Русская смерть
и русское ремесло
Образ жизни | Дизайн
9 октября 2025
Русская
и русское ремесло
Семен Лавданский переосмысляет раннехристианскую храмовую эстетику в предметах дизайна. Можно сказать, что это семейное: его дедушка — иконописец, вышедший из неофициальной советской художественной среды, его отец с 1990-х занимается изготовлением церковного декоративно-прикладного искусства. Сегодня Lavdansky Studio, на логотипе которой чаша словно с иконы Рублева, выставляется в Брюсселе и Париже и собирается участвовать в конкурсе дизайнеров от Loewe. The Blueprint поговорил с ним про русские дизайн-коды, родное чувство разрухи и редкие ремесленные техники.
фото:
Арсений Несходимов
Словосочетание «русская идентичность» сегодня выглядит шаблоном, с которым ассоциируется не только официальная риторика, но и довольно простой набор визуальных образов. Вы, очевидно, начали работать с этим понятием гораздо раньше — что это для вас?
По моим наблюдениям, российская культура куда более богатая, чем те устойчивые образы, которые лежат на поверхности, с которыми легче всего работать, чтобы попадать в какой-то дизайн-код, чтобы ассоциативно сразу человек узнавал русское. Матрешка, гжель, хохлома — условные примеры, которые все приводят как прямую ассоциацию с русским кодом. Мне ближе храмовая эстетика — в противовес культуре декоративности, которая сейчас доминирует. В древнерусской культуре, особенно раннехристианской, декор был сдержанным, почти аскетичным, но в этом минимализме жила сила и смысл. Мы часто говорим о «самобытности» мастеров XV–XVI веков — не в том смысле, что они были изолированы, а в том, как они перерабатывали увиденное, превращая внешние влияния в собственный язык. Они не смотрели по сторонам, и за счет этого создавался объект или изделие, которое имело свой характер. Лавка или стол, подвесной светильник, который висел в избе, создавались мастером, который делал так, как он сам чувствовал. За счет своих внутренних ощущений и какой-то минимальной насмотренности он создавал объект, не похожий ни на что. Если мы находим такие вещи в музеях, мы стараемся эту пластику перенести.
Lavdansky Studio,
Chair-Arc
Ваш отец начал начал работать с церковным декоративно-прикладным искусством в 1990-е, а что делал ваш дедушка в советские годы?
Мой дед Александр Лавданский — известный в кругах иконописцев художник. И он в свое время папе предложил на его иконы делать небольшие басменные рамочки — такие орнаментальные пластинки из тонкого металла. И так постепенно уже отец начал заниматься декоративно-прикладным искусством.
А вы воцерковленный человек?
Да, меня крестили родители в детстве. Это долгий разговор про внутренние ценности — я не уверен, можно ли человеку работать с этим контекстом, если у него какой-то иной, противоречащий образ жизни.
Что для вас является национальной идентичностью?
Это какая-то широта. Широта полей, широта души. Это не только про традиции или быт, а про отношение к жизни вообще. В России многое исчезает — дома, уклады, целые пласты культуры. Но вместе с этим остаётся чувство сопричастности. Я помню, был проект у Васи Кононова-Гредина в ART4, назывался «Русская смерть». Он был не столько про конец, сколько про память — про то, как уходит поколение, и как вместе с ним исчезает привычный уклад. В центре стоял обгоревший иконостас, вывезенный из деревни. В этом что-то страшное и родное одновременно. Наверное, для меня идентичность — про это: про связь с тем, что уходит, но продолжает жить внутри нас.
При этом вы родились в Москве,
всю жизнь здесь прожили.
Чтобы этим напитаться не обязательно постоянно находиться в деревне. Я путешествовал по России, видел многое — и всё это так или иначе во мне. Часть идентичности связана с ремеслом, которое передаётся у нас из поколения в поколение. Басма — техника, традиционно существовавшая только на Руси. Сам факт, что я внутри этого вырос, сформировал моё отношение к ремеслу и к дизайну.
