«Написав книгу, ты ничему не учишься»

ФОТО:
GETTY IMAGES, АРХИВ ПРЕСС-СЛУЖБЫ

В издательстве No Kidding Press вышла книга «Чистый цвет» Шилы Хети, вошедшей в список пятнадцати писателей и писательниц со всего мира, которые определяют облик литературы в XXI веке по версии The New York Times. В своем новом романе канадская писательница рассказывает историю Миры, студентки Академии художественной критики, которая живет в первом черновике Божьего творения, где все люди делятся на рыб, птиц и медведей по складу характера и способности любить. По просьбе The Blueprint с писательницей поговорила книжная обозревательница Даша Митякина — об усталости от автофикшна, шаблонах горевания, русских романах и чем письмо похоже на копание в земле.

В России вас знают по переводам вашего прорывного романа «Каким быть человеку?» и не менее замечательного «Материнства», популярных книг в жанре автофикшна. Считаете ли вы автофикшн своей «темой» или это для вас уже устарело? 

Дело даже не в том, что я устала от этого понятия (ну да, устала!), а в том, что, когда я начинала писать «Каким быть человеку?», слово «автофикшн» не было так распространено. Я не представляла, что делаю что-то, что впоследствии будет сообщаться с другими и станет жанром, или движением, или чем бы то ни было. Я думаю, что одно дело — задаться целью написать «автофикциональный роман» сегодня, а другое — быть там, где я была в 2005 году, совершенно не понимая, правильно ли то, что я делаю, этично ли это, безумно ли это. Я пыталась написать книгу, как в любимых мною реалити-шоу: превратить свою жизнь в реалити-шоу (то есть разыграть сцены и ситуации) и затем написать об этом. Я хотела жить как персонаж «Шила» и видеть персонажей в друзьях. Я хотела написать своего рода Библию, где люди проживают ситуации, которые рассматриваются как этические примеры или предостережения. Я была в ужасе, и Марго [художница, подруга Хети и героиня «Каким быть человеку?». — Прим. авт.] тоже. Поэтому та растерянность, поиски, эксперименты и вся борьба, которую я вела с формой, кажется совсем не похожей на то, что делает сегодня человек, решивший писать «автофикшн». Я была совершенно потеряна и чувствовала себя ужасно одиноко (не считая Марго); у меня не было никаких образцов, кроме книги Крис Краус I Love Dick, которая дала мне огромное чувство облегчения и разрешения, когда я нашла ее через несколько лет после начала моего проекта. Так что, возможно, теперь вы понимаете, почему я не люблю, когда меня называют писательницей «автофикшна». То, что я сделала, стало называться так, как и работы многих других писателей, которыми я восхищаюсь, но даже эти писатели (Рейчел Каск, Бен Лернер, Тао Лин, Кнаусгор), кажется, делают совсем не то, что я. Мы все делаем разное. И конечно же, писатели всегда черпали из своей жизни, еще с начала существования литературы использовали аватары самих себя в своих книгах. Поэтому я не знаю, что значит это слово.

Я смотрела беседу с участием вас и других писателей, организованную Бруклинским книжным фестивалем и названную «Новое фантастическое»; кажется, вы были не в восторге от этого термина («фантастическое») применительно к вашему творчеству. Можно ли сказать, что ваша последняя книга «Чистый цвет» уходит от автобиографического письма? И можно ли назвать ее магическим реализмом?

Это не уход от автобиографизма — она не более и не менее автобиографична, чем другие мои книги, по крайней мере, с моей точки зрения, — но, когда книга начала писаться (спустя несколько лет), это произошло совсем не так, как в случае с предыдущими. Если «Каким быть человеку?» и «Материнство» создавались довольно беспорядочно, то работа над этой книгой была гораздо более упорядоченной, и мне показалось, что она скорее была «дана» мне богами, чем выстрадана мной. Конечно, мне пришлось пострадать, но не так, как над другими книгами. Трудность заключалась в том, чтобы принять то, что, как мне казалось, мне «дали», и позволить этой «другой» вещи, этой другой силе стать чем-то, чему я доверяю. В предыдущих книгах борьба шла скорее за структуру, сюжет и форму, за то, чтобы составить ее из бесчисленного количества слов и страниц, которые я написала, прежде чем задуматься о том, каким может быть сюжет, развитие или структура книги.

