Взаперти

Слово «эмиграция» звучит в каждом втором предложении, а значит — самое время вспомнить, что такое эмиграция «внутренняя». Для Independence issuе рассказываем, как люди на протяжении истории при отсутствии внешней независимости от исторических обстоятельств сохраняли внутреннюю и какие дискуссии велись и ведутся вокруг отказа от общественной жизни.

Революция, рождение дешевых газет и термина «внутренняя эмиграция»:

Франция, 1830-е

1830-е во Франции были, что называется, интенсивным десятилетием — после Июльской революции, в результате которой была свержена «отреставрированная» династия Бурбонов, новая страна, взявшая курс на «буржуазно-либеральные ценности», требовала новых трибунов. Им стала парижская газета La Presse Эмиля де Жирардена, которая в историю войдет как первая откровенно центристская, дешевая и массовая газета (тираж в пять тысяч экземпляров по тем временам был невиданным), доступная любому. Здесь скажем, что честь предшественника «Московского комсомольца» издатель Жирарден защищал буквально в бою — в 1836 году, например, он на дуэли из-за спора по поводу La Presse убил историка и журналиста Армана Карреля.

La Presse в историю войдет и как газета, на полосах которой впервые появился термин «внутренняя эмиграция». Появился он в колонке жены Жирардена — Дельфины де Жирарден, известной писательницы, дочери Софи Ге, хозяйка знаменитого на весь мир литературного салона и подруга Гюго и Бальзака. С 1836-й по 1848-й Дельфина в La Presse описывала нравы светских парижан — под псевдонимом виконт де Лоне.

«Революция 1830 года», Ипполит Леконт

Газета «La presse», 1983

Эмиль де Жирарден

«Бал Мюзара можно уже назвать старинной забавой, она освящена временем и сделалась привычной. Молодые люди хорошего рода, наследники самых знатных родов являются туда, чтобы растратить хотя бы часть той силы, которая по причине их внутренней эмиграции и политических предрассудков остается совершенно невостребованной; они танцуют, галопируют, вальсируют исступленно, страстно, так, как сражались бы, веди Франция войну. Согласно новым понятиям о политической щепетильности, служить своей стране в качестве офицера, дипломата или чиновника — значит предать веру отцов и честь собственного рода; зато дни напролет курить, играть и пить до умопомрачения, рвать шпорами канапе танцовщицы, злословить с нею насчет женщин из высшего общества; одним словом, не служить ни науке, ни любви, ни славе — это называется сберегать свои убеждения и хранить верность правому делу».

В одной из этих колонок, рассказывая о людях, недовольных итогами Июльской революции и публично отказавшихся от придворной жизни, она писала:

Колонки, потом объединенные в книгу «Парижские письма виконта де Лоне», надолго станут эталоном того, как надо вести светскую хронику (так, чтобы по ней потом писали исторические исследования), а предложенный ею термин «внутренняя эмиграция» — стандартом для описания людей, оказавшихся не готовыми к революции (а также контрреволюции и даже порой эволюции).

Герцен против «внутренней эмиграции»:

Российская империя, 1840-е 

Спустя двадцать лет после Жирарден термин появляется в России — при этом в контексте диаметрально противоположных вещей. Если Жирарден таким образом описывала соотечественников, тосковавших по «истинной» монархии и искавших утешения в прошлом, то в Российской империи термин применялся к тем, кто с французами, осуществившими революцию, совершенно точно хотел бы поменяться местами.

«Мысль сосредоточиться в себе, оторвать пуповину, связующую нас с родиной, с современностью, проповедуется давно, но плохо осуществляется; она является у людей после всякой неудачи, после каждой утраченной веры, на ней опирались мистики и масоны, философы и иллюминаты; все они указывали на внутренний отъезд — никто не уехал. Руссо?— и тот отворачивался от мира; страстно любя его, он отрывался от него — потому что не мог быть без него. Ученики его продолжали его жизнь в Конвенте, боролись, страдали, казнили других, снесли свою голову на плаху, но не ушли ни вон из Франции, ни вон из кипевшей деятельности».

Писатель и философ Александр Герцен, один из рупоров демократии в стране, поклонник и знаток французских утопистов, самопровозглашенный наследник декабристов после ссылки по ложному обвинению в «распевании песен, порочащих императорскую семью», в 1847 году навсегда уехал из страны — сначала во Францию, потом в Англию и Швейцарию. Спустя три года он издал мемуары «С того берега», в которых писал:

Сам он написанному продолжал следовать и «боролся, страдал и не уходил из кипевшей деятельности» — даже когда дело его жизни, оппозиционный журнал «Колокол», в котором он в том числе требовал отмены крепостного права в России (среди преданных читателей был Лев Толстой, например), и издававшее его издательство «Вольная русская типография» попросили из Англии. Это произошло под давлением правительства России, и все предприятие пришлось срочно перевозить в Швейцарию.

Газета «Колокол», 1857

«С того берега», Александр Герцен, 1858

Не путать с диссидентами:

Советский Союз, 1920-1980-е

В Советском Союзе о «внутренней эмиграции» говорили — редкий случай — и «сверху» и «снизу». От лица нового государства, которое многие его граждане не признавали, первым высказался один из создателей Красной Армии, нарком по иностранным делам, в будущем главный критик и соперник Иосифа Сталина Лев Троцкий — в статье «Литература и революция».

