Что ждет театр: ремонт или перестройка?
Московские театры захлестнула волна перемен в художественном руководстве. Последний раз что-то похожее случалось в начале 2010-х — когда появились «Гоголь-центр» и «Электротеатр Станиславский» и обновился ЦИМ — Центр имени Вс. Мейерхольда. Но сработавшие тогда ходы сейчас уже не сработают — критик и художница Ольга Тараканова рассказывает для The Blueprint, почему.
Восстановим сначала цепочку событий. Есть такая шутка: чтобы перестать быть худруком театра, нужно умереть. Это не совсем правда — можно еще стать худруком где-нибудь в другом месте. Подавляющее большинство последних назначений укладывается в ту или другую схему. Умерла Галина Волчек — «Современник» возглавил Виктор Рыжаков. Рыжаков ушел из ЦИМа, в ЦИМе появился Дмитрий Волкострелов. Константину Богомолову дали Театр на Малой Бронной, когда Сергей Голомазов перебрался в Русский театр в Риге. Разве что в федеральный «Росгосцирк» театрального режиссера Юрия Квятковского привел добровольный уход прежнего главного режиссера, циркового продюсера Гии Эрадзе.
Еще два назначения стоят немного в стороне. Сергея Женовача, который пришел в МХТ Чехова после смерти Олега Табакова, и Эдуарда Боякова, который возглавил МХАТ Горького, мало кто считает локомотивами театрального прогресса. Один тихий интеллигент, а второй хоть и основал когда-то театр «Практика», сейчас — православный традиционалист. А вот Рыжаков, Богомолов, Волкострелов, Квятковский, при том, что первому почти 60, а двум последним нет и 40, — все входят в число людей, перепридумавших в новом тысячелетии российский театр.
В чем состояло предыдущее обновление, отмеченное громкими назначениями в 2012-м и 2013-м? Во-первых, это было радикальное расширение диапазона допустимых форм. Как минимум отныне если режиссеры брались ставить спектакли по классике, в которых актеры разыгрывали текст, то текст обязательно актуализировали. Но чаще делали все постдраматическое: современные оперы, спектакли-сериалы, спектакли-променады по всему пространству театра. Во-вторых, театры превратились в культурные центры. Попасть туда стало возможно не только за пятнадцать минут до показа, но в любое время. Внутри появились кафе и книжные магазины, проводились лекции, дискуссии, кинопоказы. Менялись интерьеры, обновлялся фирменный стиль. И наконец, принципиальной стала политическая программа. Режиссеры открыто вставали в оппозицию к действующей власти, а главным сюжетом стал сюжет про Россию — коррумпированную наверху, плохо развитую внизу, травмированную советским прошлым.
Театры стали образцово либеральными: множественность форм, полемичность высказываний, полная открытость городскому среднему классу. Все это происходило тогда, когда внутри самих оппозиционных движений либеральные взгляды еще казались единственно верными.
Дела почти десятилетней давности я вспоминаю потому, что действия двух худруков, взявшихся за дело наиболее активно, Богомолова на Бронной и Рыжакова в «Современнике», во многом укладываются в эту парадигму. Театры обновили фирменный стиль и сайты, заменив везде шрифты с засечками на шрифты без засечек. В Театре на Бронной (теперь он называется так) идет ремонт — пока спектакли играются в монструозном Дворце на Яузе, но открывающееся в следующем году собственное пространство наверняка окажется ультрасовременным. В фойе «Современника» запускают выставку — памяти Волчек. Да и «Росгосцирк» тоже обновил способ публичного присутствия — провел пресс-конференцию, которая началась, по словам Квятковского, «с утренних ритуальных мантр». Мантры оказались рэпом с припевом «Росгосцирк: перезагрузка; это новое искусство» и сопровождающим акробатическим номером, в куплетах исполнительница зачитала планы на сезон.
Есть, однако, и принципиальное отличие от предыдущей волны. Девиз «Современника» на сезон — «будущее в прошлом»; Богомолов на первом сборе труппы в прошлом году пообещал артистам «удивительное путешествие»; «Росгосцирк» планирует строить шоу на основе династийных наработок. Все это вовсе не похоже, например, на столкновение стенка на стенку Кирилла Серебренникова с труппой бывшего Театра имени Гоголя. Конфликты есть и сейчас, но ими уже не гордятся и их не планируют. Думаю, это связано с тем, что за 2010-е сформировались понятные протоколы этого самого выращивания будущего из прошлого, внимания к скрытым, часто по политическим причинам, историческим событиям. Да и вообще расшаталась идея обязательного прогресса, движения только вперед. Эмблематична здесь лаборатория «Семь», которую запустил «Современник»: режиссеров и драматургов пригласили не только поговорить о семерых основателях театра, но и вскрыть какие-то незаметные и важные сегодня сюжеты в истории, найти параллели с сегодняшним днем.
