«Сопричастность — вот это греет»

ФОТО:
МИХАИЛ ГРЕБЕНЩИКОВ, АРХИВ OVCHARENKO

Галерея OVCHARENKO, которая до 2018 года называлась «Риджина», отмечает 35-летие и открывает в Доме с атлантами на Солянке персональную выставку Константина Звездочетова «Картинщик в гостях у галерейщика». Накануне открытия художник Егор Кошелев, чья выставка «Красные и черные» открыта сейчас во VLADEY Space на «Винзаводе», поговорил с основателем галереи, а также аукционного дома VLADEY Владимиром Овчаренко о пути от рекламы на бортах автобусов до галереи, радикальных жестах 90-х, тихих коллекционерах сегодня и ИИ завтра.

Записала Анна Федина

Егор: Ваш дом еще издалека узнается — по скульптуре с указателями направлений и расстояний до мировых столиц. Сразу видно, что живут люди, любящие современное искусство.

Владимир: С расстояниями до мировых музеев, теперь до них как до луны. Вообще история дома забавная. В 2019 году у нас родилась дочка, вскоре пришла пандемия и всех посадили на карантин, Аня (Анна Гвасалия — жена и партнер) — девушка, которая на месте долго не сидит — говорит: «Надоело, хочу за город». Я позвонил агенту: «Может, у вас что-то можно снять?» — «Нет, все занято. А вообще есть один странный объект, может, он тебя заинтересует». Приезжаем, а это дом, который построил архитектор и художник Саша Бродский. Как он любит — такое все странноватое и выглядит бедненько (на втором этаже из фасада выпирает узкий длинный кабинет, обшитый досками и похожий на скворечник. — Прим.
The Blueprint), крыша по словам соседей, была прозрачная, но предыдущие хозяева ее закрыли. Мы сразу поняли: надо брать.

Егор: Как искусством наполняли его? Какую арт-кошку первой в дом запустили?

Владимир: Сразу оптом завезли со склада и повесили. Первым запустили Голосия.

Егор: Который был, как считается, первым художником в вашей галерее.

Анна Гвасалия: Но мне с его картиной было как-то тяжеловато. Энергии через край. Решили на это место повесить Кабакова. А в остальном как-то все само собой органично встало. В доме много подарков от художников и, к счастью, большие подоконники, можно разгуляться. Здесь и Братков, и Пепперштейн, и Чтак.

Егор: Художник, конечно, сам идет в гости как подарок. И надо понимать, что не всегда у него в мастерской есть картина, но если есть, я дарю с удовольствием.

Владимир: Это традиция московская. Кабаков, Булатов, Васильев на дни рождения дарили друг другу рисунки...

«Павел Дуров своей невесте дарит не бриллиант, а NFT-картинку лягушонка за 50 тысяч долларов»

Владимир: Егор, подожди пока с интервью, скажи мне, когда искусственный интеллект художникам конкуренцию создаст?

Егор: Мне кажется, прорыв произойдет, когда и если он начнет сам оценивать свои произведения. Но пока этого нет. И все произведения выходят очень похожими. Искусство — та область, где до поры до времени человек будет обыгрывать машину просто потому, что он живой. Неправильный. Вот я вчера слушал лекцию про Равеля, который, как говорят ученые, страдал ограниченной церебральной атрофией, то есть не всегда мог облекать свои мысли в слова, и «Болеро», состоящее из одной темы, которая повторяется на протяжении 14 минут, — это, по сути, художественно осмысленный результат его болезни. Вот эта способность перегнать свои дефекты, странности в художественную форму и отличает человека от машины.

Владимир: Я, кстати, сегодня получил рассылку от «Арт Базель Майами»: «Здравствуйте, Владимир Петрович, представляем вам Art Basel 0.10 — наша самая новая инициатива, что-то там про Малевича, а дальше Digital Dialogues, Digital Arts Council и так далее». Какой-то historical point. В общем, если такая серьезная коммерческая организация берется за всю эту цифровую историю, значит, что-то они в ней видят. И да, мы говорим, что что-то все это до живописи недотягивает, но мы не можем игнорировать, например, то, что Павел Дуров своей невесте дарит не бриллиант, а NFT-картинку лягушонка за 50 тысяч долларов. Так что, может, это мы тут деды со своей живописью, а новое поколение интересуется совсем другим.

