18 декабря 2025

Образ жизни • общество

Ольга Свиблова:
«Меня ведет запах будущего»

Ассистент фотографа: Георгий Поддерегин

ФОТО:
Дмитрий Булин

«Если один мой телефон занят, звоните на второй», — рекомендует директор Мультимедиа Арт Музея Ольга Свиблова, опровергая заложенные в нас уроками анатомии представления о том, что уха два, зато рот один, и одновременно разговаривать по двум телефонам невозможно. С уроками физики у Ольги Львовны тоже особые отношения, она живет по своему индивидуальному таймингу, и всем, кто хочет с ней совпасть во времени и пространстве, придется подстраиваться. The Blueprint поймал Свиблову ночью в музее, чтобы снять несколько портретов и расспросить о том, как ничего не планировать, везде опаздывать и все успеть.

Вы славитесь особыми отношениями со временем. Валентин Дьяконов писал когда-то в «Коммерсанте», что тому, кто хочет с вами поговорить, придется выстраивать свой день по Челябинску или Владивостоку. Вы наговаривали мне некролог Питеру Линдбергу в час ночи. Я минимум дважды опаздывала на метро после ваших экскурсий на вернисаже. И при этом в интервью вы часто рассказываете, как любите на рассвете ехать по Москве с работы или из аэропорта. Секрет успеха в том, чтобы никогда не спать?

С экскурсиями я все-таки обычно к полуночи управляюсь. А что такое секрет успеха, я не знаю. Успех не та категория, которую я применяю к своей жизни. Что такое успех? Ты просто делаешь работу, и желательно, чтобы у нее был результат.

А если вспомнить, что «успех» — это производное от слова «успеть»?

Тогда в каждую конкретную минуту жизни я опаздываю и ничего не успеваю. При этом — если по факту — есть планы, и у них есть сроки. И планы я никогда не нарушала. Если мы сказали, что откроем выставку такого-то числа, мы ее откроем. Но в процессе все может «поехать», я буду опаздывать, и я всегда испытываю от этого ужасный стресс. Но сделать с этим ничего не могу, потому что со временем у меня сложные взаимоотношения. Может быть, потому что я к нему отношусь как к главной категории в жизни. Время — наша главная валюта и ценность. Я с детства старалась забить свой день максимально плотно. Возможно, это внутренняя потребность — больше успеть, сделать больше. Мой муж Оливье всегда мне говорил: «Ты экстремал». Это так. С другой стороны, как психолог, я могу сказать, что есть в этом и определенная защитная реакция.

Защитная реакция от чего?

Я не очень понимаю, что такое настоящее. Не умею в нем жить. Конечно, я очень остро переживаю все происходящее. И знаю, что важно дышать, чувствовать, наслаждаться закатом. Но человек себе самый строгий судья, и я знаю, что я многое успела, но очень страдаю от того, что не успела, и от того, что надо успеть. Я всегда в долгу перед будущим, поэтому думаю главным образом о нем.

А спать-то вы когда-то ложитесь?

Я когда-то умела спать по 4–5 часов или не спать по двое, иногда трое суток. А сейчас я понимаю, что недосып мне мешает. И я все время взвешиваю: если я посплю подольше, я опоздаю, а если недосплю, могу совершить ошибку, и вопрос в цене этой ошибки. У меня, конечно, переломанный график. Я всегда летаю ночью. И я люблю по ночам монтировать выставки, потому что нет людей, звонков и можно сосредоточиться. Я каждый день говорю себе, что лягу спать в час ночи, но это невозможно. Я заканчиваю работать часов в одиннадцать-двенадцать, потом дорога до дома, потом надо первый раз за день нормально поесть. Потому что утром я съедаю авокадо и несколько ложек геркулеса, а вечером надо что-то приготовить. Хотя бы за пятнадцать минут, потом двадцать минут на то, чтобы это съесть, ну и двадцать минут на привести себя в порядок. Так что лечь раньше двух никак не выходит. Правда, вчера я легла в шесть утра, но я не виновата, мне позвонил художник из Америки, и надо было обсудить проект, возможный или невозможный. А потом позволила себе спать до одиннадцати. Можно себя возненавидеть и сказать, что так жить нельзя. Но жить-то надо. И со стрессом от постоянных опозданий тоже надо научиться жить. Мы же в 2024 году неслучайно назвали выставку Эрика Булатова «Живу дальше». Вот и я живу дальше с надеждой, что как-то все устроится. А рассветы я люблю еще с юности. Я же шесть лет работала дворником, три года на почте. И на почте в то время, когда я сейчас засыпаю, уже надо было сортировать письма. Вопрос привычки.

