корректор еще не читала
сказки
нового года
2025
«Воришка»
Текст:
Мария Ныркова
Иллюстрации:
Алиса Горшенина
Мало кто впечатлил нас в прошлом году так, как 22-летняя Мария Ныркова. Она окончила филологический факультет МГУ, училась у Оксаны Васякиной в Школе литературных практик, и ее первый роман «Залив терпения» несомненно отдает дань новой школе письма: это и автофикшн о поиске корней и поездке на родину, на Сахалин, и поэтический текст с отсылкой к мифам и греческому классику Константиносу Кавафису, а в кульминационной точке даже манифест поколения. Для «Сказок Нового года» Мария Ныркова написала историю о предновогодней тревоге: когда из жизни исчезает радость, погрузиться в праздничное настроение непросто,
но, может, просто надо знать, где искать!
Сборник «Сказки Нового года», который мы выпустили вместе с «Подписными изданиями», можно купить тут
За несколько дней до Нового года она начинала сильно и много плакать, до насморка. Дело было не в погоде и не в предпраздничной суете, хотя все это тоже добавляло тоски. Просто за несколько дней до Нового года она садилась пересматривать несколько фильмов, которые были для нее связаны с зимним обновлением, рождением младенца в Вифлееме, венками из еловых лап, цветением декабриста, а также революцией, красными леденцами, старинными коньками с лезвиями, надевающимися на обычный ботинок, открытками с акварельным рисунком, большими семейными застольями, коварством и чистотой детей и ангелов. Множество образов и ассоциаций соединялось в общий тяжелый вихрь в ее сознании.
Она начала смотреть эти фильмы, когда была еще очень юной и только научилась качать файлы с пиратских сайтов. Она складывала их в папочку «моё» на рабочем столе. Мысль о том, что содержимое этой папки принадлежит не только ей, екала внутри, и ревность растекалась по ней злым светом. Это были сокровища, дарившие ей странное чувство, которое, может быть, и называлось чувством прекрасного. Некий трепет перед тем, во что веришь без оговорок. И тяжелая, почти непереносимая горечь сожаления о неспособности пережить это по-настоящему. И жалость к себе и к миру, оттого, что быть героиней кинофильма невозможно. Как бы ни верилось, им можно лишь подражать, всегда оставаясь неудобней и противоречивей.
Больше всего она любила «Маленьких женщин» с Вайноной Райдер. Фильм начинался с Рождества и с большого рождественского поступка сестер Марч: четыре сестры собирали все роскошные яства, включавшие хлеб, апельсин, масло и еще что-то по мелочи, и относили бедной немецкой семье, на днях переехавшей в Конкорд без знания языка, без денег и с кучей ребятишек. Сестры приносили свой комфорт и свои блага в жертву, не теряя при том бодрости духа и ощущая, что все делают правильно. Они были добрыми. Они смеялись, фантазировали и пели песни, они несли в себе свет. Уже тогда, глядя, как четыре прекрасные девочки расплываются на слабом пиксельном экране, она сворачивалась на кровати в мягкий ком, обхватывала колени руками и сжимала себя, пытаясь выдавить стыд от того, что она, увы, совсем не такая как они. Она бы ни за что не отдала единственный апельсин. Пожадничала бы. И не знает ни одной рождественской песни. А собираться, чтобы выйти из дома зимой ей тяжело. Она успевает запариться в трех слоях одежды, и на улице уже всем недовольна. Она, в отличие от них, не несет никакого света. Она также не замечает, что каждая из сестер Марч пытается справиться с ворохом собственных предубеждений и недостатков.
Чем старше она становилась, тем меньше света находила в себе. Они с братом ставили на дивиди «Рождественскую историю» по сказке Диккенса. Им нравилось выключить все освещение и переживать теплый страх, ощущать, что они в безопасности здесь, под огнями куцей елки, которую только что нарядили засунули под нее зловещего ватного Деда Мороза с кроваво-красными губами и глазами-точками. Мрачный мультфильм как бы обнимал их, и когда, один за одним, начинали приходить призраки Рождества, детям казалось, что они сами, их комната, их носки и ладошки — все превращается в мультфильм.
Дух первого рождества был совсем не страшный, добрый и ностальгирующий, он показывал, что было, а прошлое всегда немного покрыто пылью далекой звезды. В прошлом всегда все лучше, да? Сестрам Марч никогда не родиться в двадцать первом веке, думала она. В двадцать первом веке никто не делает друг другу ничего хорошего. Даже деньги от благотворительной школьной ярмарки попадают в карман директрисе вместо того, чтобы, как обещалось, отправиться на нужды детдома.
Папа часто говорил, что в двадцать первом веке все вокруг наворовано. То есть, видишь здание, его не просто так построили, сначала у кого-то что-то украли. И дороги не просто так разваливаются, а потому что украли... — Что украли, прям дорогу? — Прям дорогу! И после того, как поговорит о воровстве, всегда плевал на асфальт, оставляя белую густую горку слюней. Поэтому она знала, что все беды от воровства. Мама же постоянно болела. В двадцать первом веке, когда все стоят буквально на верхушке прогресса, она все болела и болела, глаза у нее тонули в двух темных озерах, как тогда, когда у берегов Мексики разлилось по воде гигантское нефтяное душегубное пятно. Она видела по телевизору. Ей было очень страшно, что мир может умереть. Исчезнуть. Поэтому дух первого рождества вселял в нее успокоение. Оглядываться назад. Всегда оглядываться назад.
Там мама еще не болела.
