{"points":[{"id":1,"properties":{"x":0,"y":0,"z":0,"opacity":1,"scaleX":1,"scaleY":1,"rotationX":0,"rotationY":0,"rotationZ":0}},{"id":3,"properties":{"x":0,"y":0,"z":0,"opacity":0,"scaleX":1,"scaleY":1,"rotationX":0,"rotationY":0,"rotationZ":0}}],"steps":[{"id":2,"properties":{"duration":3,"delay":0,"bezier":[],"ease":"Power0.easeNone","automatic_duration":true}}],"transform_origin":{"x":0.5,"y":0.5}}

Марфа Смирнова, журналистка телеканала «Дождь»*

Текст:

ольга страховская

фото:

Юлия Татарченко

34 года

✴︎ Занимается журналистикой с 2006 года

✴︎ На «Дожде»* с 2020 года

«Рожаешь, готовишь, удовлетворяешь мужа». Как навсегда сбегают из религиозных семей в Дагестане»

«Навальный задержан после возвращения в Москву. Спецэфир «Дождя»*

Что смотреть:

8 Марта — день, когда мы традиционно вспоминаем о борьбе женщин за свои права. Сегодня мы решили поговорить с женщинами, которые борются за, может быть, не базовое, но очень важное право для всех нас — право знать правду. Шеф-редактор The Blueprint Ольга Страховская обсудила с Марфой Смирновой ее возвращение в Россию, репортаж о женщинах Дагестана и объективность в журналистике.

Олеся Герасименко ✴︎ Мария Жолобова ✴︎ Елена Костюченко ✴︎ Ирина Кравцова ✴︎ Марфа Смирнова ✴︎ Нина Назарова ✴︎ Саша Сулим ✴︎ Олеся Остапчук ✴︎ Маша Борзунова

О «женской журналистике» и эмпатии

Я недавно читала последний текст Олеси Герасименко про убийство 20-летней давности, просто потрясающий, на мой взгляд. И я давно не помню, чтобы, простите меня все мужчины, текст мужчины меня так трогал, задевал. Я его читала по дороге из командировки, когда самолет взлетал из Ростова-на-Дону в Москву, и понимала, что у меня вот-вот отключится интернет. И я просто делала скрины, чтобы прочитать по дороге. Для меня это уже больше, чем журналистика. Это, наверное, литература, художественная журналистика. Какой-то новый я придумала термин. И в этом для меня намного сильнее женщины. Почему — сложно сказать. Я против гендерных различий, но, наверное, самое простое объяснение — потому что у женщин все же намного больше эмпатии.

Я когда что-то снимаю, общаюсь с героями, правда очень переживаю. У меня есть нашумевшая история про женщин из Дагестана, которые сняли платок. У всех этих женщин до сих пор очень серьезные проблемы. Я не могу раскрывать подробности, но все сейчас стало намного хуже. Громко будет сказано, но внутренне я расхлебываю последствия до сих пор, потому что эти героини в какой-то мере винят в случившемся и меня. Коллеги мне говорят, что я не должна ни в коем случае себя винить, что они знали, на что идут, что они добровольно мне дали интервью. Но все же там две женщины были вынуждены бежать из города. Еще одна девушка вообще не выходит из дома, она бросила работу, а у четвертой совсем жизнь пошла под откос. И да, ты все это переживаешь, пропускаешь через себя.

Об угрозах и хайпе

Не всегда, к сожалению, можно заранее понять, какие [у расследования] будут последствия. Да, когда это касается Кавказа, ислама, можно предполагать. У меня был не один материал про Чечню и интервью с чеченцами. И все время это выливалось в какие-то проблемы. Но это не значит, что об этом не стоит говорить. Это значит, что мы подняли острую социально тему. Если есть реакция, если есть такие последствия, это значит, что эта тема задела людей за живое. Наверное, это и есть та самая миссия журналиста.

