Скажи-ка, дядя!
Артем Макоян
Важнейший театральный юбилей — 125 лет с первой мхатовской постановки «Дяди Вани» — отмечают не только в Москве, но и в других мировых столицах. Композитор, кинодраматург и редактор «Подписных изданий» Артем Макоян объясняет, почему за эти годы ни сам Чехов, ни его герои ни капельки не устарели.
западных театральных полей донеслись вести о двух новых постановках «Дяди Вани», отличающихся друг от друга градусом эксперимента и звездным составом. В первом случае на Бродвее дебютирует Стив Карелл (компанию ему составят Альфред Молина, Уильям Джексон, Элисон Пил и другие), а в другом — уже в Лондоне, свет софитов сойдется на Эндрю Скотте, исполняющем такой себе «шьямалановский» трюк: он один играет все роли в пьесе, превратив чеховские «сцены деревенской жизни» в моноспектакль «Ваня» — о столкновениях человеческих характеров.
Чеховский текст оказывается достаточно пластичен для таких метаморфоз, и даже на отечественной сцене он уже прошел через жернова постмодернизма, сатиры, эксцентрики (постановки Захарова, Додина, Кончаловского...). Хотя отходы от «канонического Чехова» начались еще в шестидесятых, когда драматизм повседневности преобразовывался в высказывание о времени. Чеховская драматургия перестала быть монополией одного театра или эпохи, как писала театровед Марианна Строева, — ее разрабатывали люди совершенно разных художественных пристрастий из стран совершенно разной культуры. Во всех этих попытках подчинить чеховский тематизм, творческой «силой» оправдать эксперимент, на задний план отходят важнейшие вопросы: что для нас сейчас значит классика и что она может о нас рассказать?
Однако даже один-единственный Чехов рассказывает всем разное. Для кого-то Чехов — о разрушении дома, семейных отношений, утрате чувства принадлежности своему времени и месту. Для кого-то — о людях, обнаруживающих, что живут жизнь не свою, и терпящих жестокое наказание за конформизм. Рассказы и пьесы Чехова оказываются безжалостными исследованиями немощи — физической, умственной и духовной. Но и это исследование — изменчиво. В 1960–1970-х чеховские персонажи становятся преувеличенно нервозными, проявляя внутреннюю тревогу и напряженность времени. В 1980-х и 1990-х спектакли внезапно отказались от исторической перспективы, опрокинув действие не то в современность, не то в безвременье. В 2000-х и 2010-х наступает время эксцентрики и эксперимента. А что сейчас?
С
АРТЕМ МАКОЯН • есть тема
АРТЕМ МАКОЯН • есть тема
Классик для современников
А сейчас нам от Чехова требуется понимание, что «так тоже уже бывало» — что те впечатления и ощущения, что мы получаем и испытываем сейчас, несмотря на особенность ситуации, уже занимали когда-то умы. Ведь по словам самого Антона Павловича: «Люди обедают, только обедают, а в это время слагается их счастье и разбиваются жизни». И этот, по выражению Станиславского, «резкий реализм» ничуть не притупился и с годами.
Драматургия Антона Павловича Чехова — место, где в обстоятельствах конкретной эпохи проявляются вневременные человеческие наклонности. Потому они и универсальны, что разыгрываются как в масштабах общества (оттого в постановке Йейтса—Скотта англоязычные названия, современный язык и «ни одного самовара»), поколения, так и в пределах отдельной личности — и это позволяет тому же Скотту интерпретировать в одиночку сразу нескольких персонажей. Идея такого рода зародилась во время воркшопа, когда Скотт, режиссер Сэм Йейтс и драматург Саймон Стивенс разбирали пьесу на составляющие. Актеру показалось, что, несмотря на разницу персонажей, в них есть нечто общее. «И тогда я начал играться», — признается он.
Даже играясь, оказаться в выигрыше тем проще, что, несмотря на разнообразие трактовок, в своем базисе, в магистральной линии, «Дядя Ваня» — пьеса, нисколько не утратившая актуальности.
Дядя Ваня — человек без таланта и не может с этим смириться, однако глушит это болезненное осознание в кромешной, бесполезной лично для него деятельности. Легко представить своим современником и доктора Астрова, который занимается выматывающей его врачебной практикой, а высадку леса, которая ему как раз таки и нравится, считают бессмысленной уже окружающие.
Однозначная двойственность
Чехов при всей своей медицинской прямоте далек от однозначных оценок и не подталкивает к ним читателя. Все в его работе построено на системе двойных зеркал (одно из которых — строгая драматургическая форма, неизменно соблюдаемая Чеховым, хоть и с некоторыми отступлениями), а важнейшая роль в «дознании» замысла отводится самому зрителю-читателю.
И в «Дяде Ване» Чехов преподносит коллизии персонажей, их несочетаемость друг с другом с неизменным юмором, сочетая в общем-то бытовую драму (профессор хочет продать имение, дабы обзавестись жильем получше, и этим грозится сломать весь уклад жизни тамошних обитателей) с комедией положений. Однако ничего издевательского в этом смехе нет. По словам режиссера Туминаса, показавшего одну из самых известных постановок «Дяди Вани» за последние двадцать лет сцены: «В грубое, циничное, безжалостное время, в которое все мы живем и которым все мы отравлены, необходимы как противоядие дяди Ванины нежность, верность, любовь, достоинство рабочего человека».
И раз уж люди так и не научились обходиться друг с другом по-человечески, нам по-прежнему нужны новые версии старой песни. И даже не сами слова этой песни, а паузы между слов. Сейчас трудно поверить, что после премьеры «Дяди Вани» одной из претензий к Чехову были эти пресловутые «пробелы», которые сейчас особенно безальтернативно помогают нам почувствовать время, буквально просачивающееся сквозь пальцы. В эпоху чек-листов, напоминалок и конференц-колов только «мхатовская» пауза между репликами и остается, чтобы самому задуматься о секундах, минутах, годах. И мысль об утерянном времени оказывается очень отрезвляющей. Как и персонажи «Дяди Вани», занятые всю жизнь, оказываются на руинах упущенной жизни.
Театр кристаллизует извечный человеческий парадокс — выигрывают не всегда по справедливости, два одиночества не всегда сходятся, каждый не всегда занимает свое место. Хотя, если в последний тезис закопаться глубже, как делает Чехов (как и делают его последующие интерпретаторы), проявится диссонанс между декларируемым и подлинным в каждой человеческой личности. И лишь нащупав диссонанс, мы получаем возможность исправить его — или ему подчиниться. Так что, немного перефразируя Товстоногова: «Мы будем ставить на Чехова. Мы не можем не ставить на Чехова».
