержавшись лицом к камере перед выходом... рыгает. В немом ироническом детективе Жака Фейдера «Поцелуй» (1929), урезонивая мужа, в очередной раз потерявшего ключи от письменного стола и доведшего и прислугу, и себя почти до сердечного приступа, она говорит с ним, надувая губки, чуть втягивая нижнюю челюсть и морща подбородок. Так и слышишь: «Ну кто это у нас такой несчастный? Давай сейчас мы поищем спокойно, все найдем, столик откроется, и тогда все опять будет хорошо и спокойно».

Впрочем, как она все это говорит, можно будет услышать уже в будущем году, в звуковом «Романе» (1930), где ее оперная дива с такими же гримасами уговаривает ухажера, который, удрученный своими побелевшими висками, заводит разговор о своем 51 годе, что он, мол, уже не тот, и он, мол, все понимает, и расставание не за горами... «А что если я скажу, что мы по-прежнему друзья? И что ничему не нарушить нашей дружбы?» — уютно-низким голосом сюсюкает Гарбо с тяжелым акцентом, который придает ее словам искомый выговор домработницы-гастарбайтерши, готовой и умеющей делать все-все, чтобы раскапризничавшийся хозяин был сыт, доволен и спать уложен. «Вы — маленькая обезьянка!» — тут же награждает ее прозвищем разомлевший и вмиг помолодевший плакальщик.

«Роман», 1930

«Роман», 1930

Конечно же, Гарбо уложила мужчин по обе стороны океана на обе лопатки не потому, что она им хамила — так она никогда не делала! — а потому, что лопотала с ними, как миссис Бэрримор — Светлана Крючкова с сэром Генри — Никитой Михалковым, когда кормила овсянкой. Она была всеобщей доброй бонной, как всякая бонна, понятной в своих простонародных, мужицких замашках: самыми первыми словами, произнесенными ею с экрана, ее самой первой репликой в ее первом звуковом фильме «Анна Кристи» (1930) было: «Виски мне. А к нему имбирного эля. Да не жадничай, красавчик!». На что «красавчик», официант, уточнял: «Может быть, в ведре подать?», а Гарбо: «Вот это бы не мешало!». В ожидании выпивки она препотешно опускала вниз уголки губ, чтобы разгладить их в причмокивающий покой довольного после первого стакана рта: «Вот сразу и полегчало на душе!» — и, закинув руку за спинку стула, расплывшись в улыбке так, что шкурой чуешь, как расслабился, потек весь ее согретый организм, заводила долгий разговор с пьющей за соседним столиком легендарной комической старухой Мари Дресслер.

Многие бились над загадкой Гарбо. Лень приводить интерпретации, они все только подтверждают тот факт, что нет большей пошлятины, чем искать смысл в искусстве

«Анна Кристи», 1930

Экран не знал более теплого существа, чем Гарбо. Теплого и безотказного, не ведающего ложных представлений о гордости и чести. Когда во «Вдохновении» (1931) ее кавалер, к которому из провинции нагрянули родители и невеста, практически спускает ее с лестницы, дабы столь легкомысленная особа не попалась им на глаза, она, покорно опустив голову, шагает вниз. И вдруг останавливается, разворачивается, схватившись за концы накидки и отведя их в стороны, как Арлекин — занавес, и с улыбкой от уха до уха гудит своим трубным голосом: «Но я могу вернуться!». 

Если парню пару секунд удается устоять на верхней лестничной площадке, то зрителю и по прошествии ста лет бывает в этом месте трудно упомнить о преграде экрана и не броситься тут же к ней в объятия.


Что же касается ее «Оставьте меня одну!», то, как в случае Грузинской, так и в случае самой актрисы, они были обращены к тем, кто пытался повесить на нее больше обязанностей, чем корчить гримасы. Именно так — гримасы. «Мне кажется, я скорчила достаточно гримас», — сказала Гарбо английскому актеру-денди Дэвиду Нивену, когда он спросил, почему она все-таки оставила кино. Многие бились над загадкой Гарбо. Лень приводить интерпретации, они все только подтверждают тот факт, что нет большей пошлятины, чем искать смысл в искусстве. В кино у персонажа на лице должны быть выражения. Гарбо их изобретала, тренировала и показывала. В редчайшем интервью на вопрос, почему она прогоняет со съемок всех, кроме партнера, оператора и режиссера, она терпеливо объяснила: «Это уже проверено: чем меньше народа наблюдает за мной, тем на больше разных выражений может оказаться способно мое лицо». Именно так. Никаких помыслов Карениной, которую она играла дважды, никаких социальных пружин дамы с камелиями, за которую ее номинировали, а ведь были еще Пиранделло, Юджин О’Нил, но... Кино это просто тень, свет и череда гримас.

Самым уютным ее экранным созданием стала Ниночка из одноименной комедии, сотрудник комиссариата внешней торговли СССР, которая, оказавшись в Париже, тем и смешила, что крайне здраво диагностировала тамошний мир и его ценности. «Отдайте ему свой чемодан». — «Зачем?» — «Он его понесет». — «Зачем?» — «Он носильщик, это его работа». — «Это не работа. Это классовая эксплуатация». Резко остановившись посреди Риволи при виде витрины с чем-то наподобие вырезанного желудка с торчащей из него кишкой: «Что это?» — «Дамская шляпка». — «Теперь нет сомнений, что это общество на грани краха». Наконец, в ресторане: «Вы готовы сделать заказ?» — «Да. Свекла с мор-р-рковью!». И все это — монотонным утробным звуком трубы, взявшей несуществующую ноту. А каким еще отвечать на корчи бесноватой цивилизации?

«Вдохновение», 1931

Афиша к фильму «Ниночка», 1939

Она восприняла в штыки всякую паблисити как не имеющий отношения к работе вздор, словно предчувствуя наши времена
с их соцсетями, когда у ее будущих коллег вздор вытеснит работу

«Ниночка», 1939

Гарбо, как и Ниночка, просто не отвлекалась на ерунду, не давала лишний раз себя дергать. Она восприняла в штыки всякую паблисити как не имеющий отношения к работе вздор, словно предчувствуя наши времена с их соцсетями, когда у ее будущих коллег вздор вытеснит работу — и ни одна из них не будет наделена даром Гарбо увещевать зрителя, успокаивать, готовить ко сну и баюкать обещанием нового дня, сверкающего надеждой на ее «Но я могу вернуться!».

Но она не вернулась. Покинув свет софитов в 1941 году, она не дала себя заманить под них ни почетным «Оскаром», ни телебенефисом, ни баснословными гонорарами за мемуары или интервью, ни ролью у Висконти в экранизации эпопеи Пруста (так, впрочем, и не состоявшейся). Такой же легендой, как все то барахло, что городили потом о ее «неприступном» экранном образе, является и причина ее ухода. Ее последний фильм, нарядная салонная комедия Джорджа Кьюкора «Двуликая женщина», не был провалом: он отбил свои деньги, и игра Гарбо удостоилась хороших отзывов. Просто, пересматривая его сегодня, мы не можем не увидеть то, что увидела тогда на экране Гарбо и чем она, судя по ее поступку, давно чувствовала себя: немолодую шведку, которую столь неуместные на ней завивка, бриллиантовые заколки и победительная улыбка выдают с потрохами: ей бы не в ресторане плясать ча-ча-ча, а на заслуженном отдыхе парить ноги в тазике. Что она, собственно, и отправилась делать.

«Двуликая женщина», 1941. Последний фильм Греты Гарбо