Еще более принципиальное отличие — в изменениях не внутри театров, а вокруг. Сейчас уже совершенно очевидно, что недостаточно устроить привлекательное городское пространство со спектаклями в интересных форматах, чтобы театр стал адекватным своему времени. Во главе угла в 2020-е — вопрос доступа к этим пространствам: не только для обеспеченных москвичей среднего класса, как в роли зрителей, так и в роли актеров и режиссеров, художников. По-настоящему задевает сейчас, например, введение квот, как на «Оскаре», связанных с гендером, этническим происхождением, ориентацией, физическими и ментальными возможностями. Ведь современный театр 2010-х — это по большей части предприятие белых цисгендерных мужчин-интеллектуалов, ориентированных на Запад, которые рассказали всем остальным, что те недостаточно хорошо образованны и обладали раньше недостаточно тонким вкусом и широким кругозором.
Пока из всех театров о планируемом левом развороте заявил только ЦИМ. «Мы выбираем театр, который не отражает реальность, а анализирует, критикует, создает реальность будущего — реальность уважения к человеку и равенства людей вне зависимости от пола, гендерной идентичности, возраста, происхождения, вероисповедания, сексуальной ориентации, физических и ментальных особенностей, внешнего вида, достатка», — говорится в недавно опубликованной «миссии». Правда, появление Волкострелова к появлению миссии никакого отношения не имеет. Эти ценности сформировались в театре и озвучивались в разных спектаклях и программных текстах до его прихода, в среде сотрудников и приглашенных художников под кураторством Елены Ковальской, тогда арт-директора, теперь директора, которая после ухода Рыжакова и должна была стать главой центра (почему планы, озвученные даже в прессе, поменялись и к руководству присоединился Волкострелов — конечно, отдельный сюжет из истории патриархата в российском театре).
Миссия ЦИМа остается местами декларативной: в театре идут спектакли, которые ей противоречат, к участию в ежегодной лаборатории приглашают художников независимо от физических возможностей и места проживания — вот только дорогу и необходимое сопровождение предлагают оплачивать самостоятельно.
При этом у Богомолова сейчас выходит сериал «Хороший человек» — в нем тончайшим образом препарируется гендерное насилие, от навязчивых подкатов в баре до убийств «шлюх» в подвале. Во втором сезоне своих «Содержанок» на том же сервисе Start он остался шоураннером, а режиссуру передал Дарье Жук, режиссерке «Хрусталя», которая заявила сезон как феминистский. Предполагаю, что это все-таки не личные решения, а решения команды сервиса — сервиса, который параллельно с «Хорошим человеком» и «Содержанками» выпускает, например, документально-популярный проект «Хватит!» о домашнем насилии. Собственно, команда — это ключевой момент. Мы точно вышли из эры мифа о больших художниках-гениях, которые своей сильной рукой переламывают неповоротливые театры, превращая их в современные. Сегодня режиссер во главе может быть только лицом, но художественную политику должна определять команда, в которую входят люди с самым разным опытом — личным, не только профессиональным. Так что главная интрига в развитии российских театров на ближайшие лет пять: смогут ли те, кто их возглавляют, собрать сильные команды, предложить всем адекватные условия труда и вовремя уйти в тень?
И отдельно хочется сказать вот о чем. В продвинутом крыле российского театра лет пять назад сформировалась и остается популярной идея, что театры-здания нужно разрушить как таковые, всем сделаться свободными художниками и ставить спектакли в городе, на заводах и в барах. В этой идее смешиваются два крайне сомнительных убеждения. Во-первых, что форма искусства: иммерсивный театр, театр участия, постдраматический театр вместо актерского театра за четвертой стеной, — сама по себе гарантирует адекватность времени. Во-вторых, что проектный театр без государственных дотаций и постоянной команды, который напрямую зависит от зрительского спроса, благодаря вот этой прямой зависимости тоже приводит к созданию спектаклей, более адекватных времени.
Между тем за пределами страны уже вовсю критикуют как раз проектную модель, которая лишает художников всяких социальных гарантий, постоянного заработка и возможности длительно и подробно работать над своими идеями и исследованиями. Мечтают, наоборот, о «коллаборациях, нежной и тесной совместной работе с достаточным количеством времени в руках», о «длительных и устойчивых режимах работы», которые позволят не только показывать спектакли, но и приглашать зрителей внутрь процессов. Конечно, такое возможно и в мире одних свободных художников — но только после того, как все государства введут безусловный базовый доход и зарабатывать себе на жизнь никому станет не нужно. А пока — эти самые репертуарные театры с их большими помещениями и большими штатами вообще-то остаются потрясающей платформой для антипроектных форм работы. Развернуть в эту сторону — вот задача-максимум, которая, конечно, куда сложнее, чем обновить интерьер и репертуар.
