Сто лет
после детства
ФОТО:
GETTY IMAGES, АРХИВ ПРЕСС-СЛУЖБЫ
Сегодня в российский прокат выходит «Звук падения» Маши Шилински — получившая приз жюри Каннского кинофестиваля арт-драма о четырех девочках, живущих на одной ферме в Германии, но в разные исторические эпохи. Притча о смерти, течении времени и круговороте истории поражает своим визуальным языком, а еще, по мнению Ивана Чекалова, воскрешает традицию готического романа — чтобы поговорить о трудном прошлом.
«Звук падения», 2025
Для получения готического эффекта повествование должно сочетать жуткое ощущение наследственности во времени с чувством клаустрофобии, порождаемой замкнутостью в пространстве
Крис Болдик
почетный профессор английского языка Голдсмит-колледжа Лондонского университета
— Так похожа на маму.
— Это и есть мама.
— А девочка кто?
— Альма.
Незадолго до начала Первой мировой войны на ферме в Альтмарке — регионе на севере Германии — четыре сестры рассматривают старую фотографию. На пожелтевшем изображении проступает несколько образов: спящая девочка с куклами и женщина, чьи очертания размыты, как у призрака.
— Но это я Альма... — произносит младшая из сестер.
На самом деле девочка не спит. Она умерла.
— Наверное, в тебе живет ее дух.
— Может, ты уже не ты, а она.
«Звук падения», 2025
Свечи догорают. Время отходить ко сну.
«Звук падения» — это всего вторая картина Маши Шилински. Первая, «Дочь» (2017), рассказывала о девочке, ревнующей вновь полюбивших друг друга разведенных родителей. В «Звуке» тоже есть ребенок, вернее сразу несколько, но главные герои у фильма другие: дом и его звуки, смерть, прячущаяся по углам этого дома, а также минувшие дни, оживающие в дверных проемах, скрипе половиц и пожелтевших фотографиях.
На одной ферме в разное время живут девочки-подростки — их глазами мы видим историю Германии XX–XXI веков. Не Историю с большой буквы, а камерный быт, за кадром которого гремят Первая и Вторая мировые войны. Вместо линейного нарратива здесь мозаика разрозненных и перемешанных друг с другом сцен. Семилетняя Альма (Ханна Хект) — дочь помещика, живущая в огромной семье в первую декаду двадцатого столетия. В 1940-х Эрика (Леа Дринда) присматривает за свиньями, подвязывая голень к колену, чтобы казалось, будто ее нога ампутирована. Через сорок лет Ангелика (Лена Урзендовски) — племянница Эрики — купается в речке, ловит угрей и осознает свою сексуальность. Уже в наше время на заброшенную ферму въезжает семья из Берлина, родители и две девочки.
«Звук падения» — это готический роман о доме с привидениями в духе Анны Радклиф, Клары Рив и Мэри Шелли; его замок Отранто — ферма, чей лабиринт вызывает клаустрофобию. Большое и маленькое прошлое заявляет о своих правах через вещи вроде дверной ручки, которую современная девочка, Нелли (Зоя Байер), помнит на вкус, хотя не может до нее дотянуться, — видимо, память осталась на генетическом уровне.
Постеры фильма «Звук падения», 2025
«Дочь», 2017
Маша Шилински
Тело истории
Разумеется, поскольку мы слышим и видим происходящее через женские глаза и уши, фильм становится еще и феминистским высказыванием. Изначально Шилински не задумывала его как произведение о женщинах. Приехав на ту самую ферму вместе с соавтором сценария Луиз Петер, режиссер обнаружила заброшенный полвека назад дом, где среди ложек и деревянных стульев нашлось несколько женских фотографий. Позже Шилински наткнулась на детские воспоминания прежних обитателей этих мест — среди идиллических описаний встречались фразы вроде «служанок следует так “сформировывать”, чтобы они были безвредны для мужчин». То есть подвергнуть стерилизации. Это происходит в фильме со служанкой Труди (Лузия Опперманн), и ей же хочется приписать другую фразу, вычитанную Шилински в мемуарах: «Я прожила жизнь напрасно».
