Люба Макаревская«Капитан
Белый снег»

Люба Макаревская

«Капитан

Белый снег»

иллюстрации:

ульяна подкорытова

Люба Макаревская — поэтесса и прозаик из Москвы, ее стихи и рассказы публиковались в антологиях и переведены на несколько языков. Ее без натяжек можно назвать одной из мастериц русского верлибра, в ее стихах современность проживается через телесный опыт, а прикосновение тел всегда становится острым напоминанием о хрупкости и смертности. В 2022 году у Любы Макаревской вышло две книги: сборник стихов «Ещё один опыт сияния» и сборник рассказов «Третья стадия», где она столь же пристально вглядывается в смерть и секс. Новогодний рассказ Любы Макаревской — о том, как долго томишься в ожидании чуда, но как память о нем сохраняется еще дольше и может стать по-настоящему спасительной.

Будьте ж довольны жизнью своей,

Тише воды, ниже травы!

О, если б знали, дети, вы,

Холод и мрак грядущих дней!

А. Блок

Посвящается Сергею Курехину

асто, когда я гуляю с собакой, я надеваю плотные серые шерстяные перчатки, ужасно старые: на одной из них большая дыра, но в спешке сборов на прогулку я всегда забываю об этом, и потом каждый раз, когда уже на улице, на морозе, я внезапно натыкаюсь взглядом на собственную кожу, розовую, яркую от холода, я чуть вздрагиваю — она мне кажется неудобно живой, почти невыносимо, неправдоподобно живой.

И так же тогда ко мне приходят воспоминания о предновогодних днях конца 2019 года.

Как после поэтического вечера я сидела с друзьями и приятелями в китайском кафе, и витрина мерцала дешево и нежно, с нами была знакомая из Питера с полугодовалым ребенком, он лежал в коляске и смотрел на нас и на все вокруг как инопланетянин, потом я узнала, что у него ментальные особенности, а уже в следующем году она эмигрировала с ним в Израиль: все хрупкое просто не выживает в России.

Весь этот поэтический вечер я думала только об одном человеке, думала только про его язык, как он прикасался ко мне, про его слюну и его пальцы: у меня начинался новый роман, и я влюблялась со скоростью кометы, со всей неосторожностью, которая делает мир светящимся и объемным.

И затем еще вечер католического Рождества — вечеринка и женщина, которая казалась мне похожей одновременно на фею и белку, с фарфоровой кожей и черными внимательными глазами, и как она смотрела на меня этими сосредоточенными глазами, пока я сама искала взглядом его по всему пространству. Пахло елкой и шампанским, и он пришел в тот вечер с другой, а у меня тут же поднялась температура, и я жалась по углам, как больное животное. Но он все равно смотрел, смотрел на меня сквозь елку и огни, и мир был таким огромным, еще не стертым ластиком.

И потом все каникулы я вспоминала этот взгляд, темный и внезапно почти теплый по отношению ко мне, а он уехал в Париж с другой, и я жгла о себя сигареты, как неразумный подросток, эти глубокие раны на моей левой руке сквозь боль сочились таким зарядом жизни, на который теперь я совсем не способна, точно истекла не сукровица, а сам избыток любви и ее желания.

А уже в начале февраля он позвал меня к себе. По китайскому календарю еще не кончился 2019-й; какого животного это был год, я уже не помню, забыла. Зато всегда буду помнить, как он развернул меня к себе, взял за волосы, просунул пальцы в мой рот до всех катастроф.

Я тогда носила ярко-бирюзовые колготки и попросила его раздеть меня, но быстро мне стало щекотно, и я разделась сама, он снял только лифчик.

Потом потолок мигал всеми цветами, пульсировал и дрожал из красного в розовый, из розового в желто-розовый, из зеленого в зелено-голубой, а он спал рядом, и я чувствовала, что уже никогда мне не будет так спокойно.

Час спустя я сосредоточенно рассматривала свое лицо в зеркале его ванной комнаты, заново привыкала к себе самой, затем я вернулась к нему, и он меня обнял. Он пах табаком, и мы снова попытались заняться сексом, ну это было еще очень неловко, все было только обещанием того, что будет позже.

Но все было таким хрупким, почему я помню все эти детали? Точно, если я их забуду, я умру или исчезну, а иногда они, позабытые, сами приходят ко мне в середине дня, не спросив моего разрешения, и я укутываюсь в свою память, пока мне не становится слишком больно оттого, что не могу вернуться в ту ночь.

Иногда я думаю, как он мог забыть тот свет от гирлянды и как наши пальцы впервые переплелись в сырую, как бывает только весной, февральскую ночь, и каждый раз я испытываю удивление, когда не могу сказать ему:

— Мне страшно.

И тем самым превратиться в себя саму, обрести себя в этом признании.

