сказки
нового года
2025
«Шапка из собаки»
Текст:
Анна Шипилова
Иллюстрации:
Алиса Горшенина
Выпускница ВГИКа и Школы литературных практик, Анна Шипилова уже давно публикуется в журналах и антологиях, ее рассказы обладают запоминающимся стилем и социальным посылом, отвертеться от которого невозможно. В прошлом году они вошли в шорт-лист премии «Лицей», а этой осенью вышел сборник «Скоро Москва», где прошлое, настоящее и будущее нашей великой и ужасной столицы сплетено в крепкую сеть, намертво захватившую разнообразных героев и в первую очередь героинь. Рассказы Анны Шипиловой — это всегда истории про людей и их несчастья, и поскольку несчастья эти вневременны и универсальны, то и истории становятся предельно узнаваемы. Для The Blueprint Анна написала сказку — оммаж Владимиру Сорокину, и, как и у классика концептуализма, этот мир то ли прошлого, то ли будущего обладает яркими, пожалуй, даже слишком узнаваемыми, современными чертами.
Сборник «Сказки Нового года», который мы выпустили вместе с «Подписными изданиями», можно купить тут
«А чё так дорого?» — спрашивает прохожий, Глаша опускает глаза и запинаясь говорит: «Проводит статическое электричество и создаёт поле, которое не...» — но тот разворачивается и идёт в сторону блинной — оттуда доносится: «Чего изволите, сударыня? Блин “Емейл” с ветчиной и сыром?» — и к прокату ручного медведя: «Тысяча рублей минута».
Глаша надевает шапку и снова репетирует про себя: «...создаёт поле, которое не пропускает лучи пять джи и не даёт сделать фото со спутника пиндосского гугла́, цэрэу проплаченного». Толпа течёт мимо, взгляды скользят сквозь Глашу. За прилавком обычно стоит мачеха, но сегодня она слегла: утром проснулась, еле слезла с печки сходить на ведро, всучила его Глаше и велела отнести дохтуру на анализы — вдруг какой новый вирус китаёзный подхватила. Глаша вылила ведро на компостную кучу во дворе, а сама присела над ним за гаражом, где отец держит козу, и свою ещё дымящуюся мочу отнесла доктору ниже по улице, «Анализы И.Н.Витро». Там уже была очередь из бабушек, которые изучали Глашу всё время, пока она ждала: её валенки не по размеру, две юбки, ситцевую и байковую, торчавшие одна из-под другой, застёгнутую в спешке не на те пуговицы папину шинель, мамин платок, намотанный на голову и завязанный концами сзади на затылке, не по последней корейской моде, а запросто, как мама в детстве учила. Доктор на её мочу даже смотреть не стал и велел отдать медсестре. Глаша перелила в банку от детской смеси и отдала в окошко, проделанное в стене кухни, где медсестра разлиновывала детский альбом для рисунков. «Натощак?» — спросила та, взболтав и посмотрев на свет. «Натощак», — пролепетала Глаша, думая о сушке, которую ей удалось стащить из буфета, пока мачеха не проснулась. «Три дня карантин, а потом пришлём к вам велогонца, если шо найдут в лаборатории».
Глаша опасалась, что на три дня её оставят дома ухаживать за мачехой, но тут к ним зашел старый мачехин поставщик и сказал, что контейнер с шапками прибыл. Мачеха послала мужа следить за разгрузкой и пересчитывать товар, Глаше пришлось сидеть и ждать, а потом её отправили за прилавок.
Глаша стаскивает шапку, смотрит на бирку и переводит: «Собаководческое хозяйство имени Великого Ким Чем Ыына». Корейский изучают в школе, а сейчас, как она слышала от соседских детей, даже в детском саду. Мальчики играют в стратегическую настолку «Ядерная держава», девочки вышивают портрет вождя православным крестиком. Глаша зарывается пальцами в тёплый мех и представляет, закрыв глаза, что у неё есть собака, которая лижет ей лицо по утрам, крутится под ногами, когда они гуляют, и ловит свой хвост. Собака в мечтах обязательно улыбается и заливисто лает, будто смеётся, но никогда никого не кусает и не пугает детей и саму Глашу, выкусывает блох и гоняет кошек — например, кошку мачехи. Глаша открывает глаза: в торговом ряду напротив продавщицы демонстрируют новые ватники и телогрейки по последней моде. Никакую собаку ей завести не позволят, мачеха скорее их обеих выгонит из дома.
