Карина Шаинян

«Орать на деревья»

иллюстрации:

ульяна подкорытова

Карина Шаинян уже много лет известна читателям фантастики — рассказы она публикует с 2003 года, выпустила несколько романов, а ее роман «С ключом на шее» (вышел в 2021 году) был номинирован на премии «Новые горизонты» и «Интерпресскон». Роман о том, как трое детей на Сахалине 80-х нечаянно высвобождают Нечто и жизнь в и без того депрессивном городке становится еще тревожнее и страшнее, несомненно вдохновлен Стивеном Кингом и его мастерской способностью через фантастические сюжеты показывать устройство и пороки реального мира. Рассказ Шаинян «Орать на деревья» — о той же безграничности потустороннего пространства, о тонкой грани, разделяющей мир мертвых и мир живых, и времени, когда они встречаются.

ейчас тридцать первое декабря, поздний вечер, я иду к Елке, и мне очень страшно. Это стыдно, но я боюсь мужика с собакой...» Внутренний монолог запнулся о крошечную кочку. Мужик с собакой был обычный мертвяк, и Оля его, конечно, боялась, но это было не все. «Я боюсь мужика с собакой и Елку... Сегодня я боюсь Елку, хотя и не знаю почему».

Так Оля звала ее про себя — Елка, с большой буквы, хотя та была на самом деле — пихта, старое дерево в нестаром еще парке, в кольце молодых многоэтажек на окраине почти древнего города. Она не пошла на дрова в голодном, замерзающем году, не легла в стену барака в год не намного более сытый, не сгинула под лезвием бульдозера, когда город вдруг встряхнулся и начал разбухать от стали и пара. Осталась самой живой в наполненном жизнью парке. The Елка — так ее Оля иногда тоже называла.

Шарики выпутались из мишуры и теперь брякали в рюкзаке — слишком громко для замершей в предвкушении нового ночи. Оля перекинула рюкзак на грудь и прижала его рукой. Случайных прохожих здесь нет, и вообще все сидят по домам, строгают и пекут. Но может услышать мужик с собакой. Мало ли...

«Обычный мертвяк. Уже часа два, наверное, как оливье ест», — подумала Оля и тут же увидела мужика с собакой.

В этот раз он был — мужик с топором. Торчал где обычно, у измятой ударами снежков жестяной таблички. Собаку не взял, наверное, чтобы не мешала, — не мешала чему? Искать ответ не хотелось. Лезвие топора влажно поблескивало. На Олином запястье заботливо завибрировал браслет: слишком высокий пульс. Мужик с топором стоял спиной, и можно было, наверное, развернуться и уйти незамеченной.

Но — Елка. Но — набитый мишурой и игрушками рюкзак.

Оля выпятила челюсть и размеренно, умело побежала вперед. Пробегая мимо мужика (браслет уже надрывался), скосила глаза на топор, почти уверенная, что увидит на взмывшем в воздух лезвии кровь. Но топор не поднялся, и крови на лезвии не было — только смола.

«Сейчас тридцать первое декабря, поздний вечер, я бегу к Елке. Мне очень страшно...» Под кроссовками скрипел снег, и из-за этого все время хотелось остановиться: скрип заглушал важное. Что-то шевелилось там, в глубине парка, что-то огромное и очень, очень живое. Но останавливаться было нельзя: может статься, услышав это, Оля бросится обратно. Прятаться за спину мужика с собакой и топором. Нельзя было останавливаться.

«Сейчас поздний вечер и почти Новый год, я тайком бегу к Елке, и мне очень страшно...»

И как же так вышло?

Раз:

Еще снег и мороз, но уже пахнет талой водой. Ночью Оля курит на балконе. У нее замечательный балкон, выходит прямо на парк, и здесь так хорошо сидеть с книжкой, но не в марте же. Да она почти и не курит. Уши мерзнут под капюшоном халата. Тихо так, что слышно, как в кроне тополя скребет когтями соседский кот-гуляка.

И вдруг этот крик — дикий рев, от которого мгновенно наваливается тоска. «Дурак пьяный», — проскакивает в голове бездумная банальность. Автоматический разряд между нейронами. Почему-то понятно, что не дурак. И даже вряд ли пьяный.

Человек в парке кричит снова. Оля ясно представляет его: молодой, высокий, наверное, парень. Сжатые кулаки. Ходит по ночному парку и в бессильной ярости орет на деревья.

Все это очень странно, но если подумать — то совсем нет.

...Весна незаметно оборачивается летом. Сидя на балконе с сигаретой и раскрытой на одной и той же странице книгой, Оля постигает жизнь парка: время криков «Ко мне!», время детских криков и ровного шороха колясок, время бодрых возгласов и бульканья жидкостей, льющихся в пластиковые стаканы. Мамы и дети уходят первыми. В медленных летних сумерках шашлычники собирают мангалы. Выпадает роса, и разбегаются веселые, как аквариумные рыбки, подростки. За ними тянутся вечерние собачники. И когда парк темнеет и начинает жить своей тайной жизнью, появляются те, другие.