я все время взвешиваю: если я посплю подольше, я опоздаю, а если недосплю, могу совершить ошибку, и вопрос в цене этой ошибки

Ваши отношения со временем менялись в течение жизни?

Нет, у меня всегда с ним было плохо. Вот со школы, понимаете?

А у дворника плохо со временем?

У дворника замечательно. Лучшее время моей жизни. Дело в том, что у дворника был абсолютно свободный режим. Я заканчивала университет, писала диплом, где-то что-то преподавала, каждый день принимала банду из пары десятков голодных поэтов в малюсенькой квартире или комнате — в зависимости от того, что мы снимали с моим мужем, поэтом Алексеем Парщиковым, варила кашу из топора (я до сих пор могу сделать двадцать два блюда из картошки, понимаете?), мыла посуду и стирала без посудомоечной и стиральной машины, укладывала всех спать на полу, а рано утром шла убирать снег. У дворника была минимальная зарплата в СССР, 60 рублей, но она не требовала выходить на работу в определенное время, важно, чтобы твой участок был в порядке. У меня потом еще долгие годы в феврале на руках проступали мозоли, потому что это у Пастернака «февраль — достать чернил и плакать», а у дворника «февраль — достать ломик и колоть лед». Но эта работа давала физическую активность (а я всегда занималась спортом) и свободу. Потому что оставалось время читать стихи, общаться, танцевать, организовывать жизнь мужу-поэту, потому что поэт, особенно андеграундный, — это определенная форма существования. И при этом зарабатывать деньги. Как мне это удавалось? Не знаю. Но все были счастливы. И убирать снег тоже было счастье. Обожаю московский снег, белый, все укрывающий. Это же магия. И налегая на лопату, ты чувствуешь всю красоту мира и все величие космоса. И никто не стоит у тебя над душой. Зато ты знаешь, что пешеходы пойдут по тротуару, и из любви к человеку надо, чтобы он был чистый. А мозоли — да ничего страшного.

налегая на лопату, ты чувствуешь всю красоту мира и все величие космоса. И никто не стоит
у тебя над душой

А ощущение текущего вокруг времени меняется: в застой, в перестройку, сейчас?

Мне повезло. Я родилась через пару месяцев после смерти Сталина, я ребенок оттепели. Я училась в математической школе замечательной, где нами жили наши учителя, где мы учили не только математику и физику, но и бесконечно ездили в туристические, этнографические поездки, в археологические экспедиции, где учителя обсуждали с нами стихи Маяковского и Мандельштама, где была полная демократия и нас учили принимать решения. Это было невероятно насыщенное время. А потом наступили 1970-е. Но я в девятнадцать лет вышла замуж за Лешу Парщикова, которому было восемнадцать. И очень интенсивно жила. Время — понятие очень субъективное. Я всегда строила планы, меняла их, но четко знала, зачем я это делаю. В 14 лет, после восьмого класса, я вернулась из экспедиции, решила, что переобщалась, и попросила родителей оставить меня на даче одну. Все оставленные мне деньги я потратила на подарок на свадьбу двоюродной сестре и сидела там дней двадцать, питалась чаем с сухарями в сахаре (потолстела, конечно!) и думала про будущее. Куда идти? Понятно, что в МГУ, но на какой факультет? Я понимала, что я не гений математики, тогда что я люблю? Общение и литературу. И я решила поступать на психологию. А туда среди прочего нужно было сдавать биологию, которую я не знала совсем. Я попросила маму взять мне репетитора, она заложила в ломбард все, два года ходила без зимнего пальто, но у меня был прекрасный репетитор по биологии. Настолько прекрасный, что я за полтора месяца до поступления решила, что стану биологом, в цикле размножения кольчатых червей я видела музыку сфер. Правда, для биофака пришлось срочно подтягивать и химию, но я люблю погружаться во что-то с головой. Именно стрессовое погружение, когда ты выпадаешь из времени, из всех других процессов и занимаешься только одним делом. Ты в ужасе, но ты должен сдать. Я обожала сессии. И мне до сих пор не хватает экзаменов. Но открытие выставки тоже похоже на них. А на третьем курсе биофака кольчатые черви перестали мне казаться вершиной мироздания, и я все-таки пошла на психфак.

