Сказала А, говори Б

ТЕКСТ:
Полина Садовникова

ФОТО:
Саша Mademuaselle, архив пресс-службы

Яблочко от яблони недалеко падает, а вот укатиться может хоть на край света. Во всяком случае, выставки Аполлинарии Брошь и ее мамы — Аннушки Броше будут проходить этой осенью в Токио и Москве соответственно. Пока Аннушка вовсю готовится к открытию в ММОМА 31 октября, а Апо уже отходит от вернисажа (ее работы можно рассмотреть в Con Tokyo до 10 октября), Полина Садовникова собрала обеих на Zoom — и узнала, что они думают о наследственности, предназначении, творческой свободе и родительской строгости.

Ты в кого пошла, Апо?

Апо: Во мне, по ощущениям, больше Пьера (отец Аполлинарии, коллекционер и телеведущий Пьер-Кристиан Броше. — Прим. The Blueprint), чем Аннушки. Отчасти это связано с тем, что долгое время у меня было абсолютное неприятие женской стороны. В юности я создала себе бисексуальный образ и до недавних пор его придерживалась. Не отдавая себе отчет, почему.

Аннушка: А что: я считаю, это нормально, когда девочка-подросток с зашкаливающей бурей гормонов не понимает, что делать со своей женственностью, и пытается ее спрятать.

Апо: В работах я тоже долго глушила нежность, наивность и детскость. Оказываешься единственной женщиной на выставке и думаешь: нужно брать на себя мужскую роль, иначе конкуренцию в этой индустрии не выдержать. Потом мне надоело вести борьбу. Ну и положение изменилось: меня сейчас окружают потрясающие женщины — Вика Кошелева, Матильда Альбу, Софья Симакова. Вокруг много художниц — профессиональных и хорошо зарабатывающих.

Аннушка: Моему поколению в этом плане пришлось хуже: художницы были либо в маргиналах, либо занимались декоративно-прикладным творчеством. На эту тему есть много гендерных исследований. У меня с коллегами-художниками были разборки. Мне говорили: ты красивая, ты замужем, можешь не работать — заводи детей и занимайся ими, куда ты лезешь?

В работах я долго глушила нежность, наивность и детскость. Оказываешься единственной женщиной на выставке и думаешь: нужно брать на себя мужскую роль, иначе конкуренцию в этой индустрии не выдержать. Потом мне надоело вести борьбу

Аполлинария Брошь

В ваших последних проектах женский вопрос как-то поднимается?

Аннушка: Рабочее название моей грядущей выставки в ММОМА — Pandora Unboxing, «Распаковка». И да, она о женщине, о ее положении и происхождении, об уязвимости и уверенности. Будет керамика, инсталляции, живопись, графика — очень разные медиумы разных лет (работы с выставки «Уязвимость» (2011), Extase-Ekstasy (2008), чтобы показать, как изменился женский взгляд в целом и мой в частности. У меня, например, стало заметно больше уверенности.

Апо: У меня было как: со мной связалась молодая галерея Con Tokyo и предложила сделать duo show [двойную выставку] с возможностью резиденции. Она находится в двух часах от Токио, в деревушке в горах. Сначала я погружалась в историю места, а потом, да, захотела изучить особенности женских образов-ёкаев — героинь японских мифов и легенд. Набрала книг в библиотеке, поговорила про роль женщин в искусстве со своей напарницей Юкино Яманакой — через переводчика, потому что она не знает английского. Юкино, как и я, отталкивается от собственного автопортрета и примешивает к этому увиденное. Я ведь тоже сканировала свое тело и делала небольшую 3D-фигуру, вокруг которой работаю, — мои объекты же очень антропоморфные. Потом, под впечатлением от смены сезонов тут, я решила сфокусироваться на природе: что в местном фольклоре означают красные стрекозы, змеи, цикады? Есть и бронзовый одуванчик с женским лицом, который означает перерождение. Вообще тут я научилась спокойствию и принятию — спасибо работе с местной глазурью и газовой печью: сидишь возле нее по 16 часов и каждые 30 минут поднимаешь газ. Стремно, мягко говоря. Глазури тоже очень непредсказуемые: розовый цвет может превратиться в бежево-зеленый. Меня это сначала подбешивало, а потом я научилась отпускать ситуацию. Познакомилась с местным сэнсэем по глазурям из соседней деревни, к которому приезжают со всей Японии. И подумала: я всю жизнь считала себя городским жителем, а сейчас думаю, что находиться на природе и практически не пересекаться с людьми мне намного ближе.