Наверняка во время путешествий вы видели много мест, которые производят удручающее впечатление: разруха, бытовая запущенность, откровенно бедная жизнь. Это,
по-вашему, уже часть этой идентичности или какое-то обидное упущение?
Это часть. У русского человека, не важно, родился он в Москве или в селе, — это уже часть кода. Я не могу сказать за всех, для людей плюс-минус моего поколения, рожденных в 1990-е, это часть нашей жизни — люди так живут. Это, может быть, не вызывает чувство грусти, скорее чувство чего-то родного. Если ты видишь сложившийся домик где-то на окраине села, тебе не грустно, ты такой: «Ну, я дома». У меня бабушка с дедушкой живут в деревне. Сейчас там уже ухоженнее, но раньше была деревня-деревня. С одной церквушкой, куда ходят бабушка с дедушкой. Я не ассоциирую себя с человеком, который проезжает мимо на машине, видит это и потом как-то свои ощущения транслирует.
Lavdansky Studio,
Mosaic Small Mirror
И в таких деревенских церквушках вы находите интересные вещи, которые потом монтируете в современные предметы дизайна?
Обычно, если мы путешествуем по России, всегда стараемся заглянуть в краеведческие или этнографические музеи. Там можно увидеть удивительные вещи — даже отдельные фрагменты предметов, сделанных так, как уже никто не делает. И тогда хочется понять: как именно мастера добивались такого эффекта, как обрабатывали металл, как строили форму. Контекст вокруг нас повсюду — важно только научиться с ним работать.
Одна из самых ярких поездок — это Великий Новгород. Там очень много сохранилось истории: красивой, неотреставрированной храмовой архитектуры, а главное внутренних пространств, что нам очень интересно. Там есть Спас на Нередице, где стоит престол с известковым основанием, монументальная каменная столешница, которая для меня — символ аскетичного и красивого церковного искусства. Вокруг этого интересно выстраивать идентичность. Таких мест в России, я думаю, много.
Вы занимаетесь коллекционным дизайном ручной работы в стране,
где с рынком коллекционного дизайна все, будем честны, не очень просто. Есть, конечно, отдельные энтузиасты,
галереи и ярмарки, которые объясняют людям, чем эти вещи ценны и почему они столько стоят. Какова ваша
позиция в этой среде?
У нас есть миссия, и она изначально не про рынок. Мы хотим сохранить и показать ремесло, которое связано с традициями нашей семьи, дать ему возможность по-новому прозвучать в современном контексте. Но производство требует ресурсов, поэтому всё взаимосвязано. Команда отца создаёт предметы для церквей, и там же мы работаем над коллекционным дизайном. Всё происходит в одном пространстве. Коллекционные вещи транслируют нашу философию и визуальный язык, а параллельно идут коммерческие заказы. Это взаимовыгодная история, в которой одно поддерживает другое.
Небольшой тираж, дорогие
материалы. Можем поговорить
про цены?
В авторском дизайне, который я сейчас делаю, тиражи ограничены — обычно 12 + 2 АР или 20 + 2 АР. На ярмарке Cosmoscow мы продали комод за 1 100 000 рублей: у него чеканные фасады из латуни, которые вручную выбивались и потом посеребрялись. Мы тщательно рассчитываем экономику объектов — маржинальность покрывает не только материалы и труд, но и аренду, зарплаты. Чеканное панно высотой три с половиной метра мы продали примерно за 1 600 000 рублей. Бокалы стоят около 150 тысяч за комплект из трёх, блюда — примерно 50 тысяч.
если ты видишь сложившийся домик где-то на окраине села, тебе не грустно, ты такой: «Ну, я дома»
Lavdansky Studio,
Basmaconcept
Lavdansky Studio,
Mosaic Console
Какие самые сложные материалы, с которыми вы работаете?