При этом репортаж про побег из православной общины мне дался намного сложнее. После первой серии был невероятный хайп, все перепостили, у меня все стали брать интервью — «Медуза»*, «Эхо Москвы». Мой инстаграм* взорвался и от угроз, и от похвалы.

Конечно, я ощущала огромное давление, от самой себя ждала большего. Вообще, обычно я всем недовольна, если уж честно. Мне всегда кажется, что можно было лучше, вот там я не доработала, вот можно было подснять, а это продюсировать. Но, я думаю, так у всех журналистов.

О жертвах ради профессии

У меня непростая история. Я девять лет прожила в Европе, а год назад решила, что возьму двух своих малолетних детей и из своей комфортной европейской жизни перееду обратно в Россию. Это моя Родина. Все девять лет, что я жила в Германии, меня тянуло обратно. В том числе потому, что я не чувствовала, что могу исполнить свою журналистскую миссию за пределами России. Потому что моя боль — это боль России, а не боль Европы. Простите за пафос. И я, правда, многим пожертвовала — деньгами, благополучием, свободным временем.

Я живу одна с двумя детьми, у меня не такая высокая зарплата, потому что у «Дождя»* нет огромных денег, мы живем за счет подписчиков. Я работаю больше восьми часов в день и не так много вижу детей. Прихожу с работы в 10 вечера, и мы до полуночи с ними общаемся, потому что им нужна мама. Да, когда у меня выходные, я стараюсь проводить с ними 24 часа в сутки. На все это я пошла, наверное, из-за наивной, в чем-то инфантильной идеи, что ты можешь что-то изменить в обществе, в стране, помочь людям в регионах. Наверное, вот в этом моя задача — чтобы был услышан голос людей, у которых нет такой возможности [быть услышанными].

О моде на расследо-вательскую журналистику

Я работаю не только как репортер, но и в новостях как корреспондент. И, например, полет с Навальным — это невероятные эмоции, потому что это историческое событие. У нас было какое-то рекордное количество просмотров. Еще пять, даже три года назад не было такого запроса на расследовательскую журналистику, мы вообще не знали, что такое «Проект», «Инсайдер», Bellingcat. А сейчас у фильма Навального и ФБК** про дворец 120 миллионов просмотров. За последний год очень вырос запрос на политические расследования. И надо отдать должное Навальному и его команде, думаю, их антикоррупционная деятельность и превращение этого в журналистику сделали это модным. Журналисты ли они — сложный вопрос. Для меня они расследователи.

Думаю, что мы сейчас не можем делать объективную журналистику. Когда мы видим, как Навального, который возвращается сюда после того, как его отравили наши спецслужбы, задерживают в аэропорту, сажают. Когда мы видим все это цирковое представление в судах, невозможно оставаться в стороне. Невозможно быть над схваткой, когда сколько уже заведено уголовных дел против случайных людей, которые выходили на митинги! Сколько людей сидят в ужасающих условиях в спецприемниках в Сахарово и в Егорьевске. Может быть, я не профессионал. Но я не могу в таких ситуациях отключить эмоции, меня это злит. Но у меня не опускаются руки, что важно. Наверное, потому что я чувствую, что в этих руках есть какой-то инструмент влияния. Мы еще способны что-то изменить. Наверное, я звучу как какой-то левый революционер сейчас.

О самокритике и амбициях

Для меня очень важно идти дальше. Вынуждена сказать, что я борюсь со своей низкой самооценкой, вечным недовольством собой и, наверное, где-то со скромностью, поэтому мне очень тяжело говорить о своих амбициях. Сейчас я хочу попробовать себя в разных форматах, и телевидение дает для этого больше всего возможностей: можно ведущей работать, можно корреспондентом в поле на митингах, снимать репортажи, можно делать авторскую программу или какой-то развлекательный контент. Я бы хотела попробовать и понять, где мне интереснее, к чему у меня душа лежит, где у меня больше способностей, какой есть запрос в обществе. Никаких амбиций по поводу Пулитцера или, не дай бог, ТЭФИ, или еще чего-то у меня нет. И даже нет амбиций получать какие-то невероятные деньги.