«Главная практика последнего времени — смирение с тем, что ничего не получается»
ФОТО:
МИША ГРЕБЕНЩИКОВ
Хотя изначальную известность Алла Горбунова получила как поэтесса, именно ее прозаические тексты в последние пять лет приобрели качество трансцендентального путешествия, позволяющего переосмыслить опыт детства («Конец света, моя любовь»), осознать настоящее («Лето»), пережить страхи и опасения за будущее («Ваша жестянка сломалась»). В октябре в издательстве «Индивидуум» вышла новая книга Аллы — сборник коротких историй «Нет никакой Москвы». Эти рассказы погружают в странный, фантастический мир, уводя от реальности сегодняшней — и, возможно, остаются единственным способом говорить о том, как проживать — или, наоборот, не проживать — события сегодняшнего дня. К выходу сборника Лиза Биргер поговорила с Аллой Горбуновой об иллюзиях, Москве и философии.
Ваш новый сборник называется «Нет никакой Москвы». Можете объяснить, не раскрывая слишком многого, почему Москвы нет?
Это строчка из рассказа «Лесные жители», и она понятна в контексте рассказа. Героине рассказа открылся за городом странный лесной мир, и ей не хотелось возвращаться из него в Москву, поскольку вся жизнь Москвы в этот момент казалась ей иллюзорной. Для меня эта фраза звучит как такой дзенский колокольчик, как призыв к пробуждению. Это про момент, когда смотришь на мир и вдруг видишь его как сновидение. В этот момент мир оказывается нарисованной картинкой, за которой можно увидеть изнанку вещей.
Когда я пишу, мне становится светлее, я начинаю чувствовать и видеть гораздо лучше. Письмо дает мне ощущение свободы.
***
Меня удивило, что в заглавии появилась Москва, потому что лично я воспринимаю вас как очень петербуржскую писательницу...
Уже 10 лет я частично живу в Москве. Моё внутреннее ощущение пространства, переходящее в тексты, гораздо больше из Петербурга, чем из Москвы. Дедушка рассказывал мне когда-то, как учился в аспирантуре в Москве, жил в общежитии, занимался академической греблей. Но он понял, что жить в Ленинграде для него органичнее: он сказал, что Москва такая быстрая, там так много людей, все как бы несутся куда-то, мчатся. Мои ощущения от Москвы, когда я сюда приехала, были примерно такие же. Москва очень большая и больше похожа на котел, а Петербург более сновидческий сам по себе.
Когда героиня рассказа оказывается в лесу со всякой лесной нечистью, со всякими существами из параллельного мира, она отдаляется от Москвы как от места, где людям кажется, что они живут в общем пространстве, где их объединяют социальные связи, работа, планы. Сама я большую часть времени провожу на даче под Питером в карельских лесах. И внутри я тоже принадлежу лесу, наверное, больше, чем городскому пространству.
Кажется ли вам, что эта тема иллюзии городской жизни специфически московская история?
Городское пространство в разных городах разное, где-то оно больше контрастирует с какой-то дикой таинственной реальностью, к которой мы все принадлежим. А где-то более органично в неё вписывается. Вот есть какие-то города, вырастающие из джунглей... Или рассеянные между покрытыми лесом горами агломерации. Вот есть реальность какого-то более отрезанного от природы общежития: улицы, площади, дома, где живет много-много людей. Есть город-сон. Есть сон о лесе как резкая остановка сна о городе.
Москва очень большая и больше похожа на котел, а Петербург более сновидческий сам по себе.
***
Что должен делать писатель, чтобы удерживать контакт с этой другой реальностью?
Писатель может стараться не терять тонкие настройки восприятия. В частности, стараться не застывать в каких-то твердых формах, не поддаваться инерции. Не позволять своему восприятию падать, удерживать какую-то внутреннюю планку — притом именно не в ремесленном смысле, а в смысле остроты внутренней жизни. Не позволять притупиться «острию жизни духа».
А у вас есть рекомендации или практики, как лично вам это удается?
Стараюсь быть внимательной и искренней. Тем более что главная практика последнего времени — практика смирения с тем, что ничего не получается. Видите, я же давно ничего не пишу. Эти рассказы были собраны в сборник, но они не в последний год написаны. Прямо сейчас единственное, что я могу посоветовать, — пытаться делать что-то маленькое, что позволяет все-таки держаться на плаву.
Есть ли у рассказов этого сборника сквозной сюжет, какая-то общая линия, которая их объединяет?
Это разные рассказы, которые были написаны примерно в один период времени, а затем были составлены вместе. Я никакой общей линии сознательным образом в них не закладывала, но это не значит, что ее там нет.
