Снаружи всех измерений

ТЕКСТ:
Григорий Ломизе

ФОТО:
GETTY IMAGES, АРХИВ ПРЕСС-СЛУЖБЫ

Фигура Егора Летова в современной русской культуре находится в парадоксальном положении: с одной стороны, ее огромное значение является предметом абсолютного консенсуса — множатся биографии, документальные фильмы и все прочее, что в таких случаях полагается, — с другой стороны, попытки присвоить ей то или иное конкретное место стабильно вызывают у части почитателей реакцию в диапазоне от легкой неловкости до праведного гнева. На прошлой неделе бывший главный редактор «Афиши» и шеф-редактор документальных проектов студии Stereotactic Александр Горбачев ко дню рождения Летова выпустил подкаст «Он увидел солнце», где разбирался в хитросплетениях его биографии. А The Blueprint, в свою очередь, попросил философа Григория Ломизе разобраться в хитросплетениях поэтики лидера «Гражданской обороны».

Летов-проект

1.     Летов-проект

Парадокс. В разговоре о Летове, которого в отечественных переходах поют едва ли не чаще, чем Цоя, единого мнения нет как по вопросу о том, правомерно ли относить его к «сибирскому панку», а уж за «русский рок» иные и вовсе могут камнями побить, — так и, в еще большей степени, плоскости политической — анархист или патриот? Левый или правый? Коммунист или фашист? Причем если первая дискуссия носит характер скорее цеховой — то есть она интересна музыкальным критикам и их читателям, а любой ее исход касается только той или иной интерпретации событий прошлого, — то вторая охватывает куда больше людей, поскольку ставит вопрос о соотнесении наследия Летова с настоящим моментом. Вплоть до неизбежного: был бы покойный против войны, потому что «солдатами не рождаются, солдатами умирают» и «положили немало жизней..», или пел бы на Донбассе, потому что «поднимается с колен моя Родина». Каждое мнение по вышеприведенным вопросам находит себе обоснование в цитатах, надерганных из обширного корпуса летовских текстов и интервью и только доказывает тот факт, что из всех деятелей культуры последних десятилетий Летов — одна из самых значительных. Но его канонизация, которая стремительными темпами происходит на наших глазах («отец сибирского панка», «один из величайших поэтов ХХ века» и т.д.) все-таки не имеет шансов завершиться — Летов все еще пребывает «снаружи всех измерений», а то ли и вовсе «выдуман напрочь».

Похожая история происходит вокруг Эдуарда Лимонова, в чьей партии состоял Летов, и тут тоже дискутирующим предлагается в итоге либо повторять «диссидент!» / «фашист!» / «русский националист!» / «имперец!» и т.д., пересыпая это дело соответствующими цитатами до тех пор, пока пена не пойдет изо рта, — либо сойтись на том, что «покойный был противоречивой фигурой». Настораживает, однако, что любому, читавшему Лимонова и слушавшему Летова вполне очевидно, что оба они были фигурами на редкость цельными. Эта цельность угадывается в каждом их высказывании столь явно, что объяснения всевозможных противоречий «эволюцией взглядов» начинают выглядеть рядом с ней бледновато: роль личности при таком раскладе сводится к выбору и последующему отстаиванию тех или иных взглядов, в которых содержится целеполагание.

На самом же деле в случае с Летовым и Лимоновым взгляды выступали исключительно в качестве средств и менялись в соответствии с целями, заданными вне их содержания. Но если конечной целью всех маневров Лимонова в значительной степени был он сам, а некоторые (хотя далеко не все) наиболее вопиющие противоречия объясняются любовью к эпатажу, то с Летовым дело обстоит несколько сложнее — и тем не менее представить летовский проект в его цельности, не занимая ни одной из сторон в заведомо бесплодных дискуссиях, вполне возможно. Для начала вместо того чтобы приписывать Летову некую «противоречивость» — или лепить из него эдакого бунтаря без причины, который «всегда будет против», просто чтобы быть против, — стоит посмотреть на то, как сам Летов относился к противоречиям и парадоксам, как работал с ними.

Летов-стилист

2.     Летов-стилист

Свое отношение к логике Летов высказал ясно и довольно рано — «его от нее тошнит». Впоследствии это общее положение было им развернуто и прокомментировано — наиболее ясным примером в данном случае может служить «Философская песня о пуле», которая не только вся строится как серия парадоксов («Злая пуля учи меня жить, добрый камень учи меня плавать» и т.д.), но и содержит нехарактерный для Летова «объяснительный» пассаж: «гуманизм породил геноцид, правосудие дало трибунал, отклонения создали закон — что мы сеем, то и пожинаем». Собственно, здесь все сказано прямым текстом — следуя в любом заданном направлении, рано или поздно придешь к результату, противоположному желаемому. А при попытке избежать такого исхода с неизбежностью впадешь в противоречие.

Недоверие — слишком слабое слово, чтобы описать отношение к различным «взглядам». Недоверие предполагает, что «взгляды» могут и приврать, привести не совсем туда, куда было заявлено, — тут же речь идет о гарантированной непригодности «взглядов» как средства передвижения, о том, что они просто не могут не привести совсем не туда. Логика таким образом становится сообщницей популизма — и избежать его можно только навсегда с ней порвав. Опереться, согласно Летову, можно исключительно на непосредственный эффект, который то или иное высказывание имеет здесь и сейчас. Вместо трансляции «взглядов», то есть стилистической и идеологической связности, предлагается коллаж — по всем заветам дадаистов во главе с Марселем Дюшаном. Там, где у того был писсуар, у Летова — экономные назывные предложения, которые стремятся стать тропами —

крысы — раскладушки — дома / гадость — паралич — эпатаж...», 

«неваляшка — душегубка / разнарядка — перестрелка / перемена — ностальгия / колыбель — Апокалипсис». 