В вашей жизни случалось роковое опоздание?

Да, их много было, но для меня никогда это не было существенно, потому что, как мы выше обсудили, я не ставила себе целью «успех». Я росла в то время, когда слово «карьера» было неприличным. Мы говорили: «Мы с Мишкой не будем в походе есть тушенку из одной банки, потому что Мишка — карьерист». Я никогда не ставила задачу достигнуть чего-то. Я училась в школе, в институте, параллельно работала, потому что как можно студентом не работать? Потом мне казалось, что мой муж великий поэт, и моя задача — помогать мужу. Каждый день разбирать строчки стихов его и его друзей и готовить те самые двадцать два блюда из картошки, потому что люди ищут новый путь в искусстве. Это большая душевная работа. Между прочим, не менее важная, чем ходить в присутствие. И очень захватывающая. И когда мне предлагают работу, карьеру, оклад целых сто восемьдесят рублей, я отвечаю: а кто будет с мужем говорить? А кто готовить будет? И это было так естественно, что я даже не думала, как может быть иначе.

Я росла в то время, когда слово «карьера» было неприличным

Как в результате вы попали в директора музея?

Как в химии, подобное растворяется в подобном (на этом основана работа химчистки), так и среди людей подобное притягивается к подобному. Где поэты, там музыканты и художники. Плюс ты всегда ищешь выход. Я выросла в Третьяковке и считаю, что экскурсовод — это великая профессия, а вот словом «менеджер» я ругаюсь. В школе мы ходили на экскурсии с классом, а в институте такого не было, индивидуальные экскурсии были недоступны, поэтому я создала клуб любителей Третьяковки на биофаке. Не меньше искусства я любила кино, но чтобы купить билет в «Иллюзион» одному, нужно было простоять сутки, а, если ты пришел на рассвете с коллективной заявкой, — то всего несколько часов. Так я создала клуб любителей кино. А потом, в перестройку, снимала кино — о художниках, которые меня ужасно интересовали и которым мне хотелось помочь, потому что судороги советской системы на них, конечно, сильно отражались. Мне хотелось рассказать все, что эти художники делают, а чтобы это понять самой, надо было снять кино. Так появился фильм «Черный квадрат», который получил приз на Каннском фестивале.

Есть люди, которые с детства знают, какую пенсию будут получать. А я ничего не знала и ничего не планировала. В кино попала случайно. Я много лет была участником методологического кружка Г.П. Щедровицкого. Одна из его организационно-деятельностных игр проводилась с кинематографистами. В доме отдыха под Москвой были собраны все представители сферы: министерство кинематографии, директора студий, режиссеры, актеры, операторы... Результатом пятидневного нахождения в изолированном пространстве и непрерывного общения, где танцы до утра тоже часть расписания, стало то, что мы все перезнакомились. Мне предложили войти в жюри фестиваля документальных фильмов студии ЦСДФ. Как честный человек, отдающий себе отчет в имеющихся компетенциях, я сказала, что я психолог и методолог, а не специалист в кино, которое я страстно любила и до сих пор люблю больше всех видов искусств (именно в кино время — главное категория).