Чеканка довольно сложная. Для того чтобы получалось, этим нужно заниматься всю жизнь. Понимать, как работает пластика металла, чувствовать ее. Это такая медитативная, долгая работа. Когда большие объекты делаются, ребята сидят день и ночь стучат. В противовес какому-то быстрому миру вокруг ты сидишь и чеканом стучишь днями напролет, чтобы фигуру в полный рост из листа металла сделать, рельеф проработать и складки на одежде. В этом есть что-то созерцательное, противоположное скорости современного мира.
Я правильно понимаю, что все то же самое вы можете делать своими руками? И кем вы себя считаете, дизайнером или художником?
Я учился на дизайнера-проектировщика, но параллельно с обучением находился в мастерской, постоянно работал руками. Сейчас, когда мы отрабатываем какие-то прототипы или фактуры, у меня есть возможность пройти весь процесс вместе с мастером. Дизайнер работает с контекстом, но его основной профиль — это работа с формой, с материалом. А художники работают с ощущением, с образами. У нас где-то на стыке получается.
Вы очень много выставляетесь,
в том числе за рубежом. И Милан, и Брюссель, и Париж. Вам важно,
чтобы вашу русскость считывали?
Хотелось бы, чтобы она ассоциировалась не с матрёшками и хохломой, а с чем-то более глубоким, не лежащим на поверхности. Пусть это не всегда считывается буквально, но важно, чтобы вещи несли узнаваемую аутентичность — при этом оставаясь актуальными и интересными в мировом контексте.
Сейчас я думаю, что уже не с матрешкой она ассоциируется. Но вы все равно стремитесь
оставаться в мировом контексте: планируете принимать участие в конкурсе для предметных
дизайнеров, который делает Loewe.
Да, это конкурс Crafting Prize. Он нам близок: у них ключевые критерии — ремесло и инновационность. То есть важно не просто использовать традиционную технику, а найти в ней новое звучание. Это именно то, чего, как мне кажется, часто не хватает в мышлении российских дизайнеров. Сам процесс монтажа — соединения традиции и современности — и есть, по сути, интеллектуальная собственность в дизайне. Важно, чтобы за формой считывался нарратив, смысл, история. И в этом смысле конкурс Loewe — хороший ориентир.
В моем мышлении нет противоречий между тем, что транслирует церковь, и современной актуальной повесткой
Lavdansky Studio,
Glass Coffee Table
Вы много работаете в коллаборациях с современными художниками.
Что вам дает встроенность именно в контекст современного искусства?
Хочется ценности, немножко архаичные, канонические, сделать актуальными, показать на более современную аудиторию. Я считаю себя современным человеком, и в моем мышлении нет противоречий между тем, что транслирует церковь, и современной актуальной повесткой. Понятно, что есть какие-то острые моменты, но философия наших проектов актуальна для современного общества, а для молодого поколения она может быть образовательной. Мы не читаем морали, просто предлагаем увидеть, насколько эта культура богата и жива.
А за кем-то из современных иконописцев, например, вы следите?
Я не очень интересуюсь современной школой. Меня по-прежнему вдохновляет мой дедушка — он нашёл свой собственный художественный язык в написании образов. Люблю Феофана Грека, которого можно увидеть в Великом Новгороде, и Андрея Рублёва. У Рублёва потрясающе передан быт в фресках — столы, стулья, посуда, странная архитектура. Для меня это источник вдохновения. Я часто переосмысляю эти формы в материале — работаю с искажёнными перспективами, как в иконописи.
Lavdansky Studio,
Ecclesia Cup
Lavdansky Studio,
Ecclesia Сhalice
Да, ваша посуда производит
2D-впечатление.
Это прием с обратной перспективой, который взят именно из приемов иконописцев. У чаш на иконах всегда видно заднюю стенку, у нас тоже — отсылка к перспективным искажениям. Это своего рода скульптура, которая для нас имеет очень важный контекст, — это символ нашей студии.
