Смерть автора
ФОТО:
АРХИВ ПРЕСС-СЛУЖБЫ
В России роман «Йеллоуфейс» и без того популярной Ребекки Куанг дополнительно прославился тем, что «книжный» интернет добился новой редактуры выпущенного перевода. Новое издание вот-вот появится на полках, а пока литературный обозреватель и главный редактор «Дома историй» Анастасия Завозова разбирается, что за роман перед нами — сатира на издательскую индустрию, отпор тому самому книжному интернету или история о банальной человеческой зависти.
Четвертый роман писательницы Ребекки Куанг — «Йеллоуфейс» — почти полностью выстроен вокруг одного вопроса, который делает любые связанные с ними обсуждения очень эмоционально заряженными. Вопрос этот очень простой: какие истории писатель (или любой творец) имеет право рассказывать? Ответа на этот вопрос попросту не существует, а если он и есть, то находится в некоторой морально серой зоне и по сути своей напоминает давний интернет-мем про «синее или золотое платье»: каждый тут отвечает по-своему, в зависимости от того, стоит ли он на позиции творца или того самого человека, которого укусили за приобнажившийся бочок личной истории.
Первое, что нужно знать о романе Куанг, — это сатира, и сатира эта быстрого потребления. Здесь не стоит искать тонкой подачи и глубокой проработанности тем: это быстрый набор животрепещущих вопросов, наброшенных на каркас производственного сюжета, и вся эта конструкция работает, потому что а) Куанг правда талантливая рассказчица и б) выбранный ей набор вопросов, как я уже сказала, не имеет однозначных ответов, поэтому на месте темы романа образуется настоящая этическая топь, которая и отвечает за глубину и степень читательского погружения.
На то, что этот роман в первую очередь концентрированное сатирическое высказывание, для большего удобства оформленное в триллерообразную историю с готическим подтоном, указывает само ее начало, сюжетная завязь интриги, в которой все выкручено до максималок: смерть нелепа, зависть всепоглощающа, а у всех людей, сидящих в интернете, куча свободного времени.
У нас есть две писательницы, одна белая и немейнстримная, по имени Джунипер Хейворд, чей дебютный роман тихо умер, не успев дойти до широкого читателя, другая — роскошно медийная американка китайского происхождения по имени Афина Лю, у которой есть все, чего нет у Джун. Например, яркая внешность и маркетинговые бюджеты на продвижение. Номинации на различные литературные премии и победы в них. Переводы на многие языки. Безупречные соцсеточки с кучей подписчиков. Винный шкаф в квартире. Контракт с Netflix на экранизацию одной из ее книг.
Писательский талант, в конце концов, хотя Джун об этом говорит через силу, потому что, разумеется, завидует Афине. Однако Афина внезапно умирает прямо у Джун на глазах, подавившись пандановым блинчиком, и Джун остается один на один с трупом Афины и с рукописью ее только что законченного романа, о котором еще никто пока не знает. Джун присваивает себе рукопись Афины, а заодно и ее жизнь с маркетинговыми бюджетами и винным шкафом, и вот тут-то и выясняется, что не все то золото, что так себя идентифицирует.
Роман Афины посвящен не самой известной странице в истории, участию китайских чернорабочих в Первой мировой войне, и когда дело доходит до публикации, начинается легкая маркетинговая возня, цель которой — и книжку выпустить, и об твиттер не ободраться, поэтому Джун Хейворд становится Джунипер Сонг, делает себе расово-неопределенную фотосессию и заготавливает аргументированные (как ей кажется) ответы на вопросы тех интернет-активистов, которые несомненно спросят, а по какому праву она говорит от лица китайских рабочих.
Разумеется, все, что могло пойти не так, идет не так, и Джун после ожидаемого успеха, попадания в список бестселлеров NY Times и переговоров об экранизации со всего размаху попадает под интернетный дерьмодождь обратной связи, когда ее сначала обвиняют в культурной апроприации, а затем и в плагиате.
И вот до этого момента кажется, что это какая-то понятная однолинейная история. Джун — отъявленно ненадежная рассказчица, завистливая и недалекая расистка, которой хочется не столько писать книги (как только речь доходит до размышлений Джун о природе писательства и она скатывается в совсем уж нищенские клише вроде тех, что писать — по сути быть волшебником, создавать что-то из ничего и т.д.), сколько быть «секс-символом и кумиром молодежи». Ей нравятся лайки и перепосты, нравится растущее число поклонников, нравится издательское внимание, бюджеты, публичные выступления, фотосессии и присланные отделом маркетинга бутылки дорогого бухла, которые опять же можно красиво засветить в соцсетях. Даже прошлое Джун, задник, на фоне которого протекает ее яростный монолог от первого лица, и тот нарисован грубоватыми, жирными мазками. Даже то, что Джун в колледже, скорее всего, пережила сексуализированное насилие, мы узнаем только потому, что Джун необходимо как-то оправдать кражу рукописи и она утверждает, что Афина первой ее обокрала, использовала ее историю — вербатим — для своего рассказа, и вообще не стеснялась подворовывать кусочки чужих жизней и перерабатывать их в литературу, не обращая внимания на то, что за ней тянется кровавый след.