Егор: Что нас ждет?

Владимир: Интересное будущее. Тот же ИИ, с одной стороны, можно использовать как инструмент для подготовительной работы. Булатов, например, по клеточкам рисовал, а молодые художники могут сначала нарисовать на компьютере. С другой стороны, конечно, будет конкуренция. Принты, я уверен, ИИ скоро будет делать не хуже, но это значит только то, что застояться не удастся никому. Если ты как креатор ничего нового не создаешь, кому ты нужен. И именно поэтому потребность в креативности будет только расти. Сейчас какого родителя ни спроси, все отправляют детей в художественные школы и университеты. И выходит, что бизнес бизнесом, а художник — самый главный. Он тот, кто показывает этому миру fuck.

Егор: Давайте все-таки откатимся к истокам, вы 35 лет назад fuck показывали? 

Владимир: Тут важно не забывать, что тогда было другое время, народу было не до искусства, поэтому поле искусства было открыто для любых экспериментов, и мы были зачинателями перформансов новой волны. Провокативных и вызывающих бури споров и иинтереса. Мне всегда был важен диалог с художником — куратором, в галерее сначала с Олегом Куликом до 1994 года, а в начале 2000-х знакомство с Сергеем Братковым привело к совместной работе на два десятилетия. Я считаю, что мне крупно повезло встретить этих суперталантливых людей, с ними никогда не было скучно. Мне сейчас такого диалога не хватает.

«Выражение “инвестиция в искусство” бесит меня»

Егор: С чего вообще все началось? Почему у человека, который как будто бы изначально не был с этим никак связан, появилось желание заняться искусством?

Владимир: Если широкими мазками, то я в 1985 году закончил Московский финансовый институт, работал главным бухгалтером. Вдруг в 87-м году принимается закон о кооперации. И погнали. Все стали искать какие-то возможности. Мне институтский приятель говорит: «Слушай, классная возможность, здесь покупаем картины за рубли, там продаем за доллары, франки и марки, евро тогда не существовало даже в планах».

Егор: А вы как-то до этого соприкасались с искусством? Или вот был учебник «Родная речь» и все?

Владимир: Я родился в Москве, в семье железнодорожников, отец — помощник машиниста, мать дежурная по станции. Такие простые рабочие ребята. В общем, ничто не предвещало интереса к современному искусству. Я впервые в музей-то зашел в конце 1980-х. Но я с юности много слушал современной музыки, и это дало мощную прививку. В общем, приятель мне посоветовал продавать искусство, я стал изучать вопрос и первый раз приехал в Союз художников на Гоголевском бульваре, в здание, где сейчас ММОМА. Там мне говорят, в Московском дворце молодежи открывается выставка «Вавилон-2», поехали смотреть, «Вавилон-1» я уже, видимо, пропустил. В выставке принимало участие много авторов из республик СССР, и там я познакомился с Олегом Голосием. Он был похож на Энди Уорхола, крашеный блондин с рулоном холстов, похожим на гранатомет. Холсты и краски тогда стоили дешево и продавались рулонами, поэтому все работы у него были привязаны к размеру 2 на 3 метра. Могли быть разрезаны пополам или, наоборот, составлялись из нескольких частей. В общем, приехал художник, развернул картины на асфальте и влюбил в себя и свои работы. Так я и решил открыть галерею для показа его работ.

Егор: Какой был план? 

