Стиль в фильме «Танцующая в темноте»
29 апреля в повторный прокат выходит фильм Ларса фон Триера «Танцующая в темноте», главную роль в котором исполнила Бьорк. Анастасия Лябина пересмотрела душераздирающий фильм датского режиссера и обнаружила, что даже одежда в нем рассказывает собственную историю. Предупреждаем, в тексте присутствуют спойлеры.
Снятая в 2000-м «Танцующая в темноте» завершает триеровскую трилогию «Золотое сердце», начатую фильмами «Рассекая волны» и «Идиоты». Центральным для всех трех фильмов является образ взрослого ребенка, юродивого, который совершает асоциальные поступки, потому что просто существует в другой системе ценностей, в которой зла нет по умолчанию.
Перед премьерой Триер намеренно подогревал вокруг фильма общественный интерес: просил журналистов, чтобы финал не разглашался даже после показа на Каннском кинофестивале. «Танцующую в темноте» в Каннах отметили и «Золотой пальмовой ветвью», и призом для Бьорк за лучшую женскую роль. Это не помешало Триеру обвинить жюри во главе с Люком Бессоном в дурном вкусе. Режиссер вообще резкими выражениями в Каннах не пренебрегает: то сообщит, что он «лучший в мире режиссер!», то признается, что «понимает Гитлера» — за второе с фестиваля 2011 года его попросили удалиться.
На церемонии награждения фон Триер и Бьорк так мило беседуют и кривляются со статуэтками перед объективами фотографов, что кажутся со стороны счастливым творческим тандемом. Позже окажется, что работа друг с другом была для режиссера и певицы настоящим мучением. Первым пострадал Ларс, два года уговаривавший Бьорк взять роль. Звезда наконец согласилась, однако на первую репетицию не пришла, потому что неожиданно улетела в Грецию, на вечеринку. По словам Триера, во время работы над фильмом он плакал и хотел сдаться — снимать певицу было тяжело, а ей было еще тяжелее сниматься: она пропадала с площадки на несколько дней, обвиняла датчанина в тирании и называла «эмоциональным порнографом», заявляла, что после такого опыта вообще в кино сниматься не будет (но потом все же снималась). Несмотря на все конфликты, Бьорк извинялась за свою эмоциональность и однажды выразила желание написать песню о том, как много ей дал Триер во время съемок, а он, в свою очередь, заявлял, что она одна из лучших актрис, с которыми он работал. Окончательно ситуация запуталась осенью 2017-го, когда в разгар кампании MeToo Бьорк рассказала о сексуальных домогательствах со стороны Триера. Режиссер обвинения категорически отрицает. Однако какими бы мучительными ни были съемки для обеих сторон, фильм у этого дуэта получился пронзительным и красивым. И сказать спасибо за это Ларс должен не только исландке Бьорк, но и своей соотечественнице — датчанке, художнице по костюмам Манон Расмуссен, воссоздавшей для нас Америку 1960-х, одновременно реальную и иллюзорную.
Танцующая в темноте героиня Бьорк — мать-одиночка Сельма. Она родилась в Чехословакии, смогла уехать в США и теперь живет в глубинке в штате Вашингтон и постепенно теряет зрение — наследственная участь, которая ждет и ее сына. Чтобы спасти хотя бы ребенка, она самоотверженно продолжает работать на заводе, берет дополнительные смены и, насколько это возможно, скрывает наступающую слепоту от коллег и начальства. Чтобы справиться с серым беспросветным существованием, Сельма поет и танцует — в любительском театре и в собственной голове. Танец переносит ее в другой мир, где ей не нужно видеть, только чувствовать. «Когда машины гудят в одном ритме, я начинаю мечтать — и шум словно музыка», — признается она. Сельма обожает мюзиклы и готовится к роли Марии в «Звуках музыки», зачитываясь текстом и воображая себя на сцене.