«Кроме эмиграции заграничной есть и внутренняя. И путь к ней — отчужденность от революции. Кому незачем больше гнаться, тот и есть кандидат в духовные эмигранты. А это означает неизбежно и художественную смерть, ибо незачем же себя обманывать: привлекательность, свежесть, значительность молодых — вся от революции, к которой они прикоснулись. Если это отнять, на свете станет несколькими Чириковыми* больше — и только»,

— писал он в 1923 году. 

В 1920-х писателей новое государство, которое на них особо рассчитывало (да так, что ввело официальную классификацию «пролетарских» и «попутчиков»), пугало только смертью художественной — красный террор уже закончился, а до следующих массовых арестов и расстрелов еще оставалось пятнадцать лет. Однако факт того, что само определение было публично произнесено человеком на государственном посту, сигнализировал, что о «проблеме» известно — впрочем, как ее «решать», не придумали ни тогда, ни потом.

С тех пор советские писатели в частности (и в будущем интеллигенция в общем), не согласные с государственной политикой страны, но по тем или иным причинам оставшиеся в ней (в случае с Советским Союзом в некоторых случаях уехать было просто невозможно), в некотором смысле апроприировали термин. «Внутренними эмигрантами» называли, например, Анну Ахматову и Бориса Пастернака — впрочем, их политическая позиция была секретом Полишинеля. Это приводило к регулярным кампаниям против них в прессе, но с их мировой славой (письма в поддержку Пастернака после отказа им от Нобелевской премии писали Камю, Хемингуэй и Хаксли) Советское государство ничего сделать не могло, поэтому приходилось терпеть.

В будущем госслужащие, отвечавшие в стране за культуру, работали иначе — художникам, не хотевшим прославлять родину, просто перекрывался доступ к любым институциям — а приструнить при случае «неизвестных» было гораздо проще. На домашних выставках и в самиздате функционировал почти весь второй советский авангард. Художники и поэты советского андеграунда, хоть Оскар Рабин, хоть Илья Кабаков, начиная с 1960-х и вплоть до 1980-х, были, конечно, тоже внутренними эмигрантами (а позже — при первой возможности — уехали). Но свой сознательный и вынужденный уход из общественно-политической жизни страны (в отличие от представителей диссидентского движения) они так или иначе превращали в художественный жест.

Борис Пастернак

Анна Ахматова

«Паспорт», Оскар Рабин, 1972

Отто Дикс в изгнании на даче и «коллективная вина»:

Германия, 1940-е

Случай Германии во время нахождения Национал-социалистической партии во главе с Адольфом Гитлером у власти на советский похож — во всяком случае, дискуссией, которая велась вокруг феномена «внутренней эмиграции». Во время и после окончания Второй мировой войны с особой остротой встал вопрос о «коллективной вине» (как с этим феноменально успешно работали в Германии, The Blueprint писал отдельно). В том числе — виновны ли в произошедшем люди, которые, несмотря на несогласие с официальной политикой страны, публично не высказывали свою политическую позицию? В их число, для примера, входили — великий Отто Дикс, чьи работы были признаны «дегенеративным искусством», который работал — буквально — тайно у себя на даче, экспрессионист Эрнст Барлах, чьи скульптуры были изъяты из музеев, который записывал: «Преследования нацистов вынудили меня стать эмигрантом в собственной стране», или Эрнст Пенцольдт, товарищ Германа Гессе и ученик Томаса Манна.

Участники Гитлерюгенда сжигают книги, 1938

«Новая вещественность», Отто Дикс, 1922

Отто Дикс

Эрнст Барлах

«Русская нищенка», Эрнст Барлах, 1907

«Нет двух Германий, доброй и злой... Злая Германия — это и есть добрая, пошедшая по ложному пути, попавшая в беду, погрязшая в преступлениях и стоящая теперь перед катастрофой. Вот почему для человека, родившегося немцем, невозможно начисто отречься от злой Германии, отягощенной исторической виной, и заявить: „Я — добрая, благородная, справедливая Германия; смотрите, на мне белоснежное платье. А злую я отдаю вам на растерзание“».

Последний, бежавший из Германии в Швейцарию, в дискуссии о «коллективной вине» и «внутренней эмиграции» стоял на радикальных позициях. В 1945 году в статье «Германия и немцы» он писал:

«Казенное и свое собственное — идут рядом в этом человеке; но идут особняком, не сливаясь, а ежели по временам и влияют друг на друга, то скорее в ущерб первому, нежели последнему».

Ответил ему, пусть и заранее — Михаил Салтыков-Щедрин, тверской вице-губернатор и великий сатирик, не понаслышке знавший кое-что о «внутренней эмиграции», но не употреблявший этого термина. В цикле очерков с говорящим названием «Господа Молчалины» он так описывал знакомое многим «хроническое двоегласие»:

* Очень известный в конце XIX века прозаик и драматург, сотрудничавший с Максимом Горьким. Народоволец, осудивший Октябрьскую революцию, он эмигрировал в 1921 году и был «исключен» из «официальной» истории литературы в Советском Союзе. Что не помешало его международной славе. Умер в 1932 году в Праге — среди участников похоронной процессии был, например, первый премьер-министр независимой Чехословакии
Карл Крамарж.