Владимир: Плана не было, но было много энергии и возможностей, это окрыляло. Дикое было время и казалось, что все можно. Я, например, как начал. Пришел ко мне подписывать бумаги новоиспеченный кооператор из Питера. Я смотрю, а у него сумма какая-то невиданная в договоре. Спросил, чем занимается. «У меня фотографы в отеле, фотокарточки продают туда-сюда». Окей, думаю, а я чего тут сижу? Прихожу к директору: «Слушай, все, хорош. Я пошел». И мы с приятелем начали бизнес — реклама на бортах автобуса. У меня под боком автобусный парк был. Я спрашиваю партнера: можем за ночь раскрасить рекламой целый автобус (пленок тогда еще не было, все руками делали)? Можем, почему нет. До сих пор помню, подписали мы один из первых договоров с шереметьевским дьюти-фри, а они ирландцы и договор на 8 тысяч долларов. И мы им расписали 10 автобусов, которые ездили по Москве с их рекламой

Егор: Где реклама на автобусах и где галерея…

Владимир: А меня и позвали сначала как спонсора, потому что денежки были. А потом и у меня самого интерес появился. Мне всегда интересно что-то новое делать.  

Егор: Опираясь на опыт этих 35 лет, вы бы сегодня так же все сделали? В плане галереи.  

Владимир: Я бы все-таки зарабатывал больше в другом месте, а искусство коллекционировал. Коллекционер — верхушка арт-айсберга, тебя все любят, приглашают на ужины, облизывают художники и галеристы. Но жаловаться грех, мне посчастливилось соприкоснуться с настоящими шедеврами искусства, продавая их. Хотя часто очень жалко с ними расставаться. Но как галерист я должен продать работу, иначе мой же клиент меня спросит: почему ты со мной конкурируешь? В общем, бизнес бы делал, где-то еще зарабатывал, а здесь денежки бы на искусство тратил. Выражение «инвестиция в искусство» бесит меня, хочется сказать: а ты в свой «мерседес» чего не инвестируешь? Ты его купил, вывез из гаража, он в два раза дешевле стал. А от искусства ты ждешь, что оно станет дороже. А оно тебе ничего не должно. Искусство — это не инвестиция, это искусство. И все, на что ты можешь претендовать, — это постоять с ним рядом. Да, не все мои любимые работы остались у меня, но какая разница, в могилу ведь с собой ничего не заберешь. Но если я сделал с этими работами выставку или как-то поспособствовал тому, чтобы их купили в хорошую коллекцию, это значит, что я часть своей жизни прожил с чем-то уникальным, а может, и великим. Сопричастность — вот это греет.

Искусство, которое представляла галерея «Риджина», было, наверное, самым радикальным в России начала 90-х. Было ли это осознанной стратегией?

Владимир: Я думаю, что все достаточно просто было. Олег [Кулик] предлагал какие-то проекты, что-то мы зарубали, что-то нам нравилось. Ну и, слушай, тогда какой был год, 1990-91-92-й. Жили бурно, и мы бурили изо всех сил. Ты же живешь в социуме, и интересно его чуть-чуть проверять на вшивость. Ну мы и проверяли. У нас была галерея очень далеко, на Преображенской площади, стекляшка, где до этого пылесосами торговали. Надо было минут пятнадцать от метро пройти, и ничего, народ валил. Перед перформансом Кулика «Пятачок раздает подарки» коммунисты выступали в газетах, люди стояли с плакатами: «Мы не позволим!». Айдан мне звонит: «Я тебя призываю, пожалуйста, не делай этого». — «Айдан, мы пойдем до конца» (смеется).

Перформанс Олега Кулика
«Пятачок раздает подарки», фестиваль «Анималистские проекты», 1992

Егор: Как у вас самого приобщение к современному искусству шло? Вас оно фраппировало?

Владимир: У меня вообще вопросов не было. Страна жила по-другому. Каждый день такие взрывы.

Помню, как я в 90-е собирался в школу, а по телевизору показывали Кулика и представили: художник-скандалист. И он говорит: раз так, давайте устроим какой-нибудь скандал. И начинает лаять на сидящего тут же Бориса Моисеева.

Это уже попозже. Мы-то его рассматривали как арт-директора, а ему стала интереснее карьера художника. На каком то этапе этот конфликт интересов стал проявляться, и мы мирно расстались.

Карл Маркс вверх тормашками

Егор: У вас есть личный топ выставок за эти 35 лет?