Я думаю, что отчасти пишу для того, чтобы сделать мир как можно более красивым для себя, чтобы справиться с трагедиями жизни и попытаться понять их так, чтобы они были не трагедиями, а дарами и красотами

В отрывке из ваших дневников, опубликованном в журнале n+1, вы пишете о том, что «история — это способ передать мораль». Действие «Чистого цвета» происходит в нашем мире, если не считать того, что это первый черновик Божьего творения, который вскоре самоуничтожится и уступит место более совершенной версии. Хотя в книге апокалипсис неизбежен, у меня нет ощущения, что вы воспринимаете его как трагедию — вы пишете о конце света с оптимизмом. В этом плане мне кажется, что «Чистый цвет» можно рассматривать как беллетризованную экологическую философию, критику антропоцентризма.

Я думаю, что отчасти пишу для того, чтобы сделать мир как можно более красивым для себя, чтобы справиться с трагедиями жизни и попытаться понять их так, чтобы они были не трагедиями, а дарами и красотами. Потому что я верю, что мир, с какой-то объективной точки зрения, далекой от человеческой, — это самое прекрасное, что может быть. Убога только человеческая жизнь, человеческая субъективность. Поэтому я думаю, что пыталась выйти за пределы человеческого взгляда или увидеть нашу ситуацию так, чтобы раскрыть ее красоту.

С чего начинался «Чистый цвет»? Как вы оцениваете книгу сейчас?

У меня не было никаких образцов для этой книги — она возникла неизвестно откуда, и потребовалось много лет ожидания, чтобы найти ее форму. Книга начиналась с названия, которое пришло ко мне во сне: «Критики обнажаются», хотя в итоге я не стала ее так называть. Сначала я думала, что хочу написать об арт-критиках XIX века. В итоге книга и вышла об арт-критиках, но не в том изначальном смысле. Часто я начинаю с того, что хочу писать нон-фикшн, исследовать и рассказать, как все было в реальности, а потом происходит что-то другое, и это становится художественной литературой, причем о настоящем.

Ваши книги как будто бы сами не принимают себя чересчур всерьез, но при этом отважно исследуют неизведанные территории. В них есть чувство свободы. Был ли «Чистый цвет» экспериментом? Чему вы научились, когда писали и заканчивали эту книгу?

Все мои книги импровизационны в том смысле, что я должна узнать, о чем они, пока пишу их, и следовать им, позволяя им вести меня. Это занимает много времени, но я предпочитаю удивляться и позволять чему-то найти свою собственную форму, чем начинать творить, уже имея придуманную форму в голове. Мне всегда кажется, что я копаюсь в земле в поисках костей, и фрагменты письма похожи на находки маленьких кусочков, а затем в определенный момент я пытаюсь понять, как они все вместе подходят друг другу — что это за животное. На самом деле я считаю, что, написав книгу, ничему не учишься, потому что в следующей книге возникают совершенно новые проблемы. Это как в отношениях. Ты учишься, как быть в отношениях с определенным человеком, но следующий человек, в которого ты влюбляешься, — это целый набор новых проблем.

В интервью с Крис Краус для журнала The Believer в 2013 году вы сказали, что «писать — отчасти распутывать чувства, которые слишком трудно распутать каким-либо иным способом». В «Чистом цвете» Мира переживает смерть отца, а в своих интервью вы рассказывали о том, как сами переживали смерть родителя во время работы над книгой. Было ли письмо вашим способом горевать? Задумывались ли вы в процессе о жанре книг о горевании и считали ли вы, что создаете такую книгу? Как большой поклоннице текстов о скорби, ваш подход показался мне необычным: вы описываете, как горе может соединить радость и печаль и как чья-то смерть перестраивает мир заново.

Я не думала, что пишу книгу о горе, и помню, что в то время мне очень не нравилось слово «горе» и я считала, что оно не имеет ничего общего с тем, что я чувствовала после смерти отца. Напротив, я чувствовала некое откровение, или воодушевление, или радость, хотя я не хотела терять отца и любила его больше всех на свете. Но, пока я наблюдала его смерть, со мной что-то произошло в духовном плане — точно так же, как это происходило с ним, — и после его ухода я перестала бояться смерти. Не то чтобы я читала книги о горе, но я поняла, что то, что я ожидала от своих чувств после смерти отца — то, что культура предписывала мне чувствовать, — это не то, что я чувствовала на самом деле, и поэтому мне было важно записать то, что я сама пережила.

Не могу не спросить! Я читала, что вы считаете «Преступление и наказание» одним из своих любимых романов — чем он вас привлекает?

