Чудак чудаком
ФОТО:
АРХИВ ПРЕСС-СЛУЖБЫ
В этом году поэту-обэриуту и самопровозглашенному фанату всего странного, чудаковатого и нелепого — 120 лет. К этой дате KGallery подготовила выставку «Почему, почему я лучше всех?», которая откроется 7 апреля. В новом выпуске рубрики то ли «Икона стиля», то ли «Выходы и выходки» Полина Садовникова рассказывает, как жил, развлекался и одевался Даниил Хармс.
«Акушерка, принявшая меня, растерялась и начала запихивать меня обратно…».
Даниил Хармс «Теперь я расскажу…»
«Я родился в камыше. Как мышь. Моя мать меня родила и положила в воду. И я поплыл» — такова фантастическая версия происхождения Даниила Хармса. Есть и юмористическая: «Папа пожелал, чтобы я родился обязательно на Новый год. Он рассчитал, что зачатие должно произойти 1 апреля, и только в этот день подъехал к маме. Она давно ждала этого момента и страшно обрадовалась. Но папа, как видно, был в очень шутливом настроении, не удержался и сказал маме: “С первым апрелем!”. Она страшно обиделась и в этот день не подпустила папу к себе. Пришлось ждать до следующего года. В 1904-м папа начал опять подъезжать к маме с тем же предложением. Но она, помня прошлогодний случай, сказала, что теперь она уже больше не желает оставаться в глупом положении, и опять не подпустила к себе папу. И только год спустя удалось моему папе уломать мою маму и зачать меня. Однако все папины расчеты рухнули, потому что я оказался недоноском и родился на четыре месяца раньше срока. Папа так разбушевался, что акушерка, принявшая меня, растерялась и начала запихивать меня обратно...».
Ну а если по фактам, то Даниил Ювачев родился в Санкт-Петербурге 30 декабря 1905 года. Мать-дворянка заведовала приютом, а вот у отца поэта та еще биография. Иван Ювачев по молодости проникся идеями революционеров-народовольцев. Готовился к карьере морского офицера, был приговорен к смертной казни, но повторил судьбу Достоевского: в последний момент расстрел заменили на каторгу. На свободу отец будущего поэта вышел глубоко религиозным. Сына Даниила он называл «чокнутым». Его стихи и прозу не понимал.
Даниил Ювачев, 1913
В школе будущий поэт звезд с неба не хватал, во время уроков играл на валторне, а несделанную домашнюю работу объяснял, как герой фильма «Четыреста ударов», внезапной смертью родителей. Толстым никогда не зачитывался — из писателей и поэтов выделял Данте, Шекспира, Пушкина, Гоголя и Гете. В элитной немецкой школе Петришуле не доучился: вылетел за неуспеваемость. Электротехникум на Васильевском острове тоже не окончил: решил перейти на Высшие курсы искусствоведения при Институте истории искусств и задумал стать литератором. С псевдонимом Даниил Хармс определился в начале 1920-х, хотя кое-где подписывался Чармсом и шутил, что фамилия зависит от настроения. «Мне он объяснил, что по-английски Хармс значит несчастье, а Чармс очарование...», — говорила художница и возлюбленная поэта Алиса Порет. В 1925-м Хармс сошелся с товарищами Введенским, Друскиным, Липавским и Олейниковым, а в 1927-м они основали Объединение реального искусства (ОБЭРИУ). Вместе с другими чинарями (так себя называли обэриуты) он сформулировал амбициозную творческую цель: «расширять смысл предмета, слова и действия», «очищать предмет от мусора стародавних истлевших культур». Писать так, чтобы стихи «можно было снять с бумаги, бросить в окно — и услышать треск разбитого стекла». Даром что руководству страны было не до подобных экспериментов. Через пять лет Введенского и Хармса отправили в первую ссылку (об этом ниже), и объединение фактически распалось. Публиковаться удавалось разве что в детских журналах — и то недолго. Но до ареста в 1931-м Хармс успел опубликовать девять иллюстрированных детских книг, что иронично, учитывая его отношение к детям.