Фестиваль анималистских проектов с Пятачком мы уже вспомнили. «Борщ и шампанское», конечно. Было еще «Искусство из первых рук», когда мы построили фальшстену, проделали в ней дырки для рук и поставили за ней солдат, которые держали картины. Сменяясь, конечно, это ж тяжело. Целая рота солдат, сейчас такое невозможно реализовать никак.

Егор: То есть буквально покупали с рук?

Владимир: Нет, смотрели. Покупателей до 2002 года толком и не было. 

«Апология застенчивости или искусство из первых рук»,
групповая выставка, 1992

Егор: Как работать в галерее без покупателей?

Владимир: Вот я, например, был самым большим покупателем галереи XL в конце 90-х. И постепенно кто-то еще появлялся. Но вот на «Арт-Манеже», где я в 2001 году был куратором, Кошляков продавался по 6 тысяч, Дубосарский по 8. Такие были цены. Потом уже все поперло, не зря же старались. Что еще было из значимых выставок? Первая выставка в 1990-м Натальи Турновой. Собственно, как в нашей жизни появился Кулик. Мы делали выставку Наташи, она говорит: «А можно придет мой товарищ, поможет мне с развеской». День-два монтируем выставки, а Наташа всегда крутая была, она выпилила из фанеры лобзиком фигуры Маркса, Ворошилова, раскрасила их. И вот мы думаем, как их разместить. Приходит Кулик и говорит: «Наташа, делаем так». Берет шесть или семь фигур и вешает их на стену вверх тормашками. У Наташи почти инфаркт. Я сейчас в арт-процесс не вмешиваюсь. Если спросит художник совета, отвечу, а сам не полезу. Пробовал когда-то, всегда плохо получалось, художники обижаются и расстаемся. Художники — тонкая материя, могут и обидеться по- серьезному. Шеховцов, Орлов, та же Турнова не с нами. Жалко; хорошие художники, топовые.

Выставка Натальи Турновой, 1990

Наталья Турнова и Борис Орлов

→

Егор: Я зато помню, как я к вам пришел. Вернее, вы ко мне. Я после Строгановки не знал, куда пойти, ни одной выставки у меня не было, и мне моя преподавательница говорит: «В Музее современного искусства собирают какую-то выставку, вы же что-то пишете, отнесите туда». Это был, наверное, 2006 год. Я взял все, что было, пришел, и они неожиданно что-то взяли. Там была выставка художников моего возраста. И так мне это понравилось, что на следующий год я написал еще несколько картин, но уже больших. Привез их на тележке. А они не взяли ни одной, зато напечатали в каталоге. И каталог попал к вам на стол. И вы мне звоните: «Галерея “Риджина”, может, слышали?». Я, естественно, не слышал. Вы говорите: «Ну давайте встретимся, посмотрим». — «Давайте через два дня», — отвечаю, думая, что у меня в комнате полный бардак и надо убраться. «Ладно, приеду через два часа». В общем, я убрался кое-как, еще пришлось собаку запереть в туалете, она лаяла оттуда.

Владимир: Подожди, я пришел на групповую выставку и помню, что со всей выставки мне понравилась одна картина. Твоя. 

Егор: Дело в том, что ее действительно не повесили.

Владимир: Может быть, это было на монтаже еще? Я люблю до открытия приходить. Помню, она висела где-то под лестницей. 

Егор: Да, это может быть. А потом ее сняли. И я был дико расстроен. Казалось, что мир кончился. Я тогда деньги зарабатывал, расписывая дома на Рублевке, я, например, расписывал физкультурно-образовательный комплекс Лужкова. И параллельно я писал какие-то вещи, которые никто не видел вообще. Друзья приходили, говорили, что это дрянь, и я сошел с ума. И мне казалось, что единственное место, где я вообще могу выставиться, — это Московский музей современного искусства. А тут такое. Но это чудо, что вы тогда пораньше зашли.

Егор Кошелев, выставка «Красные и черные» 

«Чем галерея в принципе полезна? Она снимает с художника шлейф коммерсанта»

Егор: Еще помню, когда открывался «Винзавод», рядом был совершенно удивительный ресторан, оформленный как пристанище викингов. Он был огорожен щитами, торчали копья, висели шлемы, шкуры. И после открытия все пошли туда. Удивительно было, что стенка к стенке «Винзавод» и это варварство. Сейчас там пустырь.