Оля никогда не видит их, но слышит почти каждый день. Их уже пятеро, может, больше. Она научилась узнавать голоса. Одни приходят редко, другие — чаще.

Почти каждую ночь в парке кто-то бессмысленно орет на деревья. Оля бы себе такого никогда не позволила. Это вопли отчаяния, вопли тех, кто сдался. Она — держится. Слушая их — таких злых и таких жалких, — она чувствует превосходство, густо замешанное на зависти.

Два:

Оля трясется в автобусе из аэропорта; за черным стеклом мелькают редкие огоньки опустевших дач. Руки еще помнят тепло подруги, обнятой на прощанье. Не первые проводы, но — последние. Оля осталась одна, и от этого даже как-то легче. В пустой голове — тонкий комариный звон. Это все, что она сейчас чувствует.

Добравшись до дома, Оля проходит мимо своего подъезда, огибает здание и, как в теплую черную воду, погружается во тьму парка. В голове по-прежнему пусто и звонко, и все кажется ненастоящим. Она сама кажется себе ненастоящей. Бесчувственные ноги путаются в корнях, она падает и рассаживает ладони. Боль далекая и совершенно неважная, но маленькая внутренняя зануда считает, что так нельзя. Считает, что надо зачем-то понимать, где ты и кто ты.

«Сейчас третье июля, ночь, — говорит себе Оля. — Я иду по парку. Я хочу заорать, потому что мне больно и страшно, и я злюсь, дико злюсь. Я пришла сюда, чтобы орать».

Как они это делают? Она растерянно смотрит на светлую во тьме березу. Как у них это получается? Глупо, нелепо, бесполезно.

«Ааа», — хрипло шепчет она, и щеки заливает жаром. Береза дружелюбно шевелит ветвями, Оля подходит ближе и прикасается к стволу. Кора гладкая и прохладная. Вокруг никого. Но она не может закричать.

«Да твою ж, — говорит она и размазывает рукавом слезы. — Твою ж... Твою...» Яростный вопль рвется из глотки. Это самый гневный и жалкий крик в ее жизни. Он обдирает горло, отдается в ребрах, и эта боль важна. Нужна.

Елку она находит чуть позже.

...Лето пробегает незаметно, словно сутулясь, осень торопливо облетает желтым и коричневым. У Оли заводятся привычки, любимые деревья, тайные уголки, нахоженные тропы. У Елки она бывает редко. С Елкой Оле всегда немного не по себе, и она идет к ней, только когда становится совсем уж невыносимо. Тем более что у Елки бывает... ну, занято, — и тогда приходится убираться прочь, крадучись, чтобы не помешать тому, кому нужнее. Иногда Оля понимает, что превращать все это в рутину — полное безумие, но тут же испуганно заталкивает мысль в самый темный и пыльный угол разума, чтобы не думать ее дальше. В такие дни ей особенно хочется пойти к Елке — и именно в такие дни она никогда к ней не ходит.

Других Оля почти не видит. Они избегают друг друга, стыдясь себя и не желая ставить в неловкое положение других. Все это — слишком, слишком личное... и слишком жалкое. Изредка Оля видит — темный силуэт на фоне светлой от инея поляны, нервный свет фонарика, розовый промельк шарфа. Тогда она идет в другую сторону. Деревьев в парке много.

Лавируя между замерзающими лужами во дворе, Оля всматривается в лица прохожих. Может, эта тетка в берете с брошью-жуком. Может, этот молодой человек в красной куртке и грандиозной шапке-ушанке. Может, вот эта девушка с фарфоровым лицом.

Оля верит, что узнала бы того, первого. Но его не слышно уже давно, с самого бабьего лета. Иногда она вспоминает о нем. Думает: наверное, он больше не кричит, потому что больше не кричит, и испуганно добавляет: в хорошем смысле.

Она думает о нем все чаще, а потом вдруг понимает: однажды исчезнут и другие.

Три:

Она бы ничего не заметила, если бы не мужик с собакой, — но мужик с собакой стоит прямо у таблички про «выгул собак запрещен», человек с каким-то лицом и какой-то фигурой, во что-то одетый, человек, чью внешность не вспомнишь и под гипнозом, с немецкой овчаркой на коротком поводке. Оля машинально смотрит на табличку. Над выгулом собак теперь еще одна:

«ОР НА ДЕРЕВЬЯ СТРОГО ЗАПРЕЩЕН

Админи...»

Остальное скрывают снежные лепехи: кто-то забросал буквы снежками.

