Будничный драматизм жизни
ФОТО:
GETTY IMAGES, АРХИВ ПРЕСС-СЛУЖБЫ
В издательстве Corpus вышел последний роман автора «Часов» Майкла Каннингема — «День» рассказывает о жизни американской семьи через призму одного дня, 5 апреля, в три пандемийных года. Специально для The Blueprint поэт и критик Руслан Комадей прочитал «День» и потратил неделю, чтобы вписать ее в контекст творчества писателя.
Майкл Каннингем как будто занимает в читательском поле то место, которого больше нет. Характерные для его прозы бытовая умудренность и легкая метафизика, въедливое исследование семьи и сексуальности, бесконечная меланхолия — все это выглядит в России 2025 года каким-то совсем иномирным, читающимся из другого времени и пространства.
Новый роман писателя «День», вышедший почти через 10 лет после предыдущего, тоже посвящен уже прожитой эпохе — пандемийной. Поэтому он воспринимается как роман запоздавший. В нем, как и в других крупных текстах писателя, повествование строится вокруг жизни одной семьи. Фоторедактор Изабель, ее муж — бывший рокер Дэн, ее брат — школьный учитель Робби, дети Натан и Вайолет плюс другие родственники. Историю семьи Каннингем раскрывает через три дня 2019, 2020 и 2021 годов.
Каждый из членов семьи находится в смутном ожидании чего-то и в ощущении неудовлетворенности от жизни. Изабель опасается, что журнал, где она работает, закроют. Дэн хочет снова заняться рок-музыкой, но не уверен, нужно ли это кому. Робби грустит из-за регулярных неудач в личной жизни. Дети переживают период взросления и т.д. Каннингем не изменяет себе. Именно неудовлетворенность героев является движущей силой сюжета.
«Именно неудовлетворенность героев является движущей силой сюжета.»
В этом смысле роман оказывается удивительно типичным для американского писателя во всем, кроме двух тем: влияния соцсетей на понимание одиночества и то, как пандемия изменила понимание пространства.
Робби, измучившись от романтических разочарований, создает в инстаграме профиль с именем «Вульф», который для него является одновременно идеальным возлюбленным и улучшенной версией себя. На протяжении романа Вульф становится то более призрачным, то почти материальным: «Вульф — идея личности, а не результат надругательства над некогда одушевленной материей. Он не явился на свет живым мертвецом, пропащим, отчаянно ищущим хоть каких-нибудь связей. И не уплывет на айсберге в ледяной океан. Он просто фантазия — милая и, в общем, вторичная, но разделяемая (как выяснилось) еще 3407 фантазерами». Кроме того, социальные сети позволяют выявить другой модус существования: «В конце концов, инстаграм существует вне пространственно-временного континуума».
Пандемия для Каннингема — повод более плотно исследовать устройство семьи. Из-за коронавируса возникают новые коммуникационные практики, открывающие в знакомых чувствах и привычках много нового. Женщине мерещится, как она превращается в призрака, детей преследуют видения, им все труднее уживаться с родителями.
Включение контекста пандемии и инстаграма позволяет Каннингему обострить противоречия внутри семьи, обнаружить неисчерпаемое одиночество каждого из героев.
«Включение контекста пандемии и Instagram’a позволяет Каннингему обострить противоречия внутри семьи, обнаружить неисчерпаемое одиночество каждого из героев.»
Понятие семьи Каннингем трактует предельно широко: в нее могут включаться не только родственники, бывшие романтические партнеры и символические отцы и матери, не только живые, но и мертвые. Главное, чтобы эти люди были прихотливо взаимосвязаны. Так, в «Плоти и крови» Константин, который вроде бы должен быть главой семейства, благодаря своему мещанству и неконтролируемой агрессии оказывается на обочине семейных связей, а трансперсона Кассандра становится и подругой, и матерью для нескольких поколений. Каннингем ищет новые основания для прочности семейного уклада. Он знает, что у каждой семьи свой центр: особый дом, какая-то недоговоренность или неловкая история из детства, трагедия и т.д. То, что скрепляет всех членов. Расширенное понимание семьи позволяет Каннингему создавать и артикулировать мельчайшие оттенки чувств между персонажами. Прихотливость связей можно красноречиво проиллюстрировать следующим пассажем: «Я живу одна в доме с пятью спальнями. Моя старшая дочь со мной почти не разговаривает. Сын спит с мужчинами. А я пытаюсь понять, что мне следует надеть для завтрака с “крестной матерью” моего младшего внука, и не могу ничего придумать, потому что не знаю, где состоится этот завтрак, и потому что я никогда еще не завтракала с мужчиной, переодетым женщиной».