Выставки Апполинарии Брошь

Когда тебя, Апо, спрашивают про воспитание, ты отвечаешь примерно следующее: родители давали полную свободу, но держали в строгости. Расскажешь подробнее?

Апо: Ну, родители меня, конечно, не похлопали по плечу, когда я в 14 лет набила себе первую татуировку. На вечеринки меня тоже не то чтобы спокойно пускали — я сбегала из дома тайком, что-то выдумывала, проворачивала фокусы-покусы.

Аннушка: Тоннель в ухе меня достаточно огорчил.

Выставки
Анны Броше 

Скандал учинили?

Аннушка: Когда я училась в школе, подружки очень удивлялись, что моя мама никогда не орет и не рявкает. Она ни разу не повышала на меня голос. Ничего особенного в этом нет — просто такой подход. Я тоже не скандалю.

Апо: В целом — дома нам с младшим братом [Эммануэлем Броше, диджеем] давали возможность быть какими угодно. Не реагировали на «странности»: я, например, была очень стеснительным ребенком, коммуникация с внешним миром давалась мне тяжело, поэтому я заводила себе воображаемых друзей, болтала с ними, со своим отражением в зеркале. И родители это поддерживали, как и любые другие творческие проявления. «Находите и делайте то, что любите, уделяйте этому время. А мы всегда рядом, если что, подстрахуем» — так нас воспитывали.

При этом был период, когда до меня дошло, что мы растем в коконе, и я злилась: почему в семье не сказали мне, что так не принято, что со стороны это выглядит странно?

Что, например?

Апо: Когда я училась в школе, папа решил показать свою коллекцию — кажется, в ММОМА — и позвал на нее мой класс. Там было много обнаженных тел, секса. Учительница это увидела и понеслось: «Ребята, отойдите!», «Да они ненормальные!». Я потом еще долго слушала, что мы безумная семейка, которая смотрит только порно. Нелегко переварить такое — особенно когда ты подросток, которому и так сложно общаться с людьми. Я тогда себя резко переучила из интроверта в экстраверта.

Аннушка: У меня тоже много работ про тело. Весной была выставка в Ruarts, которую я назвала как песню Питера Гэбриела — My Body Is A Cage. Тело — это клетка, но настоящая свобода внутри нее только крепчает. Она не зависит от внешних обстоятельств.

Апо: Ты еще тогда вдохновилась шибари. Обтянула скульптуры веревками. И я хотела подарить вам с папой курс по шибари, чтобы изучить это изнутри, но оказалось, что в России с этим сложно.

Аннушка: У нас шибари ассоциируется с БДСМ-практикой, в Японии же это про внутреннее раскрепощение через телесное ограничение, про свободу.

я, например, была очень стеснительным ребенком, коммуникация с внешним миром давалась мне тяжело, поэтому я заводила себе воображаемых друзей, болтала с ними, со своим отражением в зеркале. И родители это поддерживали, как и любые другие творческие проявления

Аполлинария Брошь

Апо, а что тебе читали, показывали, куда водили?

Апо: В музей меня впервые повели в возрасте трех месяцев? Трех недель?

Аннушка: Мы ничего не прививали — просто вписывали ребенка в свою повседневность.

Апо: С мамиными родителями мы часто ходили в Третьяковку. Дедушка читал мне сказки — и больше всего мне нравились те, в которых есть метаморфозы. Я сходила с ума по «Человеку-амфибии». Линча я посмотрела лет в 11 — ведьма из «Диких сердцем» до сих пор преследует меня в кошмарах. Я обожала «Ежика в тумане», «Унесенных призраками». Под конец лета у нас на даче в Подмосковье устраивали маскарады — в них участвовала еще моя бабушка — и разыгрывали разные сказки. Все это меня сформировало.

Аннушка: Я, имея за плечами училище и институт, очень не хотела, чтобы тебя раздавило под давлением классического художественного образования. Оно про спортивные достижения: людей там надрессировывают непонятно зачем. Апо рано начала рисовать — было ясно, что у нее это легко получается — но я не спешила отдавать ее учиться. В студию при доме причта на Никитской я привела ее во втором классе, потому что до этого полагала, что художественно Апо еще слишком юна. Она могла бы учиться на пятерки, потом поступила бы в Суриковское. А что дальше? Ничего хорошего.