В принципе, в этих трех строках львиная доля отечественной истории ХХ века.

Летов-концептуалист

Такие установки и такой метод не случайно напоминают концептуализм — которому Летов был не чужд, см. проект «Коммунизм», — но есть и существенные отличия. Первое, что бросается в глаза — это почти полное отсутствие иронии, являющейся основополагающим элементом концептуализма. Концептуализм ставил перед собой чисто критическую задачу — разобрать определенный язык, выставив пустоту его содержания, тем самым до некоторой степени освободив субъекта от его власти; однако Летову этого было мало. Ироническая отстраненность, без которой концептуальное искусство, что Уорхол, что Лихтенштейн, что Илья Кабаков, немыслимо, была Летову так же противна, как и стилистическое единообразие искусства классического — объекта насмешек концептуального.

Летов и концептуалисты видели проблему сходным образом, но с противоположных позиций: для концептуалистов идеология всегда обещает невыполнимое и потому достойна только усмешки, в то время как для Летова ее вина именно в том, что она недостаточно серьезно относится к невыполнимости собственных обещаний. Вместо того чтобы упорствовать как раз в изначальном стремлении к невыполнимому, она исподтишка подменяет его выполнимым, заключая с реальностью пакт о ненападении.

То есть Летов действительно «всегда был против» — но не в том смысле, что в советское время стоял за демократию, а в 90-е стал ностальгировать по величию СССР; страна и господствующие «взгляды» менялись, а он был и оставался против одного и того же — капитуляции перед здравым смыслом, перед услужливой тиранией «ответственного», «взрослого» языка, который, какими бы понятиями он ни оперировал, всегда предает собственное откровение.

3.     Летов-концептуалист

Летов-рокер

4.     Летов-рокер

В этом противостоянии — корень всего летовского проекта; очевидно, что он носит революционный характер, хотя скорее в религиозном, чем в политическом смысле. Собственно, сам Летов неоднократно говорил о том, что считает рок-музыку религией, а к собственным концертам относится как к разновидности духовной практики, близкой к шаманизму. При этом если честно попытаться рассмотреть творчество Летова в контексте рок-культуры, то быстро станет ясно, что если он и адепт этой религии, то в очень странном изводе, граничащем с ересью: так, в его системе полностью отсутствует важнейший — и потому поставленный на первое место — элемент местного «символа веры», то есть секс.

У Летова — в отличие от СССР — секса и правда не существует, ни намека на него, ни даже какой-нибудь «любовной темы» в лирике (если, конечно, не считать таковой «эй-бабищу-блевани» и сцен сексуализированного насилия, обрывки которых мы находим в песнях «Солдатами не рождаются», «Превосходная», «Заплата на заплате» и «Русское поле экспериментов»). Наркотики — да, есть (правда по большей части водка, зато много), что касается рок-н-ролла, то сам Летов считал, что «пока я жив, рок-н-ролл не умрет» — другой вопрос, какая часть верующих согласилась бы с определением рок-н-ролла как «движения нелюдей» (в летовской системе координат, разумеется, положительная характеристика), которое хранит и преумножает «все то, что было создано человеком в борьбе с самим собой».

Летов-радикал

5.     Летов-радикал

В связи с этим отсутствием секса и романтической любви в летовском мире самые разные люди отмечали его «детский» характер — и отмечали справедливо. При этом детство у Летова представлено честно, без сентиментальничанья и приукрашивания — в нем есть и солнечный зайчик, и мертвый котенок, и сопля на стене, есть химически чистое ощущение чуда и столь же чистое — ужаса, но при этом в нем никогда нет того императива подчинения «реальности» и здравому смыслу, о которых было сказано выше. Собственно, именно последние качества и являются определяющими для выбора «детской» оптики — дело не в ностальгии, а в том, что Летов (в данном вопросе вполне по-христиански) счел детство во многом оптимальным состоянием для выполнения той задачи, которую он считал главной для человека, — точно так же как сексуальность, на которую сделали в своей борьбе ставку классики рок-н-ролла, он счел орудием негодным.

При этом помимо детства (и, видимо, девства) существуют и другие состояния, пусть и в меньшей степени, но тоже годные для достижения поставленных целей — таковы состояния крайней степени алкогольного и наркотического опьянения (в отношении которых всевозможный «угар» так же чужд Летову, как ностальгия в отношении детства), а также состояние самоубийцы, то есть человека, добровольно отказавшегося как от благ, так и от предписаний и ограничений «взрослой» жизни. Важно отметить, что ключевой момент тут не самоубийство как таковое, а именно отрешенность, порождаемая решимостью его совершить, — и, так же, как и в случае с наркотиками, такая практика не является инициацией —требуется не разовый выход за пределы, а постоянное усилие по удерживанию себя там, «непрерывный суицид».

Думается, в свете вышеизложенных соображений вполне ясным становится и то, почему фигура Летова выглядит чем дальше, тем масштабнее — не то чтобы наблюдалось значительное число деятелей, готовых серьезно выступить с таким уровнем притязаний, — и то, почему споры о его политической позиции заведомо промахиваются мимо сути; что же касается жанровой принадлежности, то это вопрос дефиниций, но если (как это делал Летов) понимать рок шире, чем классические образчики из Англии и Америки 60-х годов, то «русским роком» по праву следовало бы именовать именно «ГрОб».