Даниил Хармс и Алиса Порет
«Для детей в этом его облике было что-то очень интересное, и они за ним бегали. Им страшно нравилось, как он одет, как ходит, как вдруг останавливается. Но они бывали и жестоки, — кидали в него камнями. Он не обращал на их выходки никакого внимания»
Владимир Глоцер «Марина Дурново: Мой муж Даниил Хармс»
Впрочем, как минимум однажды Хармсу так сильно досталось от детей, что он попросил приятеля, писателя и переводчика Николая Чуковского, проводить его до дома: «Я пришел сюда в цилиндре, и за мной всю дорогу бежали мальчишки, дразнили меня, толкали. Я боюсь идти назад один». В историю советской литературы Хармс вошел именно как детский писатель. Хотя детей он, если верить свидетельству писателя Евгения Шварца, не выносил. «Травить детей — это жестоко. Но что-нибудь ведь надо же с ними делать!» — писал Хармс в 1937-м.
Городской сумасшедший в гетрах, с таксой и завязанными глазами — таким он виделся случайным прохожим. Хармс подолгу стоял у окна голым. И недоумевал, почему на это жалуются соседи: «Что приятнее взору: старуха в одной рубашке или молодой человек, совершенно голый? И кому в своем виде непозволительно показаться перед людьми?». Своей любимой таксе, которую Алиса Порет не церемонясь называла «клопом на паучьих ножках», выдумал кличку Чти Память Дня Сражения При Фермопилах (или Чти — это если коротко). «Длинная коротколапая норная собака забавно оттеняла голенастую фигуру гражданина в гетрах, — писал Валерий Шубинский в биографии “Даниил Хармс. Жизнь человека на ветру”. — Усиливала его сходство с эксцентричным англичанином». За это сходство завсегдатаи одной ленинградской бильярдной по легенде прозвали Хармса мистером Твистером (в 1933-м Маршак выпустил под этим названием сатирическую поэму).
В число любимых развлечений Хармса и компании (поэтов и писателей Введенского, Заболоцкого, Олейникова, Липавского) входили шуточные пари и игры. Например, в разрезы: «Назывался какой-то знакомый человек, надо было мысленно сделать ему разрез по талии и написать на бумаге, чем он набит, — объясняла Алиса Порет. — Про [музыковеда] Соллертинского единодушно все написали: соты, начиненные фаршем из книг на 17 языках. Про Введенского — яблоки, съеденные червями; про Хармса — адская сера». Бывало, что кому-то из друзей завязывали глаза, водили в таком виде по улицам и разрешали снять повязку только по особой команде (ненавидящую драки Алису Порет так затащили в цирк и приказали с первого ряда смотреть, как «двое голых и толстых людей убивали друг друга по правилам»; Хармса поставили между двумя громыхающими трамваями). Как-то в 1927-м 22-летний Хармс на спор прошелся по проспекту в канотье без дна, пиджаке без рубашки, военных галифе и тапках. В руках был сачок для ловли бабочек.
Костюмированные вечеринки Даниил Хармс, разумеется, обожал. Вместе с Алисой Порет и другой художницей, Татьяной Глебовой, разыгрывал разные сценки — между собой они называли это съемками «домашних фильмов». Некоторые «кадры» сохранились. Вот Хармс пародирует «английского колонизатора»: на голове — цилиндр, в зубах — сигара. А вот, в белом воротничке, играет героя картины Веласкеса «Завтрак».
А еще Даниил Хармс, в отличие от своего лучшего друга Александра Введенского, охотно ходил в Ленинградскую филармонию. Деньги на билет туда наскребал с трудом: благо его приятель Иван Соллертинский — тот самый, у которого из талии торчали «соты, начиненные фаршем из книг на 17 языках», — заведовал репертуарной частью и часто доставал проходки. Моцарта поэт обожал, равно как и Баха (особенно ему нравились «Страсти по Матфею»). Чайковского же недолюбливал. Такой вывод можно сделать из дневниковых записей Хармса: в начале 1930-х он набросал свою версию того, что такое хорошо, а что такое плохо. К хорошему Хармс, помимо Моцарта, относил 1) ширококостных и грудастых женщин; 2) мясо и молоко; 3) юмор; 4) удобные, подчеркивающее силу в фигуре платья. К плохому — 1) стильных, худых, гибких, изнеженных, даже демонических женщин; 2) острые блюда с уксусом; 3) модные, с мелкими штучками в виде отделки и претензией на роскошь платья; 4) Скрябина и Чайковского. Петр Ильич, что примечательно, открывал топ любимых композиторов второй жены поэта Марины Малич (Дурново). Это досадное несовпадение во вкусах вскрылось на первой же встрече с Хармсом.