Договорились, что у меня будет особое мнение. Советские документальные фильмы, а дело было где-то в 1986 году, меня не захватывали. Но пока я страдала во время их просмотра, мне пришло в голову, что хорошо бы сделать кино о тех неофициальных художниках, чье творчество казалось мне невероятно важным. В основном это были авторы, которые печатались в журнале «А-Я» и на которых из-за публикаций в этом, сегодня легендарном, журнале посыпались неприятности. Я поделилась этой идеей с коллегой по жюри — директором Ереванской студии документальных фильмов Рубеном Геворкянцем. Он сказал: «В чем проблема? Напиши заявку». Что такое заявка, я не знала. У него при себе был целый портфель заявок, который мне дали на ночь. К утру я написала синопсис «Черного квадрата». На следующий день мою заявку одобрили. Параллельно предложили срочно сделать фильм про город, и я сняла ленту про архитектора Константина Мельникова. А потом был фильм про Дину Верни. Мне хотелось понять, как девочка-эмигрантка из Советского Союза смогла стать музой Майоля, Матисса, Боннара, Пикассо и других, а также создать в Париже один из первых частных музеев Фонд Майоля и Дины Верни, как ей удалось, приехав в 1970-е годы в Советский Союз, среди множества советских неофициальных художников, которых она встретила во время своей поездки, выбрать тех, кто стал классиками: Илья Кабаков, Эрик Булатов, Владимир Янкилевский — и выставить их в своей галерее тогда же, в 1970-е. Я спросила Дину, как ей все это удалось. Она ответила: «Il faut avoir les yeux ouverts». Наверное, и я следую этому правилу: «Надо держать глаза открытыми».

я поняла,
что надо делать музей, который начнет
с фотографии,
воспитает публику, а дальше будет работать со всеми другими

медиа: живописью, скульптурой, инсталляциями

В конце 1980-х на волне перестройки в Центральном доме художника на Крымском Валу благодаря замечательному художнику Таиру Салахову, возглавлявшему в то время Союз художников, проходили отличные выставки мировых звезд: Фрэнсиса Бэкона, Роберта Раушенберга, Гилберта и Джорджа, Гюнтера Юккера. Я сама делала выставки исландских художников в 1990 году, Дональда Джадда в 1991-м, показывала весь цвет французского современного искусства: Кристиана Болтански, Аннет Мессаже, Даниеля Бюрена и других. На вернисаж можно было собрать человек 200, а потом выставки стояли пустые. В традиционно литературоцентричной России не было зрителя. Я ненавижу пустые музеи. Чтобы создать зрителя, нужно было придумать музей нового типа, опираясь на то, что я видела в Париже, Лондоне, Брюсселе, Хельсинки, Стокгольме, Нью-Йорке и так далее.

Сначала весной 1996 года я организовала международную фотобиеннале в Москве. Фотография — это искусство, но еще и документ. Эта двойная природа медиума делает ее, на первый взгляд, более доступной для восприятия неподготовленного зрителя, чем современное искусство. Фотобиеннале имела большой успех. Тогда я поняла, что надо делать музей, который начнет с фотографии, воспитает публику, а дальше будет работать со всеми другими медиа: живописью, скульптурой, инсталляциями, а также с искусством, использующим новейшие технологии.

Перед отъездом в отпуск в 1996 году я написала письмо в Департамент культуры города Москвы с концепцией музея фотографии, сославшись на то, что именно в этом году в Париже открылся Европейский дом фотографии. В письме указала адрес: Остоженка 16. В этом месте находился практически руинированный выставочный зал ЦАО. Там торговали украшениями из уральских самоцветов, но адрес был хорошим: центр Москвы и в шаговой доступности от двух станций метро — «Кропоткинская» и «Парк культуры». В сентябре я вернулась в Москву и обнаружила письмо с назначением меня директором Московского Дома фотографии. Уже в 2001 году мы изменили название на официальное «Мультимедийный комплекс актуальных искусств». Это название есть на бланках нашего музея, и мы действительно комплекс. Это музей с большой коллекцией — более 200 тысяч единиц хранения, это Школа фотографии и мультимедиа им. А. Родченко, а сегодня еще и библиотека имени А.П. Чехова, которой предстоит масштабная реставрация, но которая, надеюсь, в ближайшие два года станет крупнейшей библиотекой не только художественной литературы, но и литературы по искусству.