Теперь, когда она уже выросла, и пересматривала «Рождественскую историю» в одиночестве на съемной квартире, чтобы больше не обсуждать с родными политику и медицину в канун Нового года (или в любой другой день), больше всего ее пугал дух нынешнего рождества. Это был огромный бородатый полубог, он все смеялся, и от его смеха содрогалась исполинская елка и жалкий Скрудж. Он смеялся, показывая Скруджу, что о нем говорят его родственники и служащие. Совершалось откровение, узнавалось то, о чем знать не должно, а дух все смеялся. А потом он рассыпался. Хотя это ужасно странно, ведь настоящее никогда не рассыпается, пока мы живы. Ей было горько, что любому настоящему настанет час обратиться в прах. Она всхлипывала и утирала маленькие слезинки, которые еще только рождались под веками, не давая им жизни, чтобы и им не стать прахом, чтобы не переживать слабых слез страха. Ей вспоминалось в такие часы и хорошее, что было с ней. Пусть и мало, а все-таки, вспоминались те годы, когда семья еще не распалась и не расплескалась. Все собирались вместе и вешали в проходе неуклюжие пластиковые качели, чтобы дети не мешались, пока взрослые будут накрывать на стол. Она могла очень долго раскачиваться, наблюдая, как меняется положение горизонта и макушек деревьев в окне. По телевизору тогда обычно запускали странную передачу, где лысеющий худой мужчина что-то говорил в микрофон со сцены, а в зале смеялись. Она не понимала смысла его слов. Она качалась и качалась, а вокруг была суета без зла, и ее все любили, а она любила всех.
Потом, как ей самой казалось, она начала гнить как плохой плод. Чем больше прекрасных рождественских историй она смотрела, тем больше следов внутреннего гниения замечала. Ей никогда не достигнуть нравственного совершенства. Ее грязным девичьим помыслам никогда не очиститься. Великомученикам вроде ее матери или Бэт Марч, положена неясная, но теплая благодать небес, а ей ничего не положено, а иногда, может быть, и ад. Например, она скажет маме, что хочет котенка, а та так закатит глаза, что вот-вот они ввалятся в нефтяные ямы. Это значит, что дочь никогда не справится с животным. Она ведь и с собой не может справиться. А матери не до котов. Она каждый день готовится к смерти.
И с каждым новым Новым годом ей все больше хотелось, и она скрывала это как самую постыдную, самую греховную мысль, чтобы мать уже, может бы, умерла. Ждать столько лет просто невыносимо. Ходить на цыпочках. Догадываться, что нет никакой великой и страшной болезни, и что скорая смерть это обман. Но тут же бить себя по рукам, гнилую. Праздничные гирлянды потухают с годами, если им не поменять батарейки.
В этом году она снова устроила себе марафон фильмов из секретной папки и несколько часов задыхалась в рыданиях, благо, все соседки разъехались, и она могла позволить себе все что угодно. Поэтому она позволила себе плакать в большого плюшевого динозавра. Она плакала и ругала себя так сильно, что на секунду переставала верить в собственные страдания, но потом снова ныряла в них, сильным прыжком отталкиваясь от идеала. Громко сморкалась и вытирала прозрачные сопли о пододеяльник. Ей казалось, она не может вместить в себя горе несоответствия чуду. С ней его просто не может произойти, потому что чудо надо заслужить добротой.
Обессилев, она оделась и спустилась, чтобы купить дешевых сигарет и романтично их покурить в минус тридцать. На улице среди многоэтажек было тихо и шел слабый совсем снегопад, снежинки были куцые, еле видимые. Она доковыляла до ларька, дыша в шарф, натянутый на нос, из-за чего ресницы у нее покрылись корочкой льда, буркнула что-то продавцу, заплатила, и пошла обратно в сторону дома. У подъезда, по-завоевательски поставив одну ногу на пыльный дырявчатый сугроб, она зажгла сигарету и немыми пальцами поднесла ее ко рту. Вдруг в тишине мороза что-то зашуршало. Она обернулась и увидела что-то, что могло быть только чудом. Ей даже показалось, что она увидела ангела. Но это был не он. Это был маленький серый котенок с белой грудкой и белыми лапками, который бодро расхаживал по морозному асфальту. Глаза его немножко косили, но он пытался сосредоточиться на снежинках, размахивал лапами и подпрыгивал, постоянно отвлекаясь. У него не получалось поймать снежинку. Даже если она касалась его коготка, то сразу таяла, и он с удивленным видом прыгал дальше.
Она совсем не так представляла себе брошенных зимой на улице котят. Видимо, он еще не успел замерзнуть, откуда-то сбежал, был совсем глупым или слишком веселым. Она подхватила его на руки, он замер на секунду, а потом потрогал ее подбородок холодной лапкой. Она отнесла его домой. Там он был вымыт, накормлен и согрет, долго гонялся за одной из бумажных снежинок, которые она любила намастерить перед Новым годом и развесить по шторе для создания ощущения праздничной старины, а потом улегся у экрана и внимательно досмотрел последний эпизод «Рождественской истории», где дух будущего рождества давал Скруджу последний шанс. А потом они уснули вместе. Ночью он подмерз и забрался к ней на шею, как бы обвив ее шарфом.
Она не сразу поверила, что чудо случилось. Она решила, что наверняка отыщется хозяин, какой-нибудь благородный честный человек, потерявший свое чадо прямо в канун Нового года. Благородный человек придет и возьмет на руки котика с белыми варежками на лапках. Тот его сразу узнает и с радостью отправится домой.
Но никто не откликнулся на ее объявления. Наступил Новый год, закончились каникулы, и она поняла, что котенок никому не принадлежал теперь кроме нее. И назвала его Воришкой. Почти как варежка, только Воришка. Он действительно мог воровать со стола колбасу, но этим ограничивался. А она решила, что раз он теперь есть в ее жизни, нужно заново показать ему фильмы из своей секретной папочки. Он смотрел с интересом и иногда бил лапами по экрану, а она смеялась.