Толпа продолжает обтекать прилавок, устремляясь к площади, на которой снова недавно перекладывали плитку. Сегодня везде расклеили афиши с расписанием публичных казней. Глаша потуже завязывает узел платка под шапкой, переминается с ноги на ногу, чтобы согреться, берёт чай с булочкой у разносчика и, выедая начинку с щавелём и морошкой, думает, что же ей делать: мачеха вечером за непроданный товар прибьёт. Допив сладкий чай из турецкого стакана-тюльпана, она встаёт на перевернутый ящик из-под яблок, снимает шапку и, зажав ее в руках, начинает громко, но напевно, как в церковном хоре, обращаясь куда-то наверх, к золотым и красным куполам церквей Первопрестольной, зазывать: «Шапки из собаки, шапки-невидимки, шапки-антипеленг, накроют вас куполом от пять джи излучения, тёплые, красивые, из-за моря от Вели-и-и-икаго вождя Ким Чен Ыы-ы-ы-ына привезённые! Только сегодня и только у нас! Шапки из собаки, шапки-невидимки...»
Мимо неё, заинтересованно глядя и посмеиваясь, проходят два гвардейца в чёрных шлемах с чеканкой. Казак наклоняется с лошади, подхватывает серебристую шапку с прилавка и крутит её на ладони: лоснящаяся шерсть переливается на солнце. «А в бою такая защитит?» Глаша кивает и продолжает: «Скро-о-о-о-оет вас от глаз враа-а-ажеских, от дронов проклятых, спутников недоби-и-итых». «Почём, девица?» — спрашивает казак, и Глаша дрожащим голосом называет цену — она сама в ужасе от своей смелости. «Ну смотри, — казак достаёт деньги, — если соврала про технологии антипиндосские, я тебя найду», — и берёт сразу две. Глаша, как подсмотрела у мачехи, проверяет деньги на просвет, озирается, не зная, куда их спрятать: у мачехи за воротом, за поясом, в трусах, в лифчике — везде пришиты специальные кармашки, а Глаше жалко портить бельё, оставшееся от мамы. Она запихивает мятые бумажки поглубже в рукав и, придерживая его край, прижимает руку к животу, надеясь, что снующие по рынку дети не доберутся до её выручки.
После казака Глаша не успевает снова встать на ящик, как к ней подходит чиновник, за ним — молодая девушка в железнодорожной форме. Она долго крутится перед круглым зеркалом, поднимает уши шапки, завязывает их сначала сверху, потом сзади и спрашивает у своей подруги в гражданском, как ей больше идёт. Та морщится и говорит: «Мужская шапка, выглядишь как солдатка» — и поправляет в зеркале неровно нанесённую помаду. За ними выстраивается очередь: слухи разносятся быстро, и Глаша, выхватывая из разговоров покупателей отдельные фразы, едва успевает отсчитывать сдачу и снимать шапки со всё более высоких крючков черенком от швабры: «от илоновских спутников защита», «от излучения надо взять», «а то проснёшься и заговоришь на чужом языке, а наш забудешь, это излучение такие мысли вкладывает», «сфоткают тебя сверху, запишут и учтут, что у тебя есть: курятник твой, и сарай, и гараж, и лопаты в нём пересчитают, будешь потом в базе числиться».
К вечеру у Глаши сорван голос, она еле стоит на ногах. Убрать шапки в подсобку, поднять тяжелый прилавок и закрыть его ей помогает повар из блинной лавки, который наблюдал за ней весь день. От него вкусно пахнет маслом и тестом, Глаша случайно касается его ладони в ожогах от плиты и краснеет. Ладонь широкая, мозолистая и горячая, не то что бледная и тонкая Глашина. Повар провожает её до дома: «Не то ограбют ещё», — он немного гнусавит, но говор у него успокаивающий, нестоличный, с протяжными О. Он берёт Глашину руку в свою — она обмякает и приваливается к нему, вдыхая аромат теста от его рукава, — а другой рукой приобнимает её. Глашу после смерти матери никто так не обнимал. Повар улыбается и гладит её по шапке, когда они прощаются у двери, — Глаша старается не думать, что внутри её ждет мачеха. «Какая красивая, — приговаривает он, — тёплая и мягкая и от мировой слежки защищает». Он целует Глашу, и она, почувствовав, как его рука расстёгивает пуговицы и забирается под шинель, пытается вырваться, но повар не пускает её. Глаша колотит пяткой в дверь и кусает его за руку. «Дура, — думает она. В её голове это произносит голос мачехи: — Какая же ты дура». На шум в сени выходит отец, слышно, как мачеха кашляет. Повар срывает с Глаши шапку, с разбега пинком открывает калитку, так что с низкого дощатого забора — высокий ставить запрещено законом — срывается налипший снег, оскальзывается, но не падает и убегает вниз по улице.
