Напоследок чудил
ФОТО:
АРХИВ ПРЕСС-СЛУЖБЫ
Главным героем Масленичной недели стал Дон Кихот — в субботу в арт-парке «Никола-Ленивец» пройдет перформанс, в котором странствующий Рыцарь печального образа сразится с деревянными мельницами художника Николая Полисского, после чего их предадут огню. А в Театре наций только что вышел спектакль Антона Федорова, где хрестоматийный персонаж Сервантеса показан одновременно жалким и пугающим, а по итогам битвы с воображаемыми великанами получается слишком много сопутствующих жертв. Олег Зинцов сравнил двух Дон Кихотов и нашел, что они практически антиподы.
Зима, уходи!
По традиции на Масленицу сжигают чучело Зимы, а в деревне Никола-Ленивец, где Николай Полисский обустроил арт-парк, завели обычай ритуального сожжения ландшафтных объектов — в разные годы в огне уже исчезли «Медиабашня», «Байконур», «Градирня», «Жар-птица», «Пирамида», «Бастилия», «Вавилонская башня» и «Черная гора». Как шутит художник, «что сгорит, то не сопреет», но вообще-то объекты, конечно, жалко — во-первых, красивые, во-вторых, вложено много труда. Но таково свойство ритуала, объяснял свои огненные акции Полисский, — если не жалко, то какая же это жертва.
До того как мельницы запылают, с одной из них вступит в бой Дон Кихот — герой перформанса Олега Жуковского. Перед зрителями, как сказано в анонсе, развернется «история последнего легендарного романтика и идеалиста, сражающегося с великанами во имя любви, красоты и искусства». То есть образ Дон Кихота будет возвышенным, но обещаны и «элементы площадного театра», так что смешные нелепицы, скорее всего, тоже будут, в конце концов, и сама Масленица — карнавал, праздник живота и прочего, по известному определению Михаила Бахтина, телесного низа. И все же каким бы потешным ни вышло ристалище, сжигание мельниц заранее представляется действом торжественным и величественным, как ритуалу и подобает. Впервые в Никола-Ленивце будут гореть движущиеся объекты — мельницы Полисского машут крыльями. И они действительно великаны — высота главной 26 метров. Достойный противник для последнего романтика.
Испанский пациент
В спектакле Антона Федорова никаких мельниц нет, вместо них герой Тимофея Трибунцева воюет с потолочными вентиляторами. Действие помещено в прачечную самообслуживания, которую Дон Кихот, похоже, захватил и держит в ней заложников — священника (Сергей Шайдаков), цирюльника (Артем Шевченко), племянницу (Мария Лапшина), хозяина постоялого двора (Александр Горелов) и случайно проходившего мимо канадца (персонаж не указан в программке). Если классический образ Дон Кихота — пожилой долговязый идальго, который возвышается над окружающими в прямом смысле слова, то самым точным определением героя нового спектакля будет «плюгавый». Он словно бы хочет казаться еще меньше, чем есть на самом деле. И, как сразу понятно, больной — под носом на манер кислородной трубки подвязан бинт. Он семенит по сцене мелкими шажками и постоянно гундосит: «Так нельзя». Почему этого сморчка все боятся и следуют его правилам, объясняется просто — у него есть сабля и пистолет. Это, правда, мало помогает при столкновении с реальной силой вроде двух мелких мафиози, говорящих на выдуманном испанском, — и рвущийся в драку Дон Кихот регулярно огребает. Но с безоружными заложниками, которые время от времени робко пытаются сбежать, метод устрашения работает. А не понимающего, что происходит, канадца просто регулярно убивают, как Кенни в мультсериале «Южный парк». Не боится Дон Кихота и Санчо Панса (Семен Штейнберг), шепелявый, одновременно доверчивый и скользкий разносчик пиццы, обольщенный перспективой социального лифта — за участие в ратных подвигах воинственный идальго обещает сделать его губернатором. Но даже этого, как видно, близко знакомого с насилием типа иногда берет оторопь от бессмысленной жестокости господина: «Че ж вы так лютуете-то?» — изумляется он после очередной кровавой бани, устроенной «последним романтиком».
С одной стороны, в «Дон Кихоте» использован уже привычный зрителям Федорова набор приемов: нелепые, потерянные персонажи, тарабарский язык (в «Мадам Бовари» был такой же выдуманный французский), абсурдистские гэги, нарочито дурацкие (и тем смешные) каламбуры, подвижные декорации, поп-культурные мемы, анимационные вставки (с их помощью рассказана история несчастной любви Карденьо, которого играет Андрей Максимов). На полях можно заметить, что весь этот инструментарий изобретен не вчера и хорошо знаком аудитории постдраматического театра (то есть такого, в котором сюжет теряет функцию опоры), но Федоров, несомненно, придал ему индивидуальность. Хотя некоторых фирменных ингредиентов и не хватает — например, ностальгии, отсылок к советской киноклассике 1970-х и какой-то общей теплоты, свойственной прежним спектаклям режиссера.
С другой стороны, это Федоров, каким мы его, пожалуй, еще не видели. Очень жесткий, ничуть не сентиментальный, прямолинейный, стремящийся донести до зрителя простые и важные мысли. Ну, например, о том, что никакими идеалами нельзя оправдать насилие, а удовлетворять сбрендившего агрессора, подыгрывая его фантазиям, — пустая затея. Если совсем попросту, этот «Дон Кихот» — о человеке, который живет в выдуманном мире, но, обладая властью, пусть даже смехотворной, способен наворотить такого, что мало не покажется никому. И этот эзопов язык так же внятен, как припевчик звучащей в начале спектакля испанской песни El Baion, в котором русское ухо слышит то, что слышит.
Если не трогать слона в комнате, можно масштабировать идею Федорова до приговора всему романтизму — то есть такому способу смотреть на мир, при котором чувства берут верх над мыслью, добродетелью почитается не логика, но страсть, а эстетика становится выше этики. У философа Бертрана Рассела есть довольно подробное и очень доходчивое рассуждение о том, к каким политическим последствиям привела эволюция подобных взглядов Европу к 1930-м годам. Сервантес не был романтиком, а «Дон Кихота» писал как пародию на рыцарские романы (конечно же, если бы все к ней свелось, эта книга не стала бы великой). Но та одухотворенность, которую приобрел образ «хитроумного идальго» в дальнейшем, отчасти объясняется прочтением книги через оптику романтизма. Ведь как бы ни был нелеп Дон Кихот, он пылает страстью такой силы, что уже совершенно не важно, каким бредом она питается. И в слове «донкихотство», в принципе обозначающем слабоумие и отвагу, уважения все равно явно больше, чем насмешки.
Спектакль Федорова оставляет от любого «донкихотства» кровавое мокрое место. В нем нет сочувствия герою, и Тимофей Трибунцев, превосходно умеющий играть «маленького человека», на этот раз к своему персонажу вполне безжалостен. А за шутками, абсурдом и мультяшным, тарантиновским насилием на сцену заползает жуть. Страшное у Федорова всегда где-то рядом со смешным, но в «Дон Кихоте» ад уже даже не за углом. В нем, собственно, действие и происходит. Хотя ряды стиральных машин намекают, что пока это скорее чистилище. То есть самое веселое еще впереди.