В. Гринберг, Портрет Даниила Хармса, 1941
«У порога стоял высокий, странно одетый молодой человек, в кепочке с козырьком. Он был в клетчатом пиджаке, брюках гольф и гетрах. С тяжелой палкой, и на пальце большое кольцо. Мне он очень понравился. Славный очень, лицо такое открытое. У него были необыкновенные глаза: голубые-голубые. И какой вежливый, воспитанный! Я знала, что он писатель, но, конечно, не подозревала, что он мой будущий муж»
Владимир Глоцер «Марина Дурново: Мой муж Даниил Хармс»
Официально Даниил Хармс был женат дважды. Хоть в свое время и уверял знакомых, что успел пожить в браке с Алисой Порет, которой в 1932-м признался в любви со словами: «Я к вам ходил и ничего, а теперь чего, и Бог знает, чем это закончится». К тому моменту поэту стукнуло 26 лет: он только вернулся из исправительного лагеря в Курске (та самая первая ссылка), куда его отправили по обвинению в участии в антисоветской группе писателей. Сам Хармс замечал, что антисоветчиной разило от одного его внешнего вида. Под аристократа он, как считал Николай Чуковский, начал одеваться еще в браке с Эстер Русаковой, дочерью революционера-анархиста, а в царское время — политэмигранта, которая выросла во Франции. Так же Хармс продолжил одеваться и после 1932-го, когда развеялся и женился на Марине Малич, выросшей в доме князей Голицыных на Фонтанке: «На галстуке Хармс носил странного вида заколку, изображавшую город с башнями; разумеется, он уверял, что это родовой замок его предков. Возможно, ему так хотелось быть аристократом, потому что он был женат на княжне». В чудаковатых украшениях Хармсу вообще не было равных: из кармана его жилета, например, выглядывала цепочка с акульим зубом.
В 1930-е годы Хармс уже почти не издавался, но написал свои главные произведения: сборник «Случаи» и повесть «Старуха». Публиковать отдельные взрослые произведения Хармса в СССР стали только в 1960-е годы, а первое полноценное издание вышло в 1988-м. Поэт Лев Оборин назвал «Случаи» «высшим достижением русского литературного абсурда». Сам Хармс посвятил сборник своей жене.Скучать Хармсу и Малич, которую он ласково называл Фефюлькой, не приходилось. Марина вспоминала, как однажды муж разбудил ее посреди ночи с предложением немедленно покрасить в розовый цвет печь, а потом и все, что попалось под руку («Другой краски у нас не было. И, крася, мы очень смеялись, держались за животы»). Их жилище — небольшая комната в коммунальной квартире на третьем этаже дома на Надеждинской улице, 11, — заслуживает отдельного внимания. На полу — книги по оккультизму, буддизму и йоге. На стене — плакат с буддистской мантрой «АУМ МАНИ ПАДМЭ ХУМ» («Даня говорил про него: “Я не знаю, что это такое, но я знаю, что это святое и очень сильное заклинание”»). Работал Хармс либо за столом, либо прямо в кровати — помимо этих предметов мебели в комнате имелись лишь стул и сундук (по словам писательницы Сусанны Георгиевской, обклеенный «эксцентричными вырезками из журналов, главным образом голыми женщинами»). Прямо за стенкой жили отец и сестра поэта. У них Марина Малич отсиживалась всякий раз, когда Хармс приводил в дом любовниц — так она, по крайней мере, много лет спустя рассказывала литературоведу Владимиру Глоцеру.
Алиса Порет, портрет Даниила Хармса, 1939
Приводила Малич и такие сцены из супружеской жизни: «Однажды мы с Даней были приглашены на показ мод. Там были очень красивые женщины, которые демонстрировали платья, и все повисли на Дане: “Ах, Даниил Иванович!..”. Одна, помню, сидела у него на коленях, другая, можно сказать, повисла на шее. А Марина? А Марина сидела в углу и тихонько плакала, потому что на меня никто не обращал никакого внимания. Мне было дико все это наблюдать. Все радовались, когда он куда-нибудь приходил. Его обожали. Потому что он всех доводил до хохота. Вечером обрывали телефон. Ему кричали с улицы: “Хармс!”. И он убегал. Чаще всего без меня. Мне-то и надеть было нечего — ни платья, ни туфель — ничего. А там, куда он шел, все были молодые, красивые, всегда хорошо одевались». Хармс же, по оценке Малич, всегда одевался необыкновенно — на обыкновенную одежду, как иронично добавлял его приятель-поэт Николай Олейников, у Дани денег не было.