И мне страшно, и я чувствую непонимание, когда я думаю о том, что человек, которому я говорила «мне страшно», может так легко отстраняться от меня. И еще более страшно мне при мысли о том, что когда-то во времени и пространстве не существовало той ночи, когда мы были впервые близки.

Так же странно я ощущаю себя, когда думаю, что когда-то не было моего детства. И мягкого тигра, которого родители положили мне под елку, а его желтая шерсть пропахла мандаринами. Я могу представить себе, что не существовала я сама, но то, что нигде во времени не было этих событий, я представить себе не могу.

И тогда я думаю про снег: всегда есть только снег и его исчезновение или ожидание, движение в детство или из него к другому, как к огню, как в сам огонь, чтобы в этом огне снова обрести детство и собственную беззащитность, одновременно стыдную и почти священную.

Но до того как снег укрыл землю, голую от горя, двадцать первого сентября новое болезненное слово заполнило собой все пространство и заново стерло прежнюю жизнь черной волной.

Накануне мне приснился сон, мне снилось, как разрезают мою челюсть, и я чувствовала, словно из меня вынимают что-то живое медленно и мучительно, и во мне остается дыра, глубокая и красная, и это ощущение стало преследовать меня.

Но все же на второй день он приехал ко мне. И потом я часто думала, какой он увидел меня в то осеннее утро на углу переулка.

Уже дома, после того как от страха перед реальностью я невольно исцарапала его в момент близости и его запах смешался с моим, он лежал рядом со мной и спал. Пока я смотрела в телефоне видео с женщинами, провожающими своих мужчин, видео с воющими женщинами, затем я отложила телефон и стала смотреть, как он дышит. Я смотрела на его пальцы, ногти, коротко срезанные почти под мясо, и мне хотелось плакать от нежности.

Мне казалось, что этот вой, который я услышала в коротком видео в своем телефоне, теперь стоит над всем миром и что этот вой теперь всегда будет рядом со мной и во мне.

И то, что я только его свидетельница, а не участница, и, значит, я виновата перед этими женщинами просто потому, что я еще могу смотреть, как он дышит.

В тот день в шесть вечера мы попрощались у метро, я быстро обняла его, и он посмотрел в мои глаза пристально, и это было то же темное тепло, что и тогда, в конце 2019 года, от которого мне всегда становилось страшно и искры которого разрезали низ моего живота и позвоночник.

Через несколько дней он уехал, а я осталась одна, и все дни стали одинаковыми, и я могла до дурной бесконечности вспоминать, как он посмотрел на меня утром на углу переулка и у метро в шесть вечера, когда говорил мне «пока» после беглого объятия.

В октябре, в его помутнении, внезапно возникла музыка, и каждое утро я стала слушать одну и ту же мелодию: она волнами расходится на фрагменты дистиллированного безумия и снова набирает оборот за оборотом, ее автор умер в далеком 1996 году, когда мне было десять лет и я была только предчувствием в детской оболочке, и теперь волны его музыки поднимают меня над собой, превратившейся в зародыш в углу собственной комнаты и своей кровати, они измельчают меня до состояния порошка или прозрачной ткани на ледяном ветру, есть особое удовольствие в том, чтобы слушать музыку, очищенную от всего, кроме сумасшествия внутри полумертвой страны, внутри ее тела, брюхо которого я не могу вспороть, чтобы перестать быть ее заложницей.

Это всегда унизительно — быть заложницей, даже если речь идет об обстоятельствах, ты становишься приговоренной к своему телу, его потребностям или к потребностям своей психики, если речь не о физической угрозе, к потребностям тоски.

Музыка закручивается в огненную спираль и уносит меня прочь от этого чувства, я ненадолго исчезаю в ней, и перестаю быть заложницей, и становлюсь просто слухом, и я перестаю слышать вой внутри себя.

Я все еще никак не могу перестать вздрагивать, когда вижу на опустевших улицах фигуру, похожую на его. От меня не осталось никаких примет, и я не знаю, кого я вижу в зеркале каждое утро.

Я ничего не знаю о ней. Совсем. У нее некрасивая межбровная складка и взгляд затравленного, голодного животного.

А потом наконец приходит снег и то самое потустороннее сияние, когда уже знаешь, что никогда не вернешься и никто не вернется, остается только память о совместном сне.

Полуночной свет пульсирует, как больное сердце.

И тогда я вспоминаю новогоднюю гирлянду, как она зажигается и гаснет, и снова зажигается и гаснет, и его сон рядом со мной, всегда такой теплый и разорванный. И я знаю, что зима будет долгой и что будущего нет, но я знаю, что внутри моего сознания есть дверь и за этой дверью всегда есть его сон рядом со мной сквозь все.

перейти к остальным новогодним сказкам