Здесь, кстати, роман довольно сильно перекликается с реальным нашумевшим делом двух писательниц, Доун Дорленд и Сони Ларсон, которое зашло на второй виток виральности после того, как NY Times в 2021 году опубликовала большую статью Роберта Колкера Who Is the Bad Art Friend (название статьи можно очень приблизительно перевести как «Кто плохой друг творцу?»). В статье рассказывалась история этих писательниц, которые то ли дружили, то ли нет, но общались в одних и тех писательских кругах и кружочках. Дорленд пожертвовала почку незнакомцу и написала трогательное письмо незнакомому реципиенту. Ларсон использовала письмо, местами вербатим, для своего рассказа о белой женщине с комплексом спасителя, которая жертвует почку, чтобы получить признание и благодарность. Джун, пытаясь оправдать собственный плагиат, повторяет сентенции, похожие на те, что высказала в свою защиту Дорленд: мои собственные слова, произнесенные в важный для меня эмоциональный момент, были хладнокровно украдены, так что она первая начала.
Доун Дорленд
Соня Ларсон
Куанг пишет о том, что ей хотелось бы привлечь внимание к тому, как все плохо в современной издательской индустрии с голосами азиатских авторов, которых издатели всегда сужают до этой «азиатскости», не давая рассказывать другие истории
Однако поскольку Джун и Афина не совсем полнокровно выписанные персонажи, а скорее рупоры, в которые поочередно кричит Куанг (на встречах с читателями писательница неоднократно признавалась, что две эти героини — это как бы две части ее самой), и Джун, несмотря на всю ее неприятность, все равно местами оказывается удивительно легко пожалеть, потому что она — те сломанные часы, которые два раза в сутки показывают правильное время. В отличие от предыдущей работы Куанг, романа «Вавилон», объемного фэнтези с привкусом Диккенса и британского колониализма, где позиция автора была довольно отчетливо выражена и даже местами подразжевана — вплоть до подробных сносок для тех читателей, которые что-то не поняли с первого раза, здесь Куанг поступает более тонко. При всей актуальной полемичности и фельетонности этого романа она почти убирает из уравнения единый голос автора, как бы раскладывая его на два голоса, а когда и на полифоничное множество. Здесь нет единства мысли и единства мнения, потому что это роман, в котором все так или иначе врут и воруют: Джун берет рукопись у Афины и выдает ее за свою, отдел маркетинга выдает Джун за азиатку, Афина выдает чужие личные истории за свой творческий нарратив, издатели выдают наличие одного-двух небелых авторов в портфолио за дайверсити, интернет-воины выдают самопродвижение за борьбу за справедливость, фейспалм выдает себя за йеллоуфейс, и так далее по кругу, и не важно, кто и как рассказывает историю, пока читатель готов это все читать (в одной из сцен романа агент Джун говорит ей, что после намека на скандал продажи ее книги только выросли, и теперь она получит еще больше роялти).
Вопрос о том, насколько это системная ошибка, задается аж с трех сторон. Во-первых, Куанг в послесловии к книге пишет о том, что ей хотелось бы привлечь внимание к тому, как все плохо в современной издательской индустрии с голосами азиатских авторов, которых издатели всегда сужают до этой «азиатскости», не давая рассказывать другие истории (Куанг своим же примером опровергает это утверждение, но это, конечно же, ошибка выжившего). Афина Лю становится как раз таким примером азиатского автора «для галочки», а Джун и вовсе утверждает, что любой бестселлер — это исключительно усилия маркетинговой команды издательства, что, разумеется, не так. Любой издатель знает, что без сильной истории в основе невозможно выстроить никакую маркетинговую кампанию. Ну то есть можно, конечно, завесить все метро обложками книги, можно сделать автору отличную фотосессию (и если автор фотогеничен и не забивается в угол при виде камеры, это поможет вам продать еще экземпляров двадцать восемь), можно отправить автора в телевизор и посадить его посреди самого большого магазина самого большого города подписывать книжки, но читатели будут их подписывать, только если книжка им понравилась или заинтересовала их, а не потому, что автор хорош собой. За этим они к любому велнес-блогеру сходить могут.
Вот и как-то так выходит, что «Йеллоуфейс» — это на самом деле роман о природе магии, с которой Джун так банально сравнивает процесс появления из небытия любой истории. Никто не знает, как она работает, ни один читатель не знает, продадут ли ему чудо или имитацию чуда, и иногда этого не знает сам издатель, но как в любой индустрии чудес, в издательской индустрии есть много блесток и отвлекающих маневров, усталых клоунов и заезженных лошадей, и роман Куанг, наверное, в первую очередь хорош тем, что, пытаясь понять, как устроено (или сконструировано) чудо в эпоху соцсетей, он не пытается убрать из этого уравнения магию. Все как будто бы плохо, и несправедливо, и держится на вранье, замалчивании, настроении зрителей, хорошей коже, исправленном прикусе и горячих трендах, но иногда кому-то удается выиграть в эту лотерею и немного сломать систему, и где-то там, на ее задворках, очередная усталая лошадь попадает в рай.
«Йеллоуфейс» — это на самом деле роман о природе магии, с которой Джун так банально сравнивает процесс появления из небытия любой истории