Менее изобретателен Каннингем в выборе профессий для персонажей. Его герои — писатели, средне успешные музыканты, преподаватели литературы, антикварщики, арт-дилеры, иногда строители. Всех их объединяет недостаточное ощущение самореализации и гаснущие амбиции. Каннингему нравится неустроенность жизни героев, их фрустрация — именно с помощью нее он высекает искры своих грустных афоризмов о несовершенстве жизни. Писатель любит пристально разглядывать: наметилось ли уже брюшко у 40-летнего мужчины, а у женщины под 50 достаточно ли белы зубы? А кожа уже в складках или след девического или юношеского еще виден у 38-летнего человека?
Многие персонажи раскрываются через изменяющуюся физиологию и сексуальность.
Например, в нескольких романах герои часто чувствуют, что могут находиться внутри других тел и управлять ими: «Бен представил, как забирается внутрь дедушки и управляет им, точно солдат, сидящий в танке».
Каннингем любит передавать тот трепет, ту ветвистость и противоречивость желания, которая предвещает сексуальное возбуждение: «Она может поцеловать на кухне Китти и любить мужа. Предвкушать тошнотворное удовольствие от его губ и пальцев (значит ли это, что ей желанно его желание?) и мечтать о новых поцелуях с Китти на кухне, или на пляже под визги детей, возящихся в волнах прибоя, или когда они с Китти со стопками сложенных полотенец в руках столкнутся в холле, смеющиеся, возбужденные, безнадежно влюбленные если не друг в друга, то в собственное безрассудство, прошепчут друг другу “шшш”, разбегутся, сойдутся снова...» («Часы»)
Кстати, если хотите найти у Каннингема много разного подробного секса — читайте «Плоть и кровь». В новейшем «Дне» тоже есть откровенная сексуальная сцена, но она в российском переводе, увы, закрыта черной цензурной шторкой. Впрочем, это тоже может обострять желание.
В каждом тексте писателя присутствует элемент, мотив, тема, позволяющий сквозь него преломлять базовые каннингемовские понятия «семья», «дом» и «время». В знаменитых «Часах» это книга «Миссис Дэллоуэй». Роман Вирджинии Вулф оказывается подлинным литературным домом, который обустраивают персонажи каннингемовской книги — каждый по-своему. В «Плоти и крови» это СПИД, которым болеют несколько персонажей. Болезнь делает семьи сплоченнее, перераспределяет семейные роли. Время больных отмеряется иначе: от ремиссии до ремиссии. В «Избранных днях» три новеллы объединены фигурой поэта Уолта Уитмена, чье понимание творчества и бренности существования по-разному высвечивает жизни героев разных эпох. И т.д.
«Иногда писатель показывает смерть настолько подробно, что она как будто теряется из виду: мы не успеваем заметить, как человек превратился в труп.»
Другая тема, связывающая все произведения Каннингема, — это смерть. Иногда писатель показывает смерть настолько подробно, что она как будто теряется из виду: мы не успеваем заметить, как человек превратился в труп. Так сделано описание смерти Бена в «Плоти и крови». Мальчик плывет в открытой воде, думает о том, как спасется, устает, и в какой-то момент внутренний диалог незаметно переходит в безжалостное описание болтающегося в воде тела. Так же подробно описано утопление Вирджинии Вулф в «Часах». В «Дне» же смерть как событие пропущено. Мы знаем, почему погиб один из героев, не больше, чем члены его семьи. Мы с таким же недоумением озираем его бывшее жилище, пытаясь обнаружить причину гибели. Но Каннингема интересует не причина, а неуютное ощущение незнания. Отношение писателя к смерти хорошо передано в «Плоти и крови», где мудрая Мэри обнаруживает, что «смерть, возможно, удивит ее своим сходством с любым другим событием».