Владимир: Год был, наверное, 2006-й. У нас галерея уже на Тверской. Приходит Коля Палажченко и говорит: «Так, дело, есть у меня знакомый бизнесмен Роман Троценко, интересуется современным искусством». Хорошо. Пришел Роман ко мне в кабинет: «У меня есть бывший завод, хочу, чтобы там было что-то, связанное с искусством, галереи всякие. Хочу, чтобы ты все это возглавил». «Ром, спасибо, но я уже лет 20 ни к кому на работу не хожу, у меня даже идеи такой нет. Но если хочешь, давай приеду посмотрю, может, что-то тебе предложу». Приехали с Сережей Братковым. А там все выглядит как тотальная инсталляция Кабакова. Какой-то цех. На первом этаже этикетки от портвейна, жбаны тысячелитровые. Возможно, при царе тут хорошее вино было, а в конце портвейн молдавский завозили и по бутылкам разливали. На втором раздевалка с телогрейками. Как будто к людям пришли, сказали: «Все, выходим отсюда», и все, как было, так и осталось. Мы походили. Говорю: «Рома, есть у меня две подруги: Айдан и Селина. Я с ними обсужу». Мы с ними собрались: «Смотрите, такой вариант. Давайте напишем, что мы хотим. И если человек согласится, переедем». И мы написали. Листок тот, увы, не сохранился. Но там была аренда на 5 лет по 100 долларов за метр, еще пару пунктов не помню, но главное, что это была фиксированная выгодная аренда. Договорились. Приезжаю через день и обнаруживаю, что мои более опытные товарищи уже выбрали себе места. В итоге у них был выход на площадь, а у меня в коридор. Было азартно конкурировать. Коллеги были сильные. И кстати, надо отдать должное семье Троценко, все условия были не только соблюдены, но и продлены. Кажется, потенциал «Винзавода» так и не был до конца реализован. В том числе потому, что система арт-рынка начала рушиться.

Егор: Как?

Владимир: Это надо по-серьезному исследовать, но если в общих чертах, то между 2006 и 2008 годом был взрыв цен на арт-рынке, были мощные художники: Виноградов и Дубосарский, Звездочетов, Кулик, Мамышев-Монро. Было и искусство, и галереи. А потом как-то так случилось, что ребята соскочили и сами начали торговать. Бартеры или не знаю как, в общем, пошла такая тема, что художники напрямую продают коллекционерам. Те же Дубосарский с Виноградовым могли за ночь пять работ нарисовать — посмотришь каталог, не самый их лучший период. В общем с тех пор арт-рынок у нас такой перекореженный. Художник говорит: «А на фиг мне галерист нужен». Я не жалуюсь, мы адаптировались, просто, к сожалению, не удалось создать систему, как во всем цивилизованном мире, где художник занимается искусством, а галерея его продает. Чем галерея, в принципе, полезна? Помимо того что она что-то там показывает? Она снимает с художника шлейф коммерсанта. Художник — это творец, а не торгаш какой-то. И вроде это всем удобно. Но конечно, и галерея должна для этого что-то делать, летать туда-сюда пчелкой, рассказывать про своих художников, выставки делать, а не просто раз в год на Cosmoscow отмечаться.

Константин Звездочетов, «Торжественный портрет. Прощание (диптих) из серии «Пердо», 1987

Константин Звездочетов,
«Артисты – метростроевцам», 1992

Константин Звездочетов, «Марка «Пердо»», 1988

Егор: Кстати, была классическая история с кубизмом, когда всех, кого мы сегодня считаем крупнейшими кубистами во главе с Браком и Пикассо, сгреб под себя галерист Канвейлер. У них был очень жесткий контракт. Канвейлер обладал эксклюзивным доступом ко всем работам из мастерской и не разрешал выставлять их нигде, кроме его галереи. Понятно, что дальше они шли прямо в коллекции его покупателей, того же Щукина. Но что в итоге получилось? Кубисты помельче, которые не работали на Канвейлера, выставлялись на официальных салонах и в мире, те же наши авангардисты: Лентулов, Машков, Кончаловский, их знали лучше, чем того же Пикассо. Просто потому, что их было больше шансов увидеть.

