Зачем читать: «Рана»
В совместной рубрике The Blueprint и Bookmate литературный критик Лиза Биргер каждую неделю рассказывает о новых, интересных и важных книгах. В этот раз речь пойдет о романе поэтессы Оксаны Васякиной «Рана», книге в которой география неотделима от биографии, а возвращение на родину оборачивается открытием нового мира.
Оксана Васякина «Рана»
На прошлой неделе из печати наконец вышла «Рана» — роман поэтессы Оксаны Васякиной о том, как она хоронила мать и везла прах самолетами и автобусами с юга на восток России: из города Волжский в степи, в тридцати километрах от Волгограда, на родину, в Усть-Илимск, «белый город пухлых сопок и тайги» на севере Иркутской области. Сюжет романа (оба слова можно было бы заключить в кавычки) без труда описывается одним предложением. Но чтобы по-настоящему пережить это путешествие, понадобится каждое слово этой откровенной, точной и неожиданно счастливой книги. «Рана» — это история о том, как раны могут затянуться. Для этого их надо нащупать, осознать и заговорить. Это не просто удивительный роман, предельно откровенный, предельно точный и предельно затягивающий, но, возможно, та самая книга о найденном счастье, которая нужна сегодня каждому живущему в России.
«Вы все знаете заранее, — обращается автор к читателю к концу романа. — Моя мать умерла, и я везла ее прах из Волжского в Усть-Илимск долгих два месяца, жила с ее останками в одной комнате и много думала. А потом похоронила в Сибири в холодную черную землю среди скудных сосенок. Вот и вся история. И она важна».
Мы действительно знаем заранее, о чем роман Оксаны Васякиной. Нам не стоит большого труда узнать и ее саму: стихи, профиль в фейсбуке, — а уж финал истории очевиден на первых страницах ее романа. Но сюжет путешествия — еще не сюжет рассказа. «Рана» собирает в один предельно краткий текст сразу несколько жанров. Это автофикшен — письмо про себя. Это тревелог, или, если так точнее, письмо про Россию. В нем очень много географии: Поволжье и Сибирь, степь и тайга, большие города и таежные городочки. Наконец, это любовное письмо. И конечно, это письмо об обретении письма. В общем, о том моменте, когда все эти истории сойдутся, и авторка-героиня получит право на свою сексуальность, свои раны, свою страну, свою историю, свой язык. Но чтобы они сошлись, читателю предлагается совершить некое духовное усилие, то есть пройти путем авторки. Конечно, сама она совершает усилие еще большее, показывая нам дорогу.
В самом начале романа, получив прах матери из крематория, героиня задумывается: «Чей это прах? Мамин или чужого человека?» Она трогает его пальцем, облизывает палец и сообщает, что прах был «крупнее и тверже, чем пыль», как порох или грифельный порошок. Это символичная сцена — «Рана» целиком устроена как испытание над самой собой, во всем дойти до сути, все распробовать, всему оказаться точным и достоверным свидетелем. Перед нами феномен абсолютно правдивого рассказчика, когда принцип «пиши только о том, что знаешь сам» доводится до абсолюта.
Это текст-наблюдение, текст-вопрос к самому себе. Он невероятно физиологичен и буквально наполнен свидетельствами тел, болезнями тел, увечьями, родственными телами, телами как предметами вожделения. Поскольку один из сюжетов — это сексуальное становление героини, ее лесбийство, путь к принятию собственной сексуальной идентичности, тело сообщает здесь правду иногда даже раньше, чем ее успеваешь осознать, пятнами смазки на трусах, стыдом и волнением желания. В этой предельной открытости есть что-то вроде духовного подвига. Вспоминая тело матери с отрезанной после рака грудью, она вспоминает святую Агафью, или же Агату, которой отсекли груди, пытаясь заставить ее отречься от Христа. На полотнах мастеров Возрождения Агату изображали с подносом, на котором лежали ее отрезанные груди — «аккуратно, как фарфоровые сувенирчики». Физическое приводит к духовному, истязания — к святости, путь страдания — к свету. Ровно это и происходит в «Ране».
Ближе к финалу, задумываясь о том, как устроено ее письмо, Васякина сравнивает его с фонариком: «Я живу в темноте, в гуще темных неясных вещей, но в кармане у меня всегда есть фонарик, и, освещая им вещи, я делаю их видимыми, значимыми». Как хорошо, когда автор все рассказывает. «Мне следовало бы стать врачом-патологоанатомом или смотрительницей в кунсткамере, но я занялась поэзией», — задумывается она и понимает, что поэзия противостоит забвению. Поэзия — это пристальный взгляд туда, куда обычно не смотрят, не желают смотреть. Больше оно не будет забыто, оно всегда будет существовать. В другом откровенном эпизоде Васякина говорит, что никогда не может избавиться от чувства, что за ней кто-то наблюдает. «Весь мир — это взгляд, направленный на меня». В своей книге она делает себя своим объектом, оголяясь перед читателем — на, смотри! Каждый наблюдатель создает героя, но и учится сам быть объектом наблюдения и так создает себя. Это простая мысль на самом деле, и вполне счастливая: чем больше мы на себя смотрим, тем яснее проявляемся. Нам не обязательно, чтобы кто-то пришел со стороны и сказал нам, что мы существуем. Мы можем признать свое существование сами, и тогда «Рана» будет для читателя не чужим текстом, а глубоким и точным инструментом самопознания.
Поэтому «Рана» — это не просто отлично написанный роман, хотя работа с языком здесь важна, ведь необходимо довести каждое слово до точности. Это прежде всего роман, который отвечает сразу многим читательским потребностям. Он дает нам чувство причастности — к чужой судьбе, например, или к российской географии, или к семейной истории, о чем бы Васякина ни писала, все это в конечном счете о каждом из нас. Он дает нам инклюзивность — взгляд Васякиной не различает «странных» и «нормальных», хотя сама она «странная», если буквально переводить с английского queer, персона, никакой нормы ее письмо не предлагает, чтобы разделить ее опыт, можно быть каким угодно. Наконец, «Рана» дает нам оптимизм — в конце-концов это история собирания себя со счастливым итогом.
Точность, открытость, откровенность, неожиданный оптимизм этого письма, если честно, ни с чем не хочется сравнивать. Хотя конечно, и в самом тексте литературные отсылки есть — например, к поэтессе Анне Барковой и ее эссе 1954 года «Обретаемое время» о спасительной женской любви в лагерном бараке. Или к другой иконе квир-литературы, Лидии Гинзбург. Но сравнить «Рану» хочется с совсем другими книгами. И даже не с современным русским как бы автофикшеном вроде «Рассказов» Натальи Мещаниновой. А, например, с Уильямом Фолкнером и его романом «Когда я умирала», в котором семейство фермеров десять дней везет гроб с телом матери на родину хоронить, и в итоге это путешествие становится единственным объединяющим действием разобщенного семейства. Мне кажется неслучайной фраза из первого абзаца романа «Свет был, как в августе, золотой», как отсылка к «Свету в августе» Фолкнера. И еще одна книга, которую нельзя не вспомнить, — это уже автофикшен иконы новой журналистики Джоан Дидион, книга «Год магического мышления» о том, как она переживала скоропостижную смерть любимого мужа. В этом году книгу Дидион наконец перевели на русский, и лучшего примера письма как акта самоизлечения у меня для вас нет. Если из книг что-то и можно вычитать полезное, так это тот внезапный момент, когда мы становимся собою и «все плохо» вдруг превращается в «хорошо».