В начале вашего сборника есть сюжет про героя, который хотел делать конфеты, а получалось лекарство от смерти. Можно ли рассматривать этот сюжет как метафору писательства?
Да, для меня это именно так.
В этом рассказе — я не думаю, что это страшный спойлер, потому что рассказ совсем коротенький, — в финале все люди обретают бессмертие.
В финале они обнаруживают, что уже бессмертны.
А вы верите в бессмертие?
Я верю в жизнь вечную. Верю в нее так, как это чувствую изнутри своего сердца. Как в стихах это раскрывается, например.
Мне давно хотелось спросить вас — является ли для вас письмо способом терапии?
Если под терапией имеется в виду желание перерабатывать какие-то свои травмы — не является. Но письмо является для меня терапевтическим актом в том, как оно действует на мою психофизиологию, на те самые мои тонкие настройки и способы жить. Когда я пишу, мне становится светлее, я начинаю чувствовать и видеть гораздо лучше. Письмо дает мне ощущение свободы, дает возможность восприятия удивительных вещей. После этого можно чувствовать настоящую радость и видеть больше, лучше, чище.
Наверное, сложно обобщить, но давайте попробуем: есть ли тема, которая
интересует вас больше всего?
Вообще я всю жизнь хотела написать книгу, которая бы всю реальность, включая меня, раскрыла бы в совершенно чистом свете. Как если собрать все бытие в какую-то сингулярность, в которой навечно сохранилось бы мое сердце во всем, что будет и было.
Прямо сейчас единственное, что я могу посоветовать, — пытаться делать что-то маленькое, что позволяет все-таки держаться на плаву.
***
Отражают ли ваши книги то, как менялись ваши идеи и представления в течении жизни?
Все мои стихи и книги для меня изнутри переживаются как единый мир, тот самый, в котором сердце во всем, что будет и было. Мои книги прозы, на мой взгляд, сильно отличаются друг от друга в плане формы. В первой книге «Вещи и ущи» мне открылась дверь в прозу через небольшие рассказы, фрагменты, циклы. Книга «Конец света, моя любовь» — это, скорей, голограмма, где разные лучи пересекаются и преломляются по-разному, вступая между собой в отношения и создавая объем. Ее можно читать и как роман, и как сборник рассказов. Потом я хотела перейти к форме повествования как пространства для жизни, которое бы просто текло, как река, клубилось, как сны, и это была книга «Лето». Это все были внутренние задачи, не изобретения новых форм. А когда я писала книгу «Ваша жестянка сломалась», она получилась в жанре фантастики. Тут у меня была внутренняя потребность попробовать написать вещь более-менее крупную, с увлекательным элементом фантастического сюжета, но чтобы при этом она оставалась искусством в моем понимании.
А в смысле идей — есть ли у вас задача рассказать конкретную историю?
Я обычно обнаруживаю ее в процессе. Когда я начинаю писать, я не знаю, что будет дальше, что будет на следующей странице, чем это закончится. У меня начинается процесс открытия: написала абзац, вдруг распахивается еще какое-то пространство, я понимаю, что будет дальше. Написала еще, распахивается дальше, я понимаю, что будет дальше. Но в целом меня никогда не покидает ощущение как бы свернутого в точку единства. Оно может проявляться через какие-то образы, слова, какое-то чувственное наполнение, смысловое. Как будто из какой-то зыби начинают проступать очертания, и в каждом элементе, даже самом маленьком, есть сразу все. А дальше уже это «сразу все» так или иначе развернется, и я сама могу быть очень удивлена тем, как оно разворачивается.
А это чувство, что «сразу все» заключено даже в самом малом, оно с вами всю жизнь
или сейчас сформировалось окончательно?
Да-да, оно со мной всю жизнь. В книге «Конец света, моя любовь» есть повесть «Память о рае». Там описывается переживание, которое героиня называет «самое главное». Она называет так чувство, которое часто у нее было в детстве: как будто мимолетный миг, но в нем вдруг есть сразу все. Такое чувство для меня лежит в основе поэзии.
Не могу не спросить у вас, как у человека с отличием закончившего философский факультет — а в философии вы встречаете это состояние?
Я уже забыла, честно говоря, про философию. Но мне была близка идея события, Ereignis, как вспышки молнии, у Мартина Хайдеггера. Эта вспышка может быть растянута на все пространство жизни. И наверное, это Ereignis — о том, что такое поэзия.
ФОТО:
МИША ГРЕБЕНЩИКОВ
КРЕАТИВНЫЙ ДИРЕКТОР:
ИГОРЬ АНДРЕЕВ
ПРОДЮСЕР:
ВИКА СЛАЩУК