Оля медленно, криво улыбается и пятится. Овчарка (овчар) задирает ногу на столбик. Мужик окидывает Олю каким-то профессиональным взглядом, и та быстро отворачивается. Сгибает руки в локтях, сжав кулаки. Я тут бегаю, мысленно говорит она, труся вглубь парка. Побегать пришла. Вон пульс какой, это потому что бегу. (Все дальше и дальше от неописуемого собачника и ледяной таблички, как можно дальше.) Бежится удивительно легко, но, стоит об этом подумать, и нога соскальзывает с утоптанной дорожки.

Просто побегать, повторяет она, выбравшись из сугроба. Неловко отряхивает снег. На пробежку вышла, ясно? Она захлебывается, кашляет, утирает рот, обдирая губы налипшими на перчатку ледышками. Преступно орет на черный корявый тополь.

Как эхо, кто-то кричит за шеренгой берез.

Только теперь Оля вспоминает, зачем пришла в парк в эту ночь. Бежит по неприметной тропинке между аллеями. Вот и свет фонарика; сияющее на снегу пятно двигается по дорожке, замирает... крик. Что ему сказать? А, не важно, что ни скажи — выйдет глупо и грубо, но надо попытаться, иначе он исчезнет, они все исчезнут. Загребая ботинками снег, Оля бросается наперерез, но фонарик проворно движется прочь. Человек уходит быстрым шагом, она видит его в своем воображении: сутулая фигура в ореоле отчуждения, кто-то, кто только что был так красив в своем крике, а теперь — дерганая тень, потерявшая того, кто ее отбрасывал. «Эй, постойте!» — все-таки окликает Оля, и пятно света от фонарика нервно прыгает по дорожке. Оля переходит на бег. «Да постойте же», — задыхаясь, бормочет она. Останавливается, чтобы набрать воздуха и крикнуть громче, но вдруг вспоминает профессиональный взгляд мужика с собакой и осекается.

Свет фонарика удаляется — и скоро теряется на повороте, за приземистыми яблонями-ранетками. Оля сглатывает, пытаясь смочить пересохшее горло, и, сделав озабоченно-спортивное лицо, трусит в противоположную сторону.

Надо бы завести фитнес-браслет для убедительности, думает она.

Для этого шарики: не развешивать же на кустах записки, когда по парку ходит мужик с собакой.

Елка была все ближе, и скрип снега под ногами уже не мог заглушить гул. Вибрировал прозрачный безветренный воздух, дрожали от напряжения черные ветви, и что-то дрожало в голове и животе. Это мы, думала Оля на бегу, это сделали мы. Оно накопилось. Все, что мы выкрикивали из себя, — скопилось и обрело плоть, и если кто-то крикнет еще хоть раз — все просто взорвется.

И кто-то закричал у Елки. Оля закрыла голову руками и покатилась по снегу, а в ушах все еще звучал вопль человека, только что раненного в сердце. Гул стал сильнее — но и только. Не последняя капля. Может, предпоследняя.

Оля поднялась на дрожащие ноги и, спотыкаясь, кое-как одолела последние метры до елочной поляны.

Она не сразу поняла, что видит. Что значит эта громадная, лежащая на боку черная туша, и дико белеющий измочаленный комель в блестящих каплях смолы, и кто-то маленький, со всхлипами ползающий среди зарывшихся в снег ветвей. Никак не могла понять: как это? зачем? почему? зачем Елка — мертвая? Потом понимание обрушилось на нее, как лезвие топора.

Это ее крика не хватало для завершения. Гул оборвался; мир замер, затаил дыхание, — и Елка начала вставать.

Оля тихо застонала от ужаса и отступила, не отводя глаз. Смятые ветви упруго выпрямлялись, выстреливая комья снега. Истерзанный комель зарылся в землю. В снежно-лунном ледяном свете сверху донизу блестели шарики, и мишура, и блестящие бинты дождика, и Оля подумала: как же их смогли повесить так высоко — и догадалась, что Елку наряжали лежащую, убитую, мертвую. Елка слегка качнулась, и Оля увидела за ней — девочку с фарфоровым лицом, и тетку в нелепом берете, и незнакомого бородача, и еще кого-то, и еще — ряды белых лиц с черными провалами широко распахнутых глаз. А Елка качнулась и двинулась вперед, и тут Оля спохватилась. Не глядя сунула руку в рюкзак, сжала в кулаке одинокий шарик, пучок мишуры, а Елка уже шла, шла, казалось, неторопливо, но догонять ее пришлось бегом. И Оля догнала, подпрыгнула, цепляя шарик, на бегу выудила еще один, кое-как зацепила за самый кончик нижней ветки — и отстала, перейдя на неторопливый шаг.

Остальные вскоре поравнялись с ней.

— С Новым годом, — пробормотала Оля, втиснувшись между чьими-то плечами.

— С новым счастьем, — рассеянно откликнулась тетка в берете, и кто-то за спиной зашелся скрипучим, как ветки на морозе, смехом.

Впереди чернели хлипкие ворота парка.

«

перейти к остальным новогодним сказкам