«Я слышал, что ты копишь деньги. К чему? Я всегда презирал коллекционеров, которые собирают марки, перышки, пуговки, луковки. Это глупые, тупые и суеверные люди. Нет, Александр Иванович, ты почти такой же нетупой человек, как и я, а копишь деньги и не меняешь их на разные другие вещи. Ты просто поглупел, живя в этой провинции. Посылаю тебе свой портрет, чтобы ты мог хотя бы видеть перед собой умное, развитое, интеллигентное и прекрасное лицо»
Письмо Даниила Хармса поэту Александру Введенскому, 1930-е
Отношения с деньгами у Хармса были сложные: как правило, они попросту отсутствовали. А когда находились, то чаще всего обменивались на еду, а не на вещи. Одежду и обувь поэт покупал редко — и обычно на деньги, взятые в долг (так было с сапогами «Джим», купленными в магазина № 28 в Гостином Дворе). К 1935 году он, судя по дневниковым записям, в общей сложности задолжал Маршаку, Олейникову и другим товарищам порядка 2000 рублей. За публикации в детских журналах вроде «Ежа» и «Чижа» платили мало. «Взрослые» стихи Хармса не печатали вовсе. «Пришло время еще более ужасное для меня, — записал Даниил Хармс 1 июня 1937 года. — В Детиздате придрались к каким-то моим стихам и начали травить. Меня прекратили печатать. Мне не выплачивают деньги, мотивируя какими-то случайными задержками. Нам нечего есть. Мы страшно голодаем. Поели вкусно (сосиски с макаронами) в последний раз. Потому что завтра никаких денег не предвидится, и не может их быть. Я знаю, что пришел конец. Полная импотенция во всех смыслах».
Даниил Хармс после первого ареста, 1931
«А вот улица Маяковского. Здесь в доме №11 жил Даниил Иванович Хармс... Еще в августе, кажется, 1941 года пришел к нему дворник, попросил выйти за чем-то во двор. А там уже стоял, черный ворон. Взяли его полуодетого, в одних тапочках на босу ногу...»
Леонид Пантелеев «Из ленинградских записей»
Свой арест Даниил Хармс, по словам второй жены, предвидел. В минуты отчаяния он подбивал ее вдвоем уйти в лес. «Даня говорил: взяли бы с собой только Библию и русские сказки, — вспоминала Марина Малич. — Днем передвигались бы так, чтобы нас не видели. А когда стемнеет, заходили бы в избы и просили, чтобы нам дали поесть, если у хозяев что-то найдется. Но я как-то плохо отнеслась к этой идее. И у меня уже не было сил бежать. Я говорю: “Ты уходи, а я останусь”. “Нет, — сказал он. — я без тебя никуда не уйду”. Так мы остались».
23 августа 1941-го, в десять или одиннадцать часов утра, Хармса арестовали за распространение «клеветнических и пораженческих настроений». Ему приписывали слова о том, что СССР проиграл Великую Отечественную войну «в первый же день», а Ленинграду поэт пророчил судьбу разбомбленного английского города Ковентри и «голодную смерть».
«Был ли Даня “в одних тапочках на босу ногу” в этот момент, я уже не помню, — говорила Малич. — Может быть, и так, потому что месяц был летний. Дворник действительно присутствовал “в понятых”. Но он не просил его “выйти за чем-то во двор”. Это был с первой минуты явный арест, и никаких сомнений, зачем они пришли, ни у меня, ни у Дани не было. Я тоже напросилась в машину. Мы вошли в какую-то приемную. Тут двое его рванули, и я осталась одна. Мы только успели посмотреть друг на друга. Больше я его никогда не видела». По указу военного трибунала Даниила Хармса определили в психиатрическое отделение тюремной больницы «Кресты». Поэт умер 2 февраля 1942 года — вероятно, от голода.
Даниил Хармс после второго ареста, 1941