Апо: В детской студии нас, конечно, подталкивали к религиозным сюжетам — с тех времен у меня остались какие-то crazy-иконы, бесконечное количество картин с ангелами — но в остальном все было очень свободно. Никаких канонов — пиши как хочется.

АПО могла бы учиться на пятерки, потом поступила бы в Суриковское. А что дальше? Ничего хорошего

Аннушка Броше

А ты советовалась с мамой, когда начинала художественную карьеру? И как у вас с этим сейчас: критикуете друг друга, показываете наработки?

Апо: Я начинала с живописи и очень стеснялась показывать ее маме, потому что чувствовала, что у меня получается не очень. Аннушка не давала комментариев без спроса, а если критиковала, то без резких фраз. В итоге я сама пришла к тому, что живопись — not my thing, ушла сначала в фотографию, а потом в скульптуру. Сейчас делюсь, когда хочется. Наработки для выставки в Токио, например, я первым делом кинула в семейный чат.

Аннушка: Я считаю, что обсуждения могут спугнуть творческий процесс. Если вы будете пытаться все выстроить, концептуализировать, то можете все испортить. Появилась идея — надо сразу делать, в процессе будет много откровений. В работе мы с Апо обе очень закрытые. Можем, конечно, обсудить, что получилось, поделиться мнениями. И она всегда была самостоятельной, хотела от нас отстроиться.

И финансово тоже?

Апо: Я знала, что родители, если что, помогут — и спасибо им за это, — но зависеть от них мне было некомфортно. Я очень стеснялась о чем-то просить. Маме я этого не рассказывала и не собиралась, но вот пример. В Париже параллельно с поступлением в Beaux-Arts (Высшую национальную школу изящных искусств. — Прим. The Blueprint) у меня было несколько подработок: я четыре раза в неделю позировала моделью в разных школах, устроилась в бар. Через полгода у меня, правда, все равно накопился огромный долг и пришлось признаться, что нужна помощь.

А у вас совпадают вкусы?

Апо: На моду так точно. У нас вся семья теперь в Acne Studios одевается (с этим брендом Аполлинария Брошь выпустила коллаборацию в 2021-м. — Прим. The Blueprint). Из crème de la crème мы любим Jean Paul Gaultier, Comme des Garçons, Yohji Yamamoto.

Аннушка: Ну, с последними, как и с Гальяно, ты познакомилась через нас. А так — каких-то расхождений во вкусах я не чувствую. У нас вообще много пересечений.

Апо: А кто тебе сейчас нравится из художников? Помню, что у нас с тобой был период любования Врубелем, его майоликами. Я под впечатлением от Японии увлеклась Ногучи — и вообще думаю переходить к более простым формам.

Аннушка: Вот это новости. Но мне они нравятся. Что касается художников — ну, я с детства люблю Вермеера, потому что папа привозил из Франции очень красивый альбом с его работами. После выставки про телесное я заново открыла для себя Араки — самые выразительные вещи про шибари у него.

А личную жизнь вы друг с другом обсуждаете?

Апо: Я, кстати, помню, как однажды подошла к тебе, мам, чуть ли не с претензией: почему в нашей семье — такой, казалось бы, свободной и открытой — особо не обсуждают чувственное. Личную жизнь там, отношения. В подростковое время я считала это странным, а сейчас думаю: слава богу, что так.

Аннушка: У меня и не было плана воспитать себе подружку. Это для меня непривычно: мы с моей мамой всегда держались немножко отдаленно, я и сама не искала с ней дружеской близости. Мне кажется, такие ролевые игры только сбивают с толку — прежде всего ребенка. Все равно это разные поколения.

Апо: Я против крайностей. Друзья должны оставаться друзьями, родители — родителями. Хотя сейчас я стала больше делиться личным. Правда, чувственный разговор у меня чаще складывается с мамой. С Пьером мы обычно уходим в Фуко и Делеза и спустя час разговора уже не помним, что вообще хотели обсудить. А вообще, главное, чему могут научить родители, — что мир огромный и потрясающий, что нужно его изучать, быть открытым. У моих получилось.