Обострять ощущение смертности Каннингему помогает каждый раз изобретенная заново структура времени. В «Часах» три эпохи чередовались и вплетались друг в друга, в «Плоти и крови» повествование было строго разделено на года и последовательно шло из 1940-х в будущее. В «Снежной королеве» время двигалось равномерно, не считая «проскакивания» смерти одного из героев. Ощущение длительности жизни позволяет героям мыслить себя не здесь и сейчас, а существовать внутри большого родового, городского или исторического времени.
Самый первый роман Каннингема, «Золотые штаты» (1984), о котором писатель не любит вспоминать, уже содержит идеальную формулу основной единицы времени: «День не успокаивался; не спускался с ощущения подвешенности, как будто настоящий день еще не начался» (перевод мой — Р. К.). А в новом романе день оказывается местом, в котором жмутся друг к другу все его обитатели. Он обостряет восприятие времени: маленькая Вайолет, пришедшая в собственную комнату, понимает, что помещение предназначено для предыдущей версии ее, а ей нужно находиться в другом пространстве.
«Персонажи Каннингема, пусть и мучаются от разобщенности и неудовлетворенных желаний, успевают ощутить неуловимую связность и многоуровневость мира.»
Время каннингемовских романов существует исключительно в привязке к большим городам — или в желании от них избавиться. Так, в «Часах» перед смертью Вирджиния Вулф думает о поездке в Лондон, а Робби в «Дне» уезжает в сельскую Исландию, потому что чувствует себя неуместно в урбанизированной Америке. Типичный взгляд каннингемовского героя — через городское угрюмое окно, сквозь которое маячит нечто вроде знамения. В начале «Дня» Изабель видит сову: «Ее отлет — как отречение, будто на дереве за окном сова возникла по ошибке, непреднамеренно прорвав ткань возможного, тут же ловко восстановленную». В романе «Дом на краю света» этот мотив «взгляда сквозь» заострен более радикально. Мальчик не замечает стеклянную дверь и, врезавшись в нее, умирает от осколков. Границы не всегда оказываются проходимыми.
Будучи наследником Чехова, как и его любимая Вирджиния Вулф, Каннингем помещает героев на обочину крупных исторических событий. Да, кто-то из героев может участвовать в сексуальной революции 1960-х или ругать политику Буша-младшего, но их бытовые перипетии и катастрофы гораздо важнее. Каннингем детализирует будничность до того, что быт превращается в чудо.
Персонажи Каннингема, пусть и мучаются от разобщенности и неудовлетворенных желаний, успевают ощутить неуловимую связность и многоуровневость мира: «Мир полон теней — и имеющих намерения, и неприкаянных или сбившихся с пути, и даже совсем бесформенных — они как мимолетные помехи на оконном стекле». В своих текстах Каннингем воспроизводит особый миг откровения, когда персонаж ощущает себя в единстве с миром, примиряется с его непознаваемостью: «Мир состоял из ошибок, мир был их колючим клубком, и никакими веревками, сколько хитроумных узлов ни навяжи, скрепить их так, чтобы они не лезли наружу, было невозможно».
«Возможно, так стоит воспринимать любые произведения Каннингема — путая будущее и прошлое, не различая знакомое и неизвестное.»
При этом Каннингем не забывает, что его персонажи находятся исключительно в мире литературных законов. В одном интервью он даже признавался: «...любой персонаж в любом романе, который я пишу, неважно, насколько он незначительный, посещает этот роман из своего собственного романа. Он не написан. Но где-то, по крайней мере в теории, существует действительно захватывающий роман о страстях, разочарованиях, комедии и трагедии человека, который находится в моей книге ровно столько времени, чтобы водить такси, у которого даже нет ни одной реплики».
Это ощущение особенно важно при чтении «Дня» — кажется, что читаешь его изнутри других романов писателя. Возможно, так стоит воспринимать любые произведения Каннингема — путая будущее и прошлое, не различая знакомое и неизвестное. Общее настроение от текстов Каннингема хорошо передает внутренний монолог Изабель из «Дня»: «Словом, сидит она на лестнице, и однажды новые хозяева этой квартиры скажут, проходя мимо: “Все смотрит без конца в телефон, бедолага! Понимает хоть, что батарея давно разрядилась и экран погас?”».
Так и получается: свет отрубили, телефон сел, но сквозь черноту дисплея непонятно откуда и зачем все равно светятся строки нового каннингемовского романа.