Отец спрашивает: «Кто там?» — и Глаша, разозлившись, думает: «Будто никого не ждёт, зараза», — но отвечает: «Пап, открывай, ты чего, это я». Отец, повозившись с замками — не по закону иметь много замков, но мачеха настояла, — впускает Глашу. Мачеха видит её в коридоре и начинает материться, кашляя взахлёб. «А если правда вирус?» — с этой мыслью Глаша снимает шинель и чувствует, что денег в рукаве нет. Она проверяет второй рукав, трясет шинель, прощупывает сантиметр за сантиметром, хоть и понимает, что это бесполезно. Мачеха сипит с печки: «Ну-ка, неси выручку сюда, и чтобы ничего к рукам не прилипло!» Глаша бросается к двери, долго отпирает, наконец выбегает, надевая шинель, но повара не видно, улицу заносит снегом. У калитки валяется шапка, Глаша подбирает её и надевает.
Всего в нескольких окнах из-за плотных штор пробивается свет. Стучаться и спрашивать, видел ли кто-то, куда побежал повар, и сможет ли его опознать, — бесполезно. Мачеху никто не любит, она давно переругалась с соседями, так что и с Глашей прекратили здороваться. Из темноты вдруг доносится стук копыт и сразу за ним — возгласы и звук захлопывающихся ставен. Казаки останавливаются у Глашиного дома, едва не задавив её, — потеряв равновесие, она падает в сугроб около гаража. Дождавшись, пока они зайдут в дом, Глаша заползает в гараж и слушает, как кричит мачеха и громко возмущается отец. В щели между досками она видит, как его выводят с заломленными руками в наручниках. Кто-то из казаков с усмешкой говорит: «В каждой псине, которую узкоглазые на шапку пустили, был чип. Думал, ты самый умный?» Мачеху подгоняют нагайками, она беспрерывно кашляет и сплёвывает — на снегу остаются чёрные следы. Глаша выбегает из сарая вслед за ними, таща за собой козу, но казаки смотрят сквозь неё и, оставив ворота открытыми, уезжают.
В доме непривычно тихо, стулья лежат на боку, шкафы распахнуты, ящики выдвинуты, хотя казаки пробыли внутри всего несколько минут. Глаша стоит в оцепенении и озирается. Из-под перевернутой тарелки в прозрачной склизкой капустной бахроме растекается по скатерти и капает на пол бордовая жидкость. Она хватает тряпку — убраться, пока мачеха не вернулась, — но вспоминает, что оттуда, куда забирают казаки, не возвращался никто. Во дворе раздаются знакомые голоса, Глаша выглядывает в окно, но её не замечают. Первым заходит сосед, с которым мачеха вечно ругалась из-за забора. Глаша открывает рот, но тут слышит жалобный собачий скулёж. Вдруг сосед с треском срывает со стены ковер. «Пусто, — говорит он, — поищи в серванте». Его жена, чуть не задев Глашу плечом, идёт к маминому фарфору, достает и простукивает стенку. Их дочь, Глашина одноклассница, прикладывает к себе мачехину шубу, смотрит в зеркало на шкафу. Мать бьёт её по рукам и отбирает: «Не доросла ещё». Глаша стоит у печки, ей жарко и невыносимо хочется пить, она тянется к шапке, чтобы снять её, но руку будто хватают острые зубы — не больно, но твёрдо. Чтобы не закричать, Глаша зажимает себе рот другой рукой. Соседи выносят мебель, вещи и ковры, и когда они наконец уходят, Глаша валится на пол. Чувствуя, как чей-то шершавый язык лижет её лицо, она открывает глаза и вспоминает про тайник. Печка ещё тёплая, Глаша залезает на неё и вынимает кирпич из стены под потолком. Пошарив внутри, она достаёт всё до единой пачки и выскальзывает через чёрный ход.