Музыку к фильму писала сама Бьорк, а за движения отвечал Винсент Патерсон, хореограф Мадонны и Майкла Джексона. Танцевальные сцены сняты на сотню скрытых камер и смонтированы наподобие музыкальных клипов, только в эстетике позднего социализма — Триер старательно разрывает жанровый шаблон голливудских мюзиклов. Цифровое изображение продолжает отделение инфантильного и светлого мира Сельмы от взрослого и враждебного — все остальные сцены сняты оператором Робби Мюллером (его работу мы видели в фильмах Джима Джармуша и практически во всех кинолентах Вима Вендерса) на ручную камеру в стилистике телерепортажа.
Неброские, чуть ли не аскетичные наряды всех героев подчеркивают однообразие и серость реального мира. Реальность у Триера принципиально не должна быть приукрашена, и проследить за этим он доверил Манон Расмуссен, с которой работал еще над своей дипломной «Картиной освобождения» и с которой будет работать постоянно три десятка лет. Она же, кстати, одевала героев фильма «Еще по одной» Томаса Винтерберга (соавтора триеровского манифеста «Догма 95» о натуралистическом подходе в кино). Итак, перед нами намеренно серая и безликая «масса трудящихся» — выделяются лишь головные платки работниц, которые и практичны, и могут хоть как-то выразить индивидуальность, спрятанную под униформой.
Платок Сельмы пестрит цветочным принтом. Для ее костюмов в целом выбраны более узорчатые расцветки, в очередной раз подчеркивая инфантильность незрячей героини. Сельма и ее сын сочетают кэжуал самых разнообразных принтов и грубых ворсистых материалов, и эта пестрая бедность контрастирует с однотонной аккуратностью окружающих с явно более высоким достатком. То, как схоже она одевается с собственным малолетним сыном, подчеркивает и ее инфантильность, и ее безразличие к собственной внешности. И мать, и сын будто одеваются в темноте, надевая первое, что попадется под руку, и предпочитая цельности образа его осязаемость, шероховатость, фактуру.
В целом героиня игнорирует свой облик ровно так же, как игнорирует весь окружающий мир. «Ты ничего не видишь?» — спрашивает ее коллега по фабрике и ухажер Джефф. «А на что смотреть-то?» — отвечает Сельма, а потом исполняет песню I’ve Seen It All, которую номинировали на «Оскар»: «Я видела все — больше нечего видеть».
Несмотря на то что Сельма изо всех сил пытается опекать сына, ей самой нужен поводырь, не только из-за незрячести, но и из-за непонимания, как в этом мире взрослом существовать — и нужно ли вообще. Таким опекуном становится коллега по цеху Кэти в исполнении Катрин Денев, которую будто переместили из мюзикла «Шербурские зонтики» в новое музыкальное пространство завода. Она ее и на репетициях в театре сопровождает, и на ночную смену за ней приходит, чтобы помочь справиться с работой. Она — то, чего ждет от Сельмы окружающий мир, и проявляется это даже в прическе. Кэти носит аккуратную укладку и ободок, в то время как волосы Сельмы заколоты шпильками в подобие узла и сильно растрепаны. Но и помощи «взрослой» Кэти не хватает Сельме, чтобы справиться: с работы девушку увольняют, а от роли она отказывается сама, из-за того, что вокруг стало совсем темно. «Я обещаю, что не буду мечтать», — отвечает она, будто ребенок, которого только что отчитали за поведение взрослые. И все равно мечтает, потому что жить в настоящем мире, где все слишком хорошо видят, уже нельзя, не получается и даже не хочется.
Сельма напоминает то умалишенную, то испуганного и доброго ребенка, который и на курок-то нажимает только после мольбы лучшего друга об этом. Ее большие круглые очки, которые потом она уже носит скорее по привычке — ведь даже в них ничего не видит, — казалось бы, должны быть с символичными розовыми стеклами, но Триер не настолько прямолинеен. Слепота Сельмы оберегает ее от сурового мира, но в то же время и обрекает. Отвечать по закону, которого не понимает, она должна как самая настоящая взрослая. Она продолжает петь и верить в свой мир, даже когда на ее шею уже надета петля. А «розовые» очки спадут через мгновение. После смерти.