Помню, я училась в старшей школе, и там была очень гламурная и блестящая югославская девушка, которая носила все черное — ее звали Евгения, — и когда мы однажды стояли в курилке за школой, она пожаловалась на канадскую систему образования. Она курила и практически или даже фактически плюнула с презрением и сказала: «Нам даже не преподают „Преступление и наказание“». Я почти сразу разыскала «Преступление и наказание» и, поскольку это было одно из первых действительно великих литературных произведений, которые я прочла, оно сразу же стало и навсегда осталось одной из моих любимых книг. Примерно в то же время я впервые прочла Кафку и именно благодаря чтению Кафки поняла, что хочу быть писателем — не «может быть, писателем, может быть, актером, может быть, фотографом» — а именно писателем и никем другим. Другой русский роман, оказавший на меня большое влияние, — «Петербург» Андрея Белого. Читая его, я чувствовала себя как под наркотиками. До сих пор при мысли о нем у меня кружится голова. Кого из современных русскоязычных писателей, по вашему мнению, мне стоит прочитать?

Помню, я училась в старшей школе, и там была очень гламурная и блестящая югославская девушка, которая носила все черное — ее звали Евгения, — и когда мы однажды стояли в курилке за школой, она пожаловалась на канадскую систему образования. Она курила и практически или даже фактически плюнула с презрением и сказала: «Нам даже не преподают „Преступление и наказание“». Я почти сразу разыскала «Преступление и наказание»

Из того, что первым приходит в голову: «Рана» Оксаны Васякиной и «Памяти памяти» Марии Степановой. Оба романа — эссеистически-меланхоличные, о грустных женщинах-путешественницах. Мне также нравится творчество Полины Барсковой, Лиды Юсуповой, Евгения Осташевского, Людмилы Петрушевской и Аллы Горбуновой. Насколько я знаю, все они переведены на английский. А что вам понравилось за последнее время?

«Стена» австрийской писательницы Марлен Хаусхофер — не совсем новая книга (она была опубликована в 1963 году), но недавно ее переиздало издательство New Directions. Мне понравился «Человек-комбини» Саяки Мураты, переведенный с японского несколько лет назад. Книга «Семейная жизнь» Ахила Шармы просто потрясающая; я прочитала ее недавно и месяц не могла читать ничего другого, ни одна книга не могла с ней сравниться. Еще я сейчас читаю незаконченный последний роман Трумена Капоте «Ответные молитвы», мне очень нравится. В мире столько замечательных книг.

Ваша следующая книга основана на материале дневниковых записей за десять лет, которые вы выстроили в алфавитном порядке и отредактировали в Excel. В 2024 году она выйдет в Fitzcarraldo Editions, престижном издательстве автобиографической литературы. Возвращаясь к тому, с чего мы начали, — этот дневниковый проект, безусловно, выглядит как эксперимент с автобиографической формой. Видите ли вы его таковым? Каким был ваш процесс?

Процесс был очень простым и очень сложным. В моем распоряжении были дневниковые записи примерно за десять лет (написанные урывками, на компьютере): я поместила их в Excel и использовала функцию A-Z, чтобы расположить их в алфавитном порядке. А затем я потратила тринадцать лет на то, чтобы сократить их с 500 000 слов до 50 000 слов. Это простое объяснение, но, конечно, все было гораздо более хаотично. Потребовалось принять множество решений. Долгое время каждое предложение начиналось с новой строки, и только несколько лет назад я решила оформить каждую главу в длинный абзац, что перевело книгу из области поэзии в область романа. Я никогда не была уверена в том, какого объема должна быть книга. Не знала, следует ли расположить каждый год в алфавитном порядке отдельно или же смешать все годы воедино. Очень трудно было решить, что делать с именами и персонажами, потому что я не хотела, чтобы кто-то в моей жизни знал, чтó я о них думаю! Поэтому мне потребовалось много лет, чтобы понять, что я должна создать составных персонажей из разных предложений. Но книга никогда не была для меня автобиографией — автобиография меня не интересует. Меня интересовало то, как личность или характер человека меняется или не меняется с течением времени и можно ли создать роман таким образом и сделать его интересным? Так, чтобы человека вело сквозь текст противопоставление одних предложений другим, а не развитие сюжета. В этом проекте я не пыталась понять себя или показать себя миру; скорее, меня волновало, что будет, если я сделаю так? А потом — как сделать это интересным, захватывающим, красивым?