И вот вы уже 29 лет руководите музеем. Теперь-то вы строите планы?

Конечно. Музей — это плановое хозяйство. Но тебя ведет запах времени, и, чтобы музей был живым, то, что он делает, должно резонировать со временем. Можно за три года запланировать прекрасную выставку, но за это время у зрителя изменятся ожидания, приоритеты, в конце концов, изменится мода. А еще иногда в руки идет материал, и у тебя должна быть мгновенная реакция, так как этот материал подсказало время. Надо иметь мужество менять планы и уметь аргументировать эти изменения и для команды, и для наших учредителей. Мы городской музей и бюджетная организация. Это все стресс. Но он необходимая часть нашей жизни и работы. У тебя должна быть стратегия, видение будущего, а тактика, то есть конкретные проекты, должна во время попадать и чуть-чуть его обгонять. В детской психологии есть понятие «зона ближайшего развития» — это то, что необходимо понимать, когда строишь учебный процесс. Но зона ближайшего развития есть у каждого из нас, и поэтому ты все время учишься.

Можно за три года запланировать прекрасную выставку, но за это время у зрителя изменятся ожидания, приоритеты, в конце концов, изменится мода

Видеть будущее помогает искусство. Хорошее искусство произрастает, опираясь на историю искусства, отражает настоящее, и это телескоп, направленный в будущее. В феврале 1991 года Россию впервые позвали на экономический форум в Давос. Я делала там выставку. На мониторах показывали мой фильм «Черный квадрат», а еще мне дали час, чтобы я рассказала о новом советском современном искусстве. Во время моего выступления мне задали вопрос: «А чего вы ждете от Советского Союза?». Я ответила, что жду путча. На вопрос: «Когда?» сказала: «До осени». Путч случился в августе 1991 года. Я газеты начала читать в 1992 году. Путч мне приснился ночью накануне выступления, когда я пересмотрела слайды, подготовленные к показу. Ни на одной из работ художников не было ничего, связанного с путчем, а вот анализ этих работ и фигура интуиции что-то подсказали. Я не просто брякнула ответ, я была в нем уверена и с февраля по август 1991 года сняла фильм «В поисках счастливого конца». Последние съемки проходили как раз в день путча на баррикадах около Белого дома. Фильм заканчивался работой Кости Звездочетова. На синем фоне в золотой рамочке золотыми буквами было написано: «Еще не конец».

Спрошу как в Давосе: а чего вы ждете от России сейчас?

Не скажу.

Вы сразу обозначили, что про морщины вам рассуждать неинтересно, но напоследок не могу не спросить, какие у вас отношения с возрастом?

Возраст я часто бессознательно прибавляю. Так, например, когда мне было сорок восемь, говорила, что мне пятьдесят. А вот когда мне действительно исполнялось пятьдесят, я не хотела праздновать и просто открывала выставку, но кто-то прознал про юбилей, люди шли с подарками, и тут я упала в обморок. К счастью, муж помог и вернул меня в сознание. Я пришла в себя, и мы с ребенком и мужем поехали ужинать. Я твердо решила: живу дальше. Вообще я никогда не парилась на тему возраста. Только лет в семнадцать-восемнадцать думала, что, когда мне будет тридцать, надо придумать какой-то наименее драматичный способ уйти из жизни, потому что казалось, что в тридцать лет жить уже невозможно. А потом оказалось, что в тридцать жить гораздо лучше, чем в двадцать, а в сорок лучше, чем в тридцать. Потому что с возрастом приходят сила и свобода. И сейчас, в семьдесят два, мне кажется, что я живу лучше, чем двадцать лет назад. Плохо только, что, сломав позвоночник, я перестала играть в теннис. И все-таки спать надо больше.