Тело истории, чувствующее взгляды внешнего наблюдателя, сплетается с телами подростков, ощущающих собственную сексуальность: Эрика заглядывает в комнату к дяде Фрицу и пробует мужской пот на вкус, Ангелику ощупывают глазами дядя с кузеном. Это еще и кино о взрослении, причем течение времени оказывается не врагом, а соратником — привидения не только пугают, но и связывают нас с опытом прошлого. Как в мандельштамовском «Дано мне тело — что мне делать с ним», которое разворачивается в «На стекла вечности уже легло // Мое дыхание, мое тепло» — так и окна фермы будто покрываются узором воспоминаний, говорящих о становлении и смерти, травмах и сексуальности, звуке и тишине, которая следует за любым падением.
«Звук падения», 2025
«Звук падения», 2025
Альма бегает с сестрами наперегонки, и за каждым углом ее поджидает смерть. Сначала брату Фрицу (Филип Шнак) имитируют производственную травму, чтобы избежать призыва в армию, — все идет не по плану, и ему ампутируют ногу. Затем умирает прабабушка. Ангелика представляет себя под зерноуборочным комбайном. Картины незаметно сменяют одна другую — камни на глазах покойной прабабушки Альмы рифмуются с камешками, которые мужчина в XXI веке шутя кладет на глаза своей жены, пока они отдыхают у реки. Склейка — и вот на том же побережье оказывается сестра Эрики, нервно посыпающая ладонь песком. Такие рифмы, переклички между настоящим и будущим превращают «Звук» в визуальную поэму. Охристая, золотисто-коричневая гамма напоминает о картинах Ансельма Кифера и помогает режиссеру до неразличимости смешать таймлайны: отделить одну эпоху от другой можно разве что по технологическому прогрессу — свечи сменяют керосиновые лампы, а те, в свою очередь, заменяются фонариками на мобильных телефонах. Все сливается, ускользает от памяти, как на смазанных фотореалистических работах Герхарда Рихтера.
Фантомные боли
Ферма ведет себя как живой организм — это тело истории, чья вечная эксгибиционистская приоткрытость рифмуется с взрослеющими детьми и их телами. Фантомные боли, рождающиеся в отрубленной конечности Фрица, становятся метафорой всей картины — история никогда не заканчивается, боль продолжит звучать. Одна из героинь незадолго до окончания Второй мировой топится в реке, боясь изнасилований. Другая не может себе простить, что не последовала за ней. Третья глядит на ту же самую реку, мечтая ее переплыть, — теперь здесь пролегает граница между ГДР и ФРГ. Смерть не существует как событие — лишь как призрак чего-то, что уже много раз случалось. Зазубрины на обшивке Истории отдаются фантомными болями в царапинах частных историй — и наоборот.
Девочки предоставлены сами себе, пока не наступает пубертат — тогда за ними начинают наблюдать. Кто? Сексуальные инвалиды (Фриц), потенциальные насильники (дядя Ангелики), трусы (кузен Ангелики). Секс связывается со смертью — еще одна стерилизованная героиня в конце концов совершает самоубийство. Впрочем, хрупкость дает и критически важное преимущество. Ангелика знает, что за ней наблюдают, когда она выходит из реки, и само это знание как бы возвышает героиню над ситуацией: «Часто я делала вид, что не замечаю, как они смотрят. Притворялась, будто полностью погружена в свои мысли. И получалось, что это именно я незаметно слежу, как они рассматривают меня».
Подростки, изолированные внутри собственного мира, существуют на микро- и макроуровне разом — взрослеть им помогают не старшие, а умершие; осознавать свою сексуальность они тоже учатся не у ровесников, а у привидений. Memento mori, как на нидерландских натюрмортах.
«Звук падения», 2025
«Звук падения», 2025
Английское название фильма отсылает к вечной дилемме об упавшем в пустом лесу дереве: был ли треск, если никто его не слышал? Существовало ли прошлое, которого никто из ныне живущих не видел? Шилински дает ответ — да, было, существовало. Смысл немецкого заглавия — «Глядя на солнце» — тот же: глядя на солнце, легко не заметить происходящего вокруг, но это не значит, что оно не происходит. У фильма было и третье имя — сама Шилински хотела назвать картину «Доктор говорит, что со мной все будет хорошо, но я чувствую грусть». И вновь та же песня: незаметное ощутимо, что бы ни сказал доктор, как бы ни слепило солнце, как бы пуст ни был лес.