И, допустим, сегодня мы знаем как одну из важнейших кубистических работ «Авиньонских девиц» Пикассо, но эту вещь года до 1937-го никто не знал, кроме узкого сообщества коллекционеров. Вернее, художники знали, но не видели. Но потом Пикассо понял, что к чему, и стал продавать Канвейлеру только небольшую часть своих работ. Чтобы подобных перекосов не было. Мне, кстати, кажется, что рынок и арт-сцена стали сейчас гораздо более прозрачными, чем когда я начинал. Я даже не знал, куда мне приткнуться, а сейчас ребята, которые учатся у меня, уже знают, что сегодня у них win-win, завтра |catalog| и так далее. У этого, правда, есть обратная сторона: художник меньше думает об искусстве, чем о его продвижении. Так что в целом я согласен, что хорошо бы, чтобы этой работой занимался кто-то другой.

«Коллекционеры — это отображение общей ситуации в стране»

Егор: Но вернемся к Сosmoscow. Вы же были сооснователем, у истоков стояли.
Как все началось?

Владимир: После кризиса 2008 года старая плеяда коллекционеров сдулась, рынок остыл. Они покупали работы за 100 тысяч и думали, что получат миллион, а потом выяснилось, что не будет не только миллиона, но до 100 тысяч больше никогда не дойдет. Что все это столько не стоит. Московская арт-сцена сжалась, ярмарок не было. А в этот момент был у меня приятель, галерист из Берлина Фолькер Диль. И была фабрика «Красный Октябрь», с которой дружил. Мы придумали формат: 15 российских галерей и 15 зарубежных. И действительно, приехали галереи, в том числе 6-7 арт-базельских, все кайфанули, кто-то что-то продал. Дело было в декабре. Мне вообще нравилась идея делать ярмарку в декабре: заснеженная Москве, все по ресторанам ходят, водка льется, у всех хорошее настроение и перед Новым годом люди готовы покупать. И в процессе подготовки первой ярмарки мы пригласили в нашу компанию Риту Пушкину, которая до этого собирала коллекцию для банка «Кит-финанс». Банк разорился, Кудрин их спасал, РЖД закрыла долги, все живы-здоровы прекрасно себя чувствуют. А Маргарита ходила и страдала. Я говорю: «Чего страдаешь? Давай будешь у нас директором». Поделили доли на троих поровну. Провели первую ярмарку, подвели итоги, давайте думать, когда в следующий раз проводить. Я предлагал май, лучшее время в Москве, и никто из мировых ярмарок не мешает. Рита хотела сентябрь. И никак мы не можем встретиться договориться. У Риты то одно, то другое, то болеет, то занята. Приезжаю к ней, говорю: «Что за дела. Давай или ты выходи, мы остаемся, или наоборот». Она подумала, решила, что ей это нужно, я ответил: «Да, пожалуйста, занимайтесь. Дайте нам с Фолькером немного денег». Сначала они сказали, что это вообще ничего не стоит. Но потом заплатили. На том и разошлись. А с международными ярмарками, от которых мы хотели отстроиться в календаре, тоже интересная история. Началось все в 2005 году, когда проходила Первая московская биеннале. Как всегда, кураторы переругались, Бакштейн отжал Мизиано, и в итоге решили, что курировать одну выставку будут пять (!) топовых мировых кураторов. Вслед за ними приехала куча коллекционеров, такое арт-сафари. И, видимо, тогда и решили, что надо позвать русскую галерею на Art Basel. И сначала выбрали XL. А мы тоже всячески демонстрировали, что нам тоже очень надо. Мол, можно ли две галереи позвать. И в итоге они решили, но две для России много, просто поменяли XL на «Риджину». Это было году в 2008-м, и потом мы несколько лет участвовали во всех топовых ярмарках, два года в Лондоне галерею держали. А в 2012-м, не в 2014-м, нам разом все мировые ярмарки прислали отказ.

Егор: Что-то предчувствовали?

Не знаю. Но если бы дело было в том, что мы наделали ошибок, они бы просто поменяли галерею. Но после нас из России никто больше не участвовал. Думаю, тут микс причин, потому что мы старались делать международную программу, показывать не только русских художников, но и зарубежных. И иностранные коллеги напряглись. Но я думаю, и политический момент тогда уже был.

Cosmoscow 2010

А вот старые коллекционеры, вы говорите, после 2008 года схлынули. А новое поколение, какое оно?

Владимир: Я думаю, новые коллекционеры — это отображение общей ситуации в стране.

Егор: Это как?

Владимир: Тихо-тихо. Тихое коллекционирование. Не чета Вове Семенихину или Игорю Маркину, там много драйва было. А сейчас ни веселья, ни пользы никому, а еще появилась новая мода — что мне не очень нравится — дилеров под личиной коллекционеров. Такое как бы кокетство: я коллекционер, не хочу продавать. Но если вы хорошо заплатите... Вот я не стесняюсь говорить, что галерист — это торговец искусством. А коллекционер — дело святое, не надо его размазывать на дешевый селф-промоушен. Приходишь в любой дом, в любую галерею, тебе шампанское наливают, ужин устраивают, художники тебе респект выражают. Ты герой. Ты получаешь кучу бесплатного пиара, развиваешь свой личный бренд, у тебя куча фолловеров и так далее. И если ты при этом из-под полы продаешь картины, ну ты тогда просто жулик. В общем, вся эта подковерная борьба, костры амбиций и перетягивание канатов заканчиваются тем, что никакого серьезного по цифрам арт-рынка у нас и не создано. Крупному коллекционеру проще купить одного Пикассо, чем весь русский рынок. Так и ковыряемся. Продавцов больше, чем покупателей.

Егор: У вас сейчас среди проектов реконструкция дома-мастерской Левитана. Что это для вас? Какой план?

Владимир: Огромная ответственность. Скупили все каталоги, изучаем творчество. Мы покупали здание в надежде сделать в нем галерею современного искусства, и чувствуется, что для искусства здесь неплохо. Но для современного ли? 

Егор: Мне кажется, у Левитана есть что-то общее с русским роком. Он выезжает на специфической способности улавливать настроение, и в частности промежуточное состояние. В случае Левитана — природы.

Анна Гвасалия: Мы пока там все расчистили, убрали остатки художественных и скульптурных мастерских, которые там были при Академии художеств, убрали советские перегородки и полы, и каждый раз ходим и думаем, а эта кладка — она уже при Левитане была или еще нет. Добрались до белокаменного пола, мы его музеефицируем, кирпичи со штампами изучаем. И удивляемся, сколько этот домик претерпел трансформаций. Мы же покупали кота в мешке. Увидели у тебя в тогда еще не запрещенном фейсбуке пост.

Егор: Я тогда просто призвал подписчиков обратить внимание на объект, который пустует, находится в аварийном состоянии и выставлен на аукцион. То есть в принципе был риск, что мастерская Левитана будет кем-нибудь далеким от искусства выкуплена и разрушена. И мы бы утратили этот ценнейший объект.

Владимир: Мы поехали смотреть в тот же день. И тут же решили участвовать в аукционе. Через год планируем закончить и все публике показать.

Егор: А сейчас открываете юбилейные торжества выставкой Звездочетова.

Владимир: Да, под Новый год. Практически ретроспективу покажем. С елкой, чтобы весело было. Хочется какой-то луч света.

Егор: Что заставляет вас двигаться дальше, не бросить все это?

Владимир: Ну вот некий Егор Кошелев открыл выставку в Иваново, я, к сожалению, не смог быть на открытии, но мне присылают этого красного слона. Или другой художник привезет новую работу. И ты смотришь на нее и думаешь: как это вообще можно было сделать? Вот это удивление от искусства, наверное, главная точка опоры. Так что